Сравнительный анализ двух поэтических массивов: стихов и прозы

Прозаическое содержание поэзии, включение кусков прозы в стихотворную структуру — все это представляется совершенно необходимым в жанре романа. Как ни важно соприсутствие стихов и прозы в «Онегине» с точки зрения жанра, жанровой доминантой у Пушкина является двоемирие автора и героев. В «Двойной жизни», наоборот, авторский план выделен не столько структурно, сколько содержательно, во всяком случае его роль становится жанрово второстепенной. Главное же — то, что делает «Двойную жизнь» романом в стихах, — это прямое и резкое столкновение двух поэтических массивов: стихов и прозы. Это жанровая доминанта романа Павловой.

Выдвижение стилистического двуединства стихов и прозы в качестве основного жанрообразующего признака продиктовано многими чертами как литературного процесса 1840-х гг., их отражением в творчестве Павловой, так и собственными задачами поэтессы в построении романа. Павлова безусловно реагировала на все повышающееся значение прозы в русской литературе, на появление «дельной поэзии» (В.Г. Белинский), и ее стилистические искания в пору «Двойной жизни» привели к новой жанровой конфигурации лирического романа в стихах, в котором место, масштабы и функции прозы сильно повысились, сравнительно с «Онегиным». Это было естественно после того, как в 1820-х гг. писался роман в стихах, а в 1830-е гг. — поэма в прозе. Взаимодействие стихов и прозы «Двойной жизни» — конкретное выражение идейно-стилистического поворота в самом литературном процессе.

Наличие стихов и прозы в одном произведении — совсем не редкость как в мировой литературе, так и в фольклоре. У Павловой две поэтические стихии тщательно соразмерны, разведены и уравновешены. Стихи и проза — две композиционно-структурных опоры «Двойной жизни». Они последовательно-ритмично сменяют друг друга, и их переключениями, как сказано выше, осуществляется развертывание романного содержания. Подчеркнутое неравенство словесных масс прозы и стихов, где массив прозы количественно преобладает, как раз и свидетельствует об их композиционном равновесии. Стихи и проза для Павловой, может быть, и равноправны, но далеко не полноценны. Стиховое слово гораздо «тяжелее» прозаического, его весомость зависит от большой и высшей по ценности смысловой нагрузки. Поэтому сравнительно небольшой объем стихотворного текста более чем достаточен, чтобы преимущественно прозаический текст квалифицировался как стихотворный роман. Качественно-смысловой коэффициент стиха настолько высок, что не трудно представить себе стихотворный цикл, который, включая большой прозаический текст, придает ему композиционную сбалансированность и поэтический характер.

Стих в «Двойной жизни» представляет уровень бытия, проза — быта. Хотя вполне допустимо и даже более верно видеть оба уровня выступающими совместно, предполагая бытие как внутренний слой быта, Павлова, согласно канонам романтизма, ставит их во взаимоисключающие позиции. П.П. Громов в связи с этим считает, однако, что традиции иенского романтизма, в частности Новалиса, следует исключить, «так как у Павловой социальная жизнь не только не совпадает с душевной жизнью героини, но находится с ней в остром противоречии» (10)*. Это справедливо, зато поэтика Гофмана с его «двоемирием» оставила определенный отпечаток на романе, хотя, быть может, русская романтическая традиция Жуковского, Баратынского, В. Одоевского просматривается даже яснее. В то же время мир социальный и мир сновидческий лишены фантастической переплетенности и гротесковой игры в манере Гофмана. Павлова часто иронична к «явной» жизни своих героев, но в целом она серьезна и логична, а ее миры целостны и устойчивы в своей реальности и ирреальности. Проза Павловой настолько достоверна в предметно-вещественных описаниях и психологических характеристиках, что социальный мир дворянской Москвы в его материально-престижной озабоченности выглядит вполне реалистично, несмотря на романтическую стилистику в целом. Поэтому бытийственный пафос стихов не подавляет бытовой изобразительности прозы. Ценностные предпочтения Павловой совершенно очевидны, и тем не менее миры стихов и прозы, будучи равно суверенны, противостоят друг другу в своей неколеблемой монолитности.

Однако эта монолитность не абсолютна. Глухой взаимоупор стихов и прозы «Двойной жизни» привел бы просто к распаду художественного единства, к разрушению жанра. В конце концов, мир сна в романе — это не только знак другого мира, это, как говорит эпиграф, «грань между явлениями, которые неправильно называются смертью и жизнью» (с. 231), то есть прежде всего знак сообщительности с другим миром, средостение между явной и неявной жизнью. Поэтому миры стиха и прозы не только отделены друг от друга, но и взаимопроницаемы. Иначе и быть не может, потому что чужеродные явления все равно соприкасаются, и их неполный перевод друг в друга неизбежен даже в условиях непереводимости. Миры стихов и прозы в романе Павловой представляют собой невидимый и видимый миры, а переход из одного пространства в другое возникает в малозаметном и узком месте, подобно отверстию в песочных часах. Это место в романе — сны Цецилии; только ей одной среди персонажей романа, благодаря заложенной в ней поэтичности, дано соприкасаться с невидимым миром, чего она не осознает и почти не запоминает. В романе есть лишь еще два персонажа, которые уходят из этого мира в другой: это тот, кого мы назвали «Онегиным», и Стенцова, женщина, внезапно умершая и так же, как и «Онегин», никем в свете не понятая. О них говорят одинаково: «Не о чем жалеть» (с. 232), «не о чем ему слишком грустить» (с. 262), — и тут же забывают об обоих. Лишь Цецилия в своих снах сочувственно соприкасается с ними.

Поэтому можно утверждать, что стихи и проза в романе находятся в состоянии не слишком проясненного, но сгущенного и напряженного диалога. Места возникновения этого диалога — прежде всего стык между прозаическими и стихотворными кусками. Места столкновения прозы и стиха можно рассматривать как конец одного высказывания и начало другого, отнестись к ним как к репликам диалога и, следовательно, обратить внимание на «взаимосвязанность реплицирования».