Теория литературы: Конфликт власти и писателя периода «оттепели»

Пока «шестидесятники» создавали свою реальность, своего героя, Хрущев и Партия пытались создать свою реальность — приход коммунизма, основанный на построенной в считанные годы материальной базе. Приметы этой реальности памятны нам и сегодня: кукуруза, Братская ГЭС, знаменитые «хрущевки» — пятиэтажки и рубль, в результате единого росчерка пера подскочивший в 10 раз. Но это оказывалось тоже иллюзией: кукуруза не спасала от перебоев с хлебом и отсутствия продуктов в магазинах; «хрущевки» приблизительно напоминали нормальное человеческое жилье, а денежная реформа на самом деле привела к скрытому повышению цен. И пока правители заклинали; «Догоним и перегоним США по производству…» — шестидесятники откликались: «…а также в области балета мы впереди планеты всей» (А.Галич).

1961 год можно считать «перевалом» во времени «шестидесятых». Да простится мне повторение, но все-таки необходимо собрать воедино основные события и победы этого года: полет Ю.Гагарина, ХХII съезд КПСС, новая Программа партии, Кубинская революция, денежная реформа, вынос тела Сталина из Мавзолея, первые спектакли «Таганки», выход в свет первых двух книг И.Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Богатый событиями год, но особенно важно отметить свершившуюся революцию на Кубе. В ней соединились воочию идея Революции и ориентация на Запад, свойственная многим » шестидесятникам».

Заграница, зарубежье в шестидесятые — не просто географическое понятие, но мифологически емкое, идеологическое. Конечно, это связано с разрушением в сознании людей образа «железной стены», так гармонично уживающегося в сталинской мифологии со «светлыми далями» от «Москвы до самых до окраин».

Первую брешь в «стене» пробили фронтовики — победители, возвращавшиеся из «освобожденных» земель; они везли трофейные фильмы, музыку, красивые, добротные вещи. «Наши» встречались на Эльбе с улыбающимися, добродушными американцами, совсем не похожими на карикатурного «дядюшку Сэма», пожирающего маленьких детей, каким он появился на страницах советских газет после войны. Ломался стереотип капиталиста, потому что отличить его от мирового пролетария оказалось непросто. И хотя в конце 40-х — начале 50-х вновь ужесточилась борьба с космополитами, но уже на разных языках И.Эренбург заявлял: «Мы — это они! Они — это мы!» Позже это вылилось в формулу: «Береза может быть дороже пальмы, но не выше ее»(19).

С 1956 года Советский Союз открывал через искусство тот, другой мир: гастроли Бостонского и Филадельфийского симфонических оркестров, балета Алисии Алонсо, театра «Берлинер Ансамбль», Поля Робсона, победа Вэна Клайберна (Вана Клиберна) на 1-м конкурсе Чайковского, выставки П.Пикассо, Р.Гуттузо, Р.Кента, приезд Ф.Жолио Кюри, недели французского и английского кино, гастроли джаз-оркестра Бенни Гудмена в только что открывшемся зале Лужников и многое другое, как, например, открытие школ с углубленным изучением иностранных языков. И, наконец, VI Московский Всемирный фестиваль молодежи и студентов с его знаменитыми «Подмосковными вечерами» Соловьева-Седого. В результате складывалась новая молодежная культура, новые ритмы, новые мелодии.

Тогда же появляется отечественный стиляга, экзотическое чудо в узких до вывиха суставов штанах, в пиджаке с ватными плечами, в немыслимом галстуке с обезьяной и пальмой. Стиляг ловили комсмольские патрули, били, обрывали галстуки, прорабатывали на собраниях, выгоняли из институтов и из комсомола. Но они появлялись вновь и вновь, и место их обитания во всех городах называлось «Брод», сокращенное от «Бродвей». Они были такими же борцами за права человека, как и более поздние диссиденты, пусть с менее трагичной судьбой. Они расшатывали старую устойчивую химеру советской мифологии не меньше.

