«Граф Томский», написанный одесским поэтом Н. Колотенко, определенным образом выделяется на фоне непритязательности «Семейства Комариных» и невыразительности «Полины». Однако выделяется он прежде всего претенциозностью, манерным и броским стилем. Будучи автором, Н. Колотенко именует себя издателем, отделяя таким способом от «я» повествователя. «Томский» открывается посвящением, затем следует гирлянда эпиграфов и три части-главы. «Речное» заглавие, четырехстопный ямб и даже онегинская строфа отлично позволяют увидеть дистанцию между Колотенко и Пушкиным.
В тексте несметное количество наведений из «Онегина»: мотивы, описания, портреты, авторские включения и концовки — все вплоть до таких жанровых черт, как графические эквиваленты в виде номеров строф и рядов точек. Есть и собственные изобретения: довольно много мест имеют отсылки к примечаниям, которые вовсе отсутствуют (хотя, возможно, под влиянием «Онегина» структурировался типографский недосмотр). Имеется также единственная во всем тексте иллюстрация: гравюра перед титульным листом. Изображена разъяренная старуха у пылающего жертвенника, которая, видимо, проклинает молодую женщину, стоящую перед ней на коленях со сложенными в отчаянии руками; в полуотворенную дверь просовывается любопытный мужчина.
Фабула «Томского», конечно, постоянно перебивается авторским планом, но автор, как почти во всех эпигонских романах, выступает как повествователь-хроникер, свидетель событий и приятель действующих лиц. Редкие метаописания возникают внезапно и неорганично, например, в концовках глав, расшатывая собственную структуру обязательной ориентацией на онегинский образец. Роман как бы и начинается с того места, на котором его закончил Пушкин: с описания Одессы, где развернется фабула.
Картины города весьма разнообразны, хотя онегинский фон более чем очевиден:
- На мостовой большая давка:
- Кипит народом тротуар;
- Полна кондитерская лавка,
- И шумен греческий базар.
- Вот очарованный повеса,
- Ни в чем не зная ни бельмеса,
- Тут критикует лошадей
- Да NN взрослых дочерей.
- Вот молодежь с ироньей тонкой
- Берет сердца красавиц в плен,
- Пока воинственных колен
- Конь не заденет посторонкой
- И наблюдательную спесь
- Не обратит с досадой в смесь.
Герой рекомендуется повествователем так:
- Граф Томский тоже преудалый
- Танцор, рубака и гусар,
- В кругу друзей он славный малой,
- На схватке вражеской пожар…
- Поклонник праздности и лени…
У Томского в Одессе тетка, «Неутомимая трещотка, — Дубина — роза в сорок лет», ставшая из Недригайловой мадам Дриголь. У тетки дочь Клара, скромная, прихотливая и изменчивая, а у Клары «акомпаньонка» Фани, «очи голубые» и «кудри золотые». Томский увлечен Фани, и глава заканчивается:
- Конец главе. Пора, пора
- Заботу вольного пера,
- Холодный бред и детский лепет,
- Бег элегических ку-ку…
- Остановить на всем скаку,
- Потом, забыв и страх и трепет
- (Пока до будущей главы),
- Себе суда ждать от молвы.
Вторая глава открывается балом у мадам Дриголь. Карикатуры гостей, описания танцев, составные рифмы («мачты» — «плачь ты»). Бурный вальс Томского и Фани в стилистике Бенедиктова, эпиграф из которого появится перед следующей главой. Разговор героя и героини заканчивается исповедью Фани. Тут выясняется, что ее без любви выдали замуж и муж-чиновник сразу после венчанья был арестован за взятки и осужден. Она «любви еще не знала». Исповедь Фани окончательно пленила Томского.
В третьей главе влюбленный граф выходит в отставку и пишет Фани письмо с признанием в любви. Однако Фани, считая, видимо, чувство Томского мимолетным, отвечает ему высокомерным и издевательским письмом. Оскорбленный граф изобретательно и жестоко мстит Фани. Он проникает рано утром в ее спальню и, насладившись растерянностью проснувшейся девушки, сзывает звонком слуг. В ситуации «Графа Нулина» наизнанку Фани безнадежно скомпрометирована:
- Что ж Фани? Но пора мне спешить;
- Устал, признаться, мой Пегас.
