Сочинения, сочинения по русскому языку, сочинения по литературе. бесплатные сочинения, сочинения, школьные сочинения, сочинение на школьную тему.

Повесть Василия Аксенова «Затоваренная бочкотара» была опубликована в мартовском номере «Юности» за 1968 год. Теперь другая страна — другие мы. Четверть века — срок достаточный, чтобы поглотить любую вещь. По параболам времени космос нашей памяти возвращает нам иногда что-то из забытого. Аксеновской «Бочкотаре» сегодня предстоит найти место в ряду новопрочитанных книг — замятинского «Мы», булгаковских «Роковых яиц» и «Дьяволиады», платоновских «Ювенильного моря» «Чевенгура». Заново надо перечитать Михаила Зощенко и «Причины происхождения туманностей» Андрея Новикова.
«Затоваренная бочкотара» задвинута на задворки творческой биографии Аксенова, покоясь скромно в тени знаменитых «Коллег», «Звездного балета», «Любови к электричеству», «Острова Крым», «Московской саги», «Ожога». Время опровергает уготованную этой «повести с преувеличениями и сновидениями» роль. Странная повесть Аксенова сегодня — предшественница прозы Ф.Искандера, Вен. Ерофеева, С.Довлатова, Вл.Войновича, Юза Алешковского, Булата Окуджавы. Список этот- почти наугад. За четверть века сформировалось целое направление — ироническая проза.

Амфитеатров писал о восьмидесятых годах прошлого столетия: «Все острили, «игра ума» была в моде. Это был шутливый тон эпохи, притворявшейся, что ей очень весело. Условно иронический тон был общим в молодых литературных компаниях 80-х — начала 90-х годов»(1).

Спустя восемьдесят лет ирония вошла снова в моду. Однако не от притворства. От желания сохранить лицо. Как формула сопротивления Режиму.

«Затоваренную бочкотару» надо читать заново, внимательно и неторопливо.

Своей повестью Василий Аксенов бросил вызов господствующей тогда литературе «благонамеренной романтики». Литературе, которой он сам отдал дань. Герои «Коллег» и «Звездного билета» мучались и страдали не от сознания катастрофического несовершенства окружающего их мира, а прежде всего — от недовольства самими собой. Абсурд окружающей жизни (торжество лицемерно провозглашенной высокой идеи при абсолютном равнодушии к человеку, для которого эта идея была предназначена) ими не воспринимается. Искренние мальчики шестидесятых, они не понимали, что, улучшив себя, но не изменив радикально мира вокруг, они только усугубят свое положение. Назовем это трагедией социального инфантилизма поколения, взращенного первым романтическим штурмом господствовавших в те годы мифов.
Прозревшие уйдут в диссиденты, в эмиграцию, в лагеря. Многие успокоятся, затихнут. Приспособятся.

В одном из интервью девяностых годов Василий Аксенов отречется от «Коллег». Мне тогода покажется это предательством по отношению к Саше Зеленину и его друзьям. Такие они были милые, работящие, думающие ребята. Сейчас я понимаю правоту автора: в наивной повести писателя-шестидесятника — невольная ложь о времени, притворявшемся созидательно-героическим, а в сущности своей — фальшивом, бесчеловечном и недобром.

«Коллеги» красовались в обязательном списке школьной программы среди дурно пахнущих поделок той поры: система популяризировала (и эксплуатировала!) героя, верно служащего Режиму, утверждавшего незыблемость Режима в пределах официально разрешенной критики отдельных недочетов на отдельных участках социалистического строительства.

Аксенов, написав «Затоваренную бочкотару», одним из первых в советской литературе шестидесятых годов рискнул разрушить канон. «Архипелаг Гулаг» еще неведом широкому читателю. Правда, уже вышли в свет за рубежом произведения Синявского и Даниэля. Уже состоялся суд над ними.

«Затоваренная бочкотара» — вовсе не литературный изыск писателя, воспитанного на Гоголе и Салтыкове-Щедрине, Платонове и Зощенко, Ионеско и Кафке. Это притча, в которой (как и подобает текстам такого рода) многослойное содержание причудливо вбирает в себя и отчетливое понимание трагической сущности повседневной советской действительности, корежащей человеческие судьбы; и высокую иронию по отношению к героям повести, не желающим осознать драматизм своей собственной жизни; и сочувствие к ним; и удивительную символику образов, вылепленных из того материала, что — по меткому выражению Ильи Ильфа — зовется «густо унавоженным бытом».

