«Три портрета» А. 3. Манфреда

Манфред был, самым молодым из поступавших. Но что существенно, молодость сквозила не только во внешнем облике двадцатилетнего юноши, но и в очень юной, так редко сохраняющейся живости зрительных впечатлений. В его глазах, казалось, запечатлевались и осеннее московское небо, и купола храма, и огибавшие площадь трамваи, и лица новых знакомых. Вместе с тем Манфреда выделяла особенность, вообще говоря, присущая если не старости, то все же зрелому возрасту. Он был среди нас носителем наиболее высокой эрудиции. Вступительная работа Манфреда для РЛНИОНа, посвященная Огюсту Бланки, была результатом очень глубокого изучения источников.

Но эрудиция сказывалась и в беседах. Она никогда не была претенциозной или навязчивой, собеседников покоряла естественная неожиданность ассоциаций, обоснованность суждений, точность эпитетов. Мы поселились вдвоем с Альбертом в одной комнате аспирантского общежития, и первое

[smszamok]

впечатление усилилось и углубилось. И, как мне кажется сейчас, сочетание зрелой эрудиции, длительного продумывания имеющихся концепций, знания первоисточников с живым, подлинно юношеским сенсуальным восприятием бытия отразилось на всем многолетнем и многотомном научно-историческом наследстве Манфреда.

«Три портрета» отражают такое сочетание, может быть, больше, чем все остальные труды А. 3. Манфреда. Здесь историк становится подлинным новеллистом. Именно становится, а не превращается: в новеллах всегда сохраняется подтекст — отчетливое представление об историческом смысле событий. Возьмем подлинную новеллу, поражающую своей интуитивно угадываемой исторической достоверностью,— описание прихода Камилла Демулена после исключения из Якобинского клуба домой к его жене Люсиль. Читатель не посетует на сравнительно длинную выписку:

«Когда начало темнеть, Люсиль подошла к окну. Заседание якобинцев могло уже кончиться, и по тому, как он возвращается — по его походке, посадке головы — держал ли он ее высоко поднятой или низко опущенной, по многим другим приметам — она сразу бы поняла, чем же завершился этот решающий день. Но время шло, сумерки быстро сгущались; на улице становилось все меньше прохожих. Когда стало совсем темно, она прошла к креслу, с ногами свернулась в мягкое сиденье и стала прислушиваться. Как медленно, мучительно шло время. Стояла такая тишина, что можно было расслышать приглушенные шаги редких прохожих по тротуару. Потом опять долгая, ничем не нарушаемая тишина. Но вот внизу хлопнула дверь, и она услышала его шаги. По этим нетвердым, неровным шагам, медленно поднимающимся по скрипучей лестнице, она поняла: все пропало. Не надо было ни о чем спрашивать: слова были не нужны. Некоторое время они сидели молча, друг против друга. Потом Камилл не выдержал: сбивчиво, неясно, заикаясь сильнее, чем обычно, он стал рассказывать, как все это произошло».

Дальше идет столь же портретное, художественное изложение реплики Демулена, горестной, сбивчивой и вместе с тем абсолютно точной оценки исторического смысла резолюции Якобинского клуба, неизбежно обрекающей на казнь недавних наиболее популярных вождей революции. «Его терзали,— продолжает Манфред,— бесполезные самоугрызения: надо было выступать совсем иначе, не так, надо было самому переходить в наступление, раскрыть глаза на чудовищность совершаемого. Надо было им крикнуть: «Опомнитесь! Очнитесь! Великий боже! Кого вы хотите исключить? Саму революцию? Самих себя? «Генерального прокурора фонаря», человека, первым бросившего в горячие дни июля 89-го года в Пале-Рояле призыв к штурму Бастилии, редактора «Революции Франции и Брабанта», Камилла Демулена, пять лет воплощавшего революцию? Демулена нельзя исключать, не поднимая руку на саму революцию, не перечеркивая все совершенное ею…»

В этих строках не только знание фактической стороны дела, основных событий, деталей и эпизодов. И не только знание общих условий экономической, социальной и политической эволюции Франции во времена якобинской диктатуры. Здесь и эмоциональный подтекст, очень человеческая любовь автора к героям повествования. С ней связано внимание к эмоциональной жизни самих героев. Для автора исторического портрета (он обязательно должен быть и психологическим портретом) нужна некоторая конгениальность с героем; сухой гелертер не может быть биографом исторической, эмоционально богатой личности. В этом оправдание «четвертого портрета» — выявления личности автора при описании личности героя. Для А. 3. Манфреда глубоко эмоциональное восприятие исторических событий было условием понимания эмоциональной жизни исторических личностей. В «Трех портретах» она показана как отображение и неотъемлемая часть исторического процесса.

Оригиналы трех портретов — Руссо, Мирабо, Робеспьер — были людьми глубоких эмоций, бурных страстей, неотделимых от— идейной подготовки революции — у Руссо, ее начала — у Мирабо, ее апогея — у Робеспьера. Но эта эмоциональность и страстность не могли не обладать своей «камерной» компонентой. А. 3. Манфред уделил некоторое внимание сердечным склонностям Руссо, совсем небольшое — роману Робеспьера и значительное — бурным страстям и похождениям Мирабо, в жизни которого любовь занимала достаточно большое место. Его отношение к Софи, трагическую эпопею влюбленных и их переписку А. 3. Манфред сравнивает с содержанием «Новой Элоизы» Руссо. Защита естественных душевных порывов была одним из путей освобождения Европы от традиционных, по существу, средневековых моральных канонов.

его усиление — активация, подготовка к действию, сосредоточение. Многие невротические состояния заявляют о себе расстройствами внимания еще задолго до того, как они начинают осознаваться как болезнь.

Поле внимания распределяется на четыре круга. Наиболее широкий «большой круг» охватывает все, что мы способны постичь умозрительно. В «средний круг» входит то, что мы можем себе одномоментно представить единым чувственным образом. «Малый круг» состоит из нас и нашего непосредственного окружения. И наконец, наиболее тесный «внутренний круг» ограничивается нами самими или даже частью нас.

«Круги внимания» можно пояснить таким примером: я нахожусь в Ленинграде или Москве — это «большой круг», поскольку ни Ленинград, ни Москву невозможно охватить единым чувственным представлением. Микрорайон, квартал или дом, в которых я нахожусь, можно .«увидеть» в рамках единого представления — это «средний круг». «Малый круг» внимания включает в себя все, что относится ко мне непосредственно или взаимодействует со мной: помещение, в котором я нахожусь, люди, с которыми я общаюсь, предметы, меня окружающие (стул, на котором я сижу, стол, за которым работаю, книга, которую читаю). Если я ограничу свое вынимание только своей персоной и своими ощущениями, я попадаю в пределы «внутреннего круга» внимания, но и его я могу еще более сузить, сконцентрировав внимание на какой-либо части тела — руке, кисти, пальце, ногте. Объект «внутреннего «руга» может быть и вне меня, но в этом случае он должен быть неделимым, не поддающимся дроблению на детали.

[/smszamok]

Нетрудно придумать маршруты для «путешествия» по «кругам внимания», а проделав их, убедиться, что «путь наружу» успокаивает, но рассеивает, а «маршрут внутрь» мобилизует и стимулирует интерес к объекту внимания. Напомним, что расширение внимания до крайних пределов соседствует с засыпанием, а его крайняя концентрация необходима для высокого профессионального мастерства.

Основной язык сайта