Фундаментальной методологической идеей российской историографии была идея прогресса и разума как двигателя исторического процесса. Так же, как и историография Просвещения, французская либеральная, радикально-демократическая, социалистическая историография XIX а, историческая мысль России отстаивала идею закономерности прогрессивных и радикальных преобразований общества. Отвергая революцию как способ преобразования, российские историки были привержены идеям реформизма, а на уровне философии истории — позитивистским идеям эволюционизма. Даже младший из деятелей этой школы Е. В. Тарле в 1902 г., анализируя исторические воззрения К. Маркса, писал, что идея последнего о неизбежности революционных преобразований общества под влиянием объективно сложившейся исторической действительности «должна уступить дорогу идее мирной эволюции».
Анализируя взгляды Е. В. Тарле, А. Ерусалимский отметил, что они
[smszamok]
объясняются влиянием П. В. Струве и Э. Бернштейна 45. Историки «русской исторической школы» развивали теорию прогресса на уровне достижений историографии XIX в. и зачастую превосходя его. Для них прогресс был не прямолинейным, механическим движением (как у просветителей), а сменой качественно определенных общественнс-политиче-
ских состояний (как у Гегеля, Сен-Симона, Фурье, Гизо). В тесной связи с такими онтологическими представлениями российских историков находится признание сравнительно-исторического метода исследования как наиболее эффективного. Впрочем, Г. П. Мягков пишет, что влияние марксизма на взгляды М. М. Ковалевского сказывалось и в том, что ученый выходил «за узкоформальные рамки» указанного метода 46. Хотя и в этом вопросе однозначная оценка, очевидно, была бы упрощением. М. П. Драгоманов свидетельствовал, что во время археологического съезда в Одессе ученые-украинофилы выступали против «космополитического, сравнительного направления в науке», называя это направление «плаванием по океану безбрежному» *п, тогда как М. М. Ковалевский отстаивал его.
В советской историографии достаточное освещение получило учение М. М. Ковалевского о прогрессе. Такие ис следователи его научного творчества, как Б. Г. Сафронов, А. П. Казаков, Г. П. Мягков, подчеркивали превосходство его теории прогресса по сравнению с теориями предшественников (например, Гегеля) и современников 48, а также отмечали критику М. М. Ковалевским О. Конта за западно-европоцентризм, т. е. признание в качестве исторических лишь народов Западной Европы (что свойственно было и Гегелю, и Ранке). М. М. Ковалевский полагал необходимым исследование истории всех народов и, следовательно, все народы планеты считал историческими 49.
Н. И. Карееву, И. В. Лучицкому, М. М. Ковалевскому было свойственно расширительное понимание предмета истории. Они не только не уделяли преимущественного внимания политическому аспекту прошлого, как делала французская университетская наука, но и осуждали таковое. Различие во взглядах накладывало отпечаток на личные отношения между историками. Так, И. В. Лучицкий долгое время не желал знакомиться с А. Оларом.
В 1896 г. Н. И. Кареев отмечал: «Предмет исторической науки слишком обширен и разнообразен» 50. В трудах русского ученого заключены такие мысли о предмете истории, подобные которым французские университетские историки высказали только в 20-е годы XX а Констатировав преобладание в количественном отношении сочинений по политической истории, Н. И. Кареев писал в связи с этим о задачах исторического исследования: «С социологической точки зрения более важное значение имеет история внутренняя, сравнительно с внешнею, а во внутренней истории — культурная (духовная) и социальная (экономическая) сторона жизни сравнительно со стороною чисто политическою, выражающеюся в деятельности правительств и борьбе партий за власть, — тем не менее, нельзя отрицать научный характер за занятиями внешней и внутриполитической историей, без знания которой притом довольно мудрено име ъ верное представление о духовном и материальном быте народа» я.
Российская историография отказалась от позитивистского унифицирования истории с естественными науками и отстаивала ее специфику, но она отказалась и от неокантианского деления наук на идеографические и номотетические. В начале 70-х годов И. В. Лу-чицкий даже полемизировал со сторонниками подобных воззрений 52. Вера в познаваемость исторического прошлого, возможность истории устанавливать законы и причины общественного развития была свойственна «русской исторической школе». За два десятилетия до А. Берра и его выдержанной в академическом духе критики в адрес «историзирующей истории», за несколько десятилетий до резко полемических выступлений по этому поводу Л. Февра И. В. Лучицкий подверг уничтожающей критике современную ему историографию за идеографизм, описательность, пропагандируя идеи синтеза, всеобъемлющей систематизации исторических фактов. Правда, он не был последовательным. Например, он полагал, что цели его книги «Католическая лига и кальвинисты во Франции» состоят лишь в подготовке материалов для будущих обобщений. Это соответствовало наставлениям Ш. Сеньобоса и Ш.-В. Ланглуа. В начале 70-х годов, когда И. В. Лучицкий исследовал теорию истории, он так же, как и французские историки этого времени, показал себя приверженцем «теории факторов». По его мнению, историк должен был изучать эволюцию каждого фактора: экономического, политического, религиозного, психологического и т. д. в их взаимодействии, не отдавая предпочтения ни одному из них. Итальянский теоретик-марксист А. Лабриола, подвергая критике позитивистскую социологию, существенной составной частью которой является «теория факторов», писал: «Теория факторов» «полудоктрина, рождается из того абстрагирования, в процессе которого разные стороны определенного социального комплекса понемногу лишаются их качества простых аспектов одного целого, постепенно обобщаемые, они приводят к учению о предлагаемых факторах, которые действуют в историческом процессе, как изолированные и независимые друг от друга» я.
