Характерен выбор объекта для подражания. «Онегин» еще не окончен, еще не прояснилось его будущее значение, но автор «Вельского», выбирая именно «Онегина» из меркантильных или метроманских побуждений, угадывает в нем будущий шедевр и своим нескладным шаблоном уже начинает создавать грядущую славу и авторитетность пушкинского романа.
Автор «Вельского» подметил в поверхностных структурах «Онегина» целый ряд черт жанровой принадлежности. У него есть попытки «болтовни», сопровождаемой плоским остроумием, игры поэтической условностью («вода» -для рифмы, столкновение имени слуги и обозначение жанра, «пустые» места текста). От «Онегина» — лунные строфы, составные рифмы, зеркальные отображения. Он внешне схватил связь двух планов — авторского и геройного, — но не сумел вложить их друг в друга, как это удалось Пушкину. Особенно слабой оказалась лирическая продолженность авторского начала в мир героев. «Евгений Онегин» жанрово основан на лирическом излучении огромной мощности, которое преломляется в эпической плоти событий, персонажей, описаний, никогда не утрачивая качества лиризма. Персонажи и фабула «Онегина» неизменно погружены в соприродное им лирическое пространство, и между планами движутся в обе стороны смыслообразующие потоки.
В «Вельском» этого нет. Лирическое начало в нем ослаблено, и фабула романа лишается не только событийной связности, но и внутренней цельноо-формленности, зависящей от лиризма. Фабула вообще так и не началась. Она просто иссякает, и автору остается выдать свою несостоятельность ее завязать за умышленную пародийность. Даже если бы он имел перед собой завершенного «Онегина», у него, скорее всего, также ничего не получилось бы. Это подтверждает массовая онегинская традиция до конца 1830-х гг. Тонко проведенную Пушкиным вероятностную фабулу «Онегина» с ее перерывами, пустотами, возобновлениями, скрытыми возможностями, альтернативными мотивировками, палиндромными ходами, возвратными переосмыслениями, с ее развязкой, сочетающей бесповоротность и перспективу, — все это не мог построить ни один из эпигонских подражателей и продолжателей.
Такого же происхождения и «обманутое ожидание» читателя. Оно не зависит от предшественников, его умысел объясняется явной неспособностью построить хотя бы видимость фабулы. Трудно назвать фабульным событием претенциозное, немотивированное и скабрезное присутствие героя при переодевании героини. К тому же из него ничего не следует. Так же бессмысленна оказывается встреча персонажей в беседке, возможные следствия ее сводятся на нет трехлетним перерывом фабулы. Фабула, точнее, экспозиция фабулы присутствует лишь в первой главе, когда Вельский покидает Тамбов, да и то все построено на шаблонах.
В результате композиционная структура «Вельского» безнадежно рассыпается, ниоткуда не получая ресурсов для обоснования художественного единства. Фабула составлена из случайных и мелких событий, не устанавливая отношений между персонажами. За освобожденным от фабулы поэтическим пространством не обнаруживается и лирического континуума, из которого могла быть выведена образная пластика, предметно-вещественная «осязаемость» художественного мира. «Евгений Вельский» возводится на путях дотошного фиксирования черт онегинской поэтики, но в дело шли лишь неорганически связанные друг с другом отдельные наблюдения, которые при использовании превращались в механические приемы. Единство текста «Вельского» обеспечивается не собственной органикой, логикой и внутренней связностью, а разрозненными сопоставлениями с онегинской структурой, ориентацией лишь на нее. Итак, вместо внефабульности «Онегина» находим бесфабульность «Вельского», вместо лиризма — плоское остроумие и бойкую говорливость, вместо инфраструктуры — внешнюю связность, возникающую на аналогиях с «Онегиным». Все это подается как сознательно проведенная пародийность.
Мир героев рассыпан, что объясняется рассыпанностью мира автора. Образ читателя не прояснен. Появляющиеся в мире автора персонажи исчезают, оказываясь чисто внешней литературной условностью. Мотив безымянной любви, не подкрепленной внутренней органикой, превращается в затвердевший штамп. Все вторично, все распадается, подобно любым вырожденным жанрам, на изолированные композиционные и идеологические звенья.
Штампы, клише и шаблоны призваны противостоять рассыпчатости своей склонностью к отвердению и неэстетической весомости. Штампов так много, что можно говорить об их парадоксально забегающей вперед инерции. Характерна в этом смысле тема грибоедовской Москвы в «Вельском». Пушкин еще только вводит ее в седьмую главу «Онегина», а в «Вельском» это уже напечатано. Эпигон в ретивости своей вдруг угадывает, что «Горе от ума» станет постоянным спутником романа в стихах, внетекстовым признаком жанра. Или еще: Пушкин исключает из той же седьмой главы «Журнал Онегина» (дневник), а в «Вельском» журнал героя уже есть, он композиционно поставлен вместо «Дня Онегина» в первой главе. Конечно, Пушкин мог воспользоваться уже существующими ходовыми мотивами, как и автор «Вельского», но у Пушкина это немедленно становилось органическим компонентом, обменивающимся смыслом с другими компонентами, а в «Вельском» так и оставалось механическим клише. В эпоху Пушкина, кстати сказать, подобные вещи хорошо понимались.
Сочинение! Обязательно сохрани - » Сочинения по русскому языку: Лирическое начало в романе «Евгений Онегин» . Потом не будешь искать!
Запись была опубликована
06.12.2009 в 10:02 в категории Хрестоматия и критика.
Вы можете следить за ответами в этой записи через RSS 2.0 ленты.
Загрузка...