- Но скоро, скоро вас потешит
- Мой окончательный рассказ.
«Окончательного рассказа» не будет. Так как словесный текст навсегда обрывается. Впрочем, некоторое продолжение все же последует, если вспомнить гравюру при начале романа.
Находчивый Колотенко вместо возможного прозаического заключения или примечания инверсировал последствия поступка графа с конца романа в самое начало в виде живописного текста. Таким образом, весь роман оказывается очень длинной подписью под маленькой картинкой.
Подобный коллаж небезынтересен с жанровой точки зрения, потому что роман в стихах обладает свойством приводить в гармоническое согласие стихи, прозу и молчание. Почему же не привлечь сюда языки других искусств? Такие идеи приходили в голову автору «Онегина» еще задолго до Колотенко: вспомним историю с иллюстрациями Нотбека.
Все же одна оригинальная находка не в состоянии повысить статус «Графа Томского». В целом он остается безвкусным сочинением с бойким тарахтеньем звуков, гладкими словесными штампами, обрывистым и монотонным ритмом. Как и всякое эпигонское произведение на массовом уровне, он выдает себя мелодраматическими эффектами, поверхностными заимствованиями чужих структур, рассыпающихся вне отнесенности к образцу, и столь же поверхностной регистрацией бытовых фактов, наблюдение которых все равно продиктовано книжностью.
После всего сказанного спросим себя, зачем нужно возвращаться к этим плоским сочинениям, которые при своем появлении были немедленно уничтожены беглым огнем критики? Не достаточно ли, перечислив их заглавия, указать на их общее место в историко-литературном процессе? Каков смысл персонального извлечения их из полагающегося им забвения? Но смысл есть.
Стихотворная беллетристика, подражающая «Евгению Онегину», тиражировала его образы и идеи, предлагая их широкому кругу читателей в упрощенном и доступном виде. Эти стандартизированные оттиски жанра являлись пусть и сниженным, но своего рода продолжением «Онегина», проводником его в культурном пространстве.
Та же критика, уничтожая их, постоянно ставила им в пример «Онегина», которого до этого не слишком жаловала, и тем самым продвигала пушкинский роман вслед за гибнущим отрядом эпигонов.
«Семейство Комариных», «Полина», «Граф Томский» и им подобные сочинения массового толка являют собой, в конце концов, инобытие самого «Евгения Онегина» в его необходимо профанном облике. Смысловая жизнь шедевра длится не только в его прочтениях, истолкованиях, критических оценках и разборах, но и в творческих подражаниях любого уровня. Не случайно художественное существование последних возможно только на фоне «Онегина», потому что онегинский фон — их единственный контекст, — все остальное не работает. Потеря соотнесенности с «Онегиным» лишает их культурно-семиотического пространства, приводя к читательской невосприимчивости и историческому забвению.
Стихотворная беллетристика 1830-х гг. представляет собой дискретно-рассыпающиеся структуры на стадии убывания жанра. Послеонегинские романы в стихах утрачивают область континуальной неопределенности, которая обеспечивает поэтическому тексту единство и органику.
Тем не менее в них и сквозь них «Евгений Онегин» существует и возрастает, а потому только он один способен воскресить их из забвения. Стоит увидеть своего рода моральную сторону историко-литературного процесса в том, что именно пушкинский роман, многим обязанный этим скоротечным явлениям, возвращает им новую жизнь — пусть только в пределах литературоведческого обзора.
Сочинение! Обязательно сохрани - » Краткий пересказ с элементами изложения романа «Граф Томский» . Потом не будешь искать!
Запись была опубликована
08.12.2009 в 09:47 в категории Примеры сочинений.
Вы можете следить за ответами в этой записи через RSS 2.0 ленты.
Загрузка...