Марксизм противопоставлял позитивистскому пониманию многофакторности пружин исторического развития, монистическое понимание истории. Современные критики марксизма, а в данном случае речь идет об аргументации А. Я. Гуревича, указывают историкам-марксистам на забвение ими субъективной стороны исторического процесса, превращение истории в обезличенную историю способов производства, стремление подчинять историческое исследование поискам формационных признаков в истории каждого конкретного общества, что превращается в главную их заботу
Многофакторность пружин исторического развития признавалась Л Февром и М. Блоком. Л. Февр писал: «Связи между экономическим и социальным не являются привилегией и исключительностью, в этом смысле нельзя говорить об «экономическом» и «социальном» больше, чем о «политическом» и «социальном», больше, чем о «литературном» и «социальном», больше, чем о «религиозном» и «социальном», больше даже, чем о «философском» и «социальном» 55. Заявляя, что историк должен стремиться понять «реальные, глубокие и многочисленные мотивы движения больших масс», те, которые заставляют «национальные коллективы» объединяться и сотрудничать, а потом «восстанавливают один против других до смертельной ненависти», Л. Февр указывал, что это мотивы «географические, экономические, социальные в такой же мере, как и интеллектуальные, религиозные и психологические» 56.
Н. И. Кареев, ранее других русских историков — еще в 80-е годы — подвергшийся влиянию неокантианства, разрабатывал «теорию личности как агента истории» в трудах 90-х годов и начала XX в. Стоя на позициях многофакторности исторического процесса, Н. И. Кареев считал, что и личность, первичный элемент общества, плюрализирована 57. Личность проявляет себя в истории в совокупности своих антропо-психологических и в определенной степени социальных качеств. «Культурный процесс, — писал ученый, — заключается в изменении состояний, происходящем благодаря действиям людей. Это не есть безличная эволюция: как только события, вызывающие перемены, суть действия, поступки, то настоящими агентами истории являются поступающие или действующие. Взаимодействие событий и состояний приводит, таким образом, к взаимодействию личностей и культурных сфер» 58. Н. И. Кареев связывал будущее истории как науки с социологией и психологией, полагая, что лишь в психологии и социологии существуют законы, с помощью которых возможно объяснение исторического процесса, что сама закономерность в истории — явление психологическое, а личность — единственный фактор истории. М. М. Ковалевский разделял этот взгляд, полагая, что история обретет объяснительную силу на путях биопсихологизма. Идею о плодотворности связей истории с психологией Н. И. Кареев ставил в заслугу и П. Л. Лаврову. Разбирая теорию личности последнего, Н. И. Кареев определил психологию как науку о реакции на потребности людей и считал, что потребности в пище, безопасности и нервном возбуждении людей дают начало соответственно экономической, политической и идейной жизни общества 59. Н. И. Карееву был свойствен неокантианский взгляд на взаимоотношения истории и философии истории. Философию истории (социологию) он считал венцом исторического знания, полагая, что она опирается на точность исторической науки. Исследователь П. С. Шкуринов отметил позитивистский «эмпирический настрой» Н. И. Кареева, ограничивавшего задачи самой истории «аналитически-синтетическими процедурами».
[/smszamok]
Труднейшей проблемой гносеологии было определение критериев обобщения, исторического синтеза. Русские ученые их не нашли, хотя у Н. И. Кареева имеются интересные рассуждения об «индивидуально важном», «о существенном процессе» в ту или иную эпоху, вокруг которых следует группировать факты, и, наконец, о здравом
смысле историка-исследователя. Суждения ученого об этой проблеме были противоречивыми, что, в частности, отмечали Б. Г. Могиль-ницкий и В. П. Золотарев.
Затруднения, которые испытывали в свое время русские ученые, вполне объяснимы.
Сочинение! Обязательно сохрани - » Методологическая идея российской историографии была . Потом не будешь искать!
Запись была опубликована
17.10.2009 в 16:31 в категории Русская земля VIII—IX вв..
Вы можете следить за ответами в этой записи через RSS 2.0 ленты.
Загрузка...