В образовавшуюся брешь на советскую читающую, смотрящую публику обрушились Кафка, Пикассо, Брехт, подзабытые Ремарк и Хемингуэй, Феллини, джаз — другой взгляд на человека, на мир, другой язык. Это был мощный удар по «пролетарской» культуре, такой парадно-конфетной в официальном проявлении и неприглядно-хамской в обыденности, которая для шестидесятников не была «…мистической тайной, а означала пьянство, драки, поножовщину, гармошку, матершину и лузганье семечек. И никакой пролетарий культурой бы все это не назвал, потому что отличительной чертой этого пролетариата была ненависть к культуре и какая-то необъяснимая зависть»(21).

Кубинская революция стала еще одной метафорой романтической революции. В молодежных компаниях опять запели «Гренаду» и «Бригантину», молодые люди стали отращивать бороду и повесили на стену портреты своих кумиров: Фиделя Кастро и Эрнеста Хэмингуэя. Стиляжный галстук и пиджак на вате, сменившие хромовые сапоги и кепку с пуговкой, уступили место грубому свитеру. Молодые прозаики осваивали телеграфный стиль Хэма. Герой стал мужественнее, проще, грубее. Революционное содержание времени должно было быть выражено в новых формах, новым языком, поиском которого занялись молодые литераторы, архитекторы, режиссеры.

Но кубинская революция, совпавшая по времени с полетом Гагарина, опьянила не только молодых. Нечто подобное произошло и с правителем страны Н.С.Хрущевым. В 1962 году он «стучал туфлей по трибуне ООН»(22), стращая американцев, которых незадолго до этого покорил непосредственностью во время визита в 1959 году. «У нас не было другого способа помочь им (кубинцам) отразить американскую угрозу, кроме установки наших ракет на острове с тем, чтобы поставить агрессивные силы Соединенных Штатов перед дилеммой: если вы вторгнетесь на Кубу, вам придется столкнуться с ракетно-ядерной атакой против ваших собственных городов»(23). Разразились Карибский и Берлинский кризисы, а через год в СССР началась «охота на ведьм» — гонение на формализм.

Борьба с формализмом возникла не вдруг. Под это понятие попадали очень разные художники. Без труда можно проследить в ней продолжение традиций борьбы с космополитизмом. И если отлучение Б.Пастернака в 1958 году прошло почти незаметно, то знаменитое посещение Хрущевым выставки в Манеже в декабре 1962 года имело громкие последствия. И.Эренбург, заступившийся тогда за авангардистов, подвергся разгрому в речи Л.Ф.Ильичева «Об ответственности художника перед народом» в марте 1963 года. Партия вплотную занялась искусством. 8 марта 1963 года Н.С.Хрущев выступил с докладом «Высокая идейность и художественное мастерство — великая сила советской литературы и искусства». В этот день он «поссорился» (по выражению В.Аксенова) с новым советским искусством.

В «Новом мире» начал печататься А.Солженицын, но в журнале «Октябрь» Ю.Идашкин выступил против «концепции внутренней свободы». Повесть Б.Окуджавы «Будь здоров, школяр» была обвинена в натурализме, а целый ряд произведений, написанных тогда, увидели свет только в конце 80-х: «Новое назначение» А.Бека было закончено в 1964 году, публикация «Детей Арбата» А.Рыбакова была объявлена «Новым миром» в 1966 году и т. д. (25).

Конфликт объясняется достаточно легко. В начале 60-х и начальству, и «шестидесятникам» приходилось воевать с культом личности, с бюрократизмом, с мещанством, к концу 60-х пути разошлись: власть набросилась на новых «врагов народа», т. е. на тех, кто хочет оболгать народный подвиг, отравить сладость победы, отнять сознание всеобщей и всегдашней правоты. В начале они, партия и художники, были заодно, в конце оказались по разные стороны баррикады. Легко выстраивалась цепочка: абстрактная живопись, абстрактная музыка, абстрактная поэзия — абстрактное, в конце концов, отношение к Родине. Причины же в том, что так хорошо придуманный план построения коммунизма на деле не выполнялся. Романтика сибирского первопроходства стала угасать, за энтузиазм все чаще приходилось приплачивать, но признаваться в этом не хотелось. Непорочность идейного бескорыстия пытались сохранить. Иначе как воспитывать других? И по старой, укоренившейся привычке стали привирать и искать виноватых.