Сочинение по роману Пастернака «Спекторский»

Дожди, которые всегда проливаются в поэтическом мире Пастернака, в «Спекторском» продолжают мысли и чувства автора и героев, делаются их подобием и изображением их судьбы в истории и, наконец, изображением самой истории. В «Евгении Онегине» субъективный план и автор в роли демиурга своего романа выделены гораздо отчетливей, чем в «Спекторском». От превращения в лирический цикл роман Пастернака спасается именно передачей творческой функции природе и даже бытию в целом. Возникает ориентировка от объекта, а не от субъекта, нечто подобное обратной перспективе в живописи. В то же время спрятанность личного начала, конечно, ничего не меняет по существу. Оно лишь перемещается и сравнительно с «Онегиным» еще больше размывает границы между миром автора и миром героев, повествованием и описанием. Структурные планы пересекаются, перепутываются, подменяют друг друга, почти не поддаваясь изолирующей абстракции исследователя.
Лирический способ развертывания эпического содержания позволяет проследить превращение жанровых признаков в стилевые черты лексико-образного слоя. Так, описание возвращения Спекторского с вокзала после проводов сестры сопровождается введением развернутой метафоры: город — хищный зверь:

Едва вагона выгнутая дверь
Захлопнулась за сестриной персоной,
Действительность, как выспавшийся зверь,
Потягиваясь, поднялась спросонок.

Она не выносила пустомель,
И только ей вернули старый навык, —
Вздохнула вслух, как дышит карамель
В крахмальной тьме колониальных лавок.

Учуяв нюхом эту москатиль,
Голодный город вышел из берлоги,
Метнул хвостом, зевнул и раскатил
Тележный гул семи холмов отлогих.

Тоска убийств, насилий и бессудств
Ударила песком по рту фортуны
И сжала крик, теснившийся из уст
Красноречивой некогда вертуньи.

В таких местах хорошо видно и без эпиграфа, как проявляется в «Спекторском» тематическая триада «Медного всадника»: человек — стихия — город. Но этого мало. За стечением метафорических образов и некоторых лексических сигналов приоткрывается еще более глубокий смысловой план. «Семь холмов отлогих» и упоминание «фортуны» превращают «голодный город» в римскую волчицу, которая потягивается, мотает хвостом, зевает. По ассоциации немедленно вызывается формула: «Москва — третий Рим». Что все это — не случайный завиток смысла, а художественно зашифрованный смысловой пласт, выясняется из мелькнувшего в начале восьмой главы образа Юпитера (с. 332), из сравнения литераторов, занимающихся инвентаризацией обобществленной мебели, с «римскими децемвирами» (с. 337) и «ликургами» (с. 340). Тут, впрочем, немало иронии: «децемвиры» оказываются «честными простофилями», а «ликурги» — «сверхштатными». Но это нисколько не умаляет важности «римского плана» в «Спекторском», тем более что имеется опять-таки пушкинский вариант — «Граф Нулин», в котором римская история подана минимальными средствами иронично и серьезно.
Здесь уместно сказать, что ирония во многом определяет стиль и жанр как «Онегина», так и «Спекторского». Разница лишь в тональности: свободной играющей и легкой — у Пушкина и напряженной, временами с оттенками сарказма — у Пастернака. В «Онегине» значима игра стилями, перевод со стиля на стиль. Напомним известный пример:

«…Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый».
Все это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.

Пастернаку, напротив, несвойственна последовательная смена неоднородных стилевых отрезков. Он подчеркнуто совмещает слова и образы из различных стилевых рядов. «Спекторский» начинается строфой, где торжественные слова «певучесть», «стезя», «рифмы» вправлены в весьма изощренную «хлебо-булочную» метафору, образующую напряженно-ироническое смысловое поле:

Привыкши выковыривать изюм
Певучестей из жизни сладкой сайки,
Я раз оставить должен был стезю
Объевшегося рифмами всезнайки.

В других, не менее важных, случаях ирония и просторечие в эмоционально приподнятом контексте вызывают обратный эффект, еще больше усиливая патетическое звучание:

Какая рань! В часы утра такие,
Стихиям четырем открывши грудь,
Лихие игроки, фехтуя кием,
Кричат кому-нибудь: счастливый путь!

Трактирный гам еще глушит тетерю,
Но вот, сорвав отдушин трескотню,
Порыв разгула открывает двери
Земле, воде, и ветру, и огню.

Нельзя сказать, чтобы иронические и просторечные компоненты не вступали во взаимодействие с высоким стилевым окружением. Так, редко встречающееся аллитерирование звука «X» скрепляет «стиХиями», «лиХие» и «феХтуя»; в слове «разгул» скрещиваются сразу высокий и низкий планы, создавая нечто вроде короткого смыслового замыкания, но впечатление от порыва первородных сил становится только более мощным. Подобные стилевые переплетения напоминают о резких сломах в блоковской «Незнакомке» и в реплике Версилова в «Подростке» Достоевского о трактирной пошлости, граничащей с фантастикой.

Вернемся, однако, к жанровой структуре. Особенности взаимодействия плана автора и плана героев, лиризм «Онегина» и «Спекторского» предполагают внефабульное движение содержания. Действительно, внефабульность и тесно связанная с нею фрагментарность в значительной степени определяет структуру романа в стихах. Однако в конкретном воплощении внефабульность может выглядеть по-разному (9)*. По сравнению со «Спекторским» «Онегин» — роман почти фабульный. Пушкин сохраняет опорные моменты фабулы, пропуская второстепенные, которые могут с известной мерой вероятности быть восстановлены. Не то у Пастернака. Здесь онегинская внефабульность весьма усугублена воздействием социальных и литературных факторов XX в. Пастернак, видимо, считал, что в эпоху глобальных сдвигов отдельную личность «сбило и мчит в караване» самых разнообразных внешних событий, которые как хотят, так и формируют человеческие биографии. Поэтому герой романа не может управлять событиями и последовательная линия его жизни не выстраивается.