Бытовые подробности и детали здесь — форма опровержения безраздумного бытия человека, принимающего окружающий мир таким, каков он есть, согласившегося с его абсурдностью (точнее — этой абсурдности не замечающего).

К Аксенову рано пришло прозрение. Розовские мальчики еще на что-то надеялись. Вознесенский еще пытался разглядеть в облике Владимира Ильича черты народного заступника. Еще искал свою правду в Октябрьской революции Евгений Евтушенко. В «Современнике» игрались пьесы Михаила Шатрова.

Фантасмагория «Затоваренной бочкотары» была хитроумной (все-таки надо было как-то прикрыть ослиные уши иронии) попыткой опровергнуть правоту Режима. Я не случайно пишу — «попыткой»: очевидная усложненность повествования (переплетение яви и сна, ориентация на символ-шифр) сыграла свою роковую роль — «Бочкотара» оказалась на периферии читательских интересов той поры. Шифр оказался слишком сложным. Идеи Аксенова — в значительной степени неусвоенными.

Сегодня читать «Бочкотару» интересно: это произведение написано с высот нынешних представлений о действительности.

В философском плане главное в повести — мысль о самоценности человеческой личности, о праве каждого жить по законам, самим для себя установленным. Речь идет не об анархическом восприятии мира, а о внутренней потребности в самоуважении (и об отсутствии его).

Банальная истина: люди — разные. В «Бочкотаре» эти разные люди оказываются похожими. Похожими — в приятии действительности, в тех социально-нравственных установках, которые безоговорочно принимают.

Шесть человек (шофер, ученый, пенсионер, учительница, лаборантка, моряк), оказавшись в одной машине, спешащей в районный центр Коряжск, уже самим этим фактом выхвачены из привычного окружения. Идея социально-нравственного равноправия решается писателем элегантно и просто — каждому из персонажей повести приготовлено свое замкнутое пространство, своя ячейка — соты бочкотары или кабина грузовика.

Возникает любопытный парадокс: все в этих сотах равны, и все индивидуальны. Все ограничены пространством кузова и кабины, и все в движении. Дистанция друг от друга остается неизменной, а расстояние от прошлого увеличивается. И в этом еще один, почти мистический, парадокс — нет приближения к будущему.

Каждый из героев повести отделен друг от друга абсолютно одинаковой толщей бочкотары. И каждый — на виду.

Бочкотара — это не просто ячейка, кокон. Это и заграждение, укрывающее от опасностей окружающей жизни, и укрытие-жилище, спасающее от прошлого.

Диоген жил в бочке. И был счастлив.

Для аксеновских героев жизнь в бочкотаре — способ нового существования в этой жизни. Возможность осознать себя, взглянуть на себя по-новому. И форма собственного самосохранения.

Бочкотара — панцырь. Но не скорлупа. И не способ изоляции друг от друга.

Тара — материал, предназначенный для предохранения вещи от внешнего воздействия.

Бочкотара сближает героев повести не только пространственно (кузов машины и одна дорога к цели), но и сущностно: все защищены ею в равной степени.

И еще: бочкотара — почти живое существо. Она одушевлена жизнями тех, кого приютила на время дороги. Она дышит, страдает, болеет, расцветает и увядает. Она томится без любви.

В повести все дышит любовью.
Шустиков Глеб влюблен в Ирину Валентиновну.
Старик Моченкин не может жить без кляуз.
Володя Телескопов не может жить без продавщицы Серафимы.
Дрожжинин любит неведомую Халигалию.
У каждого есть что любить.
Сюжет повести предопределен ее фабулой: герои движутся к намеченной цели — на станцию Коряжск. А в сущности — каждый совершает путь к самому себе. И находит — благодаря бочкотаре.
Себя обрести трудно, но возможно. В другую жизнь пути нет.

«Экспресс ушел, и свист его замер в небытии, в несуществующем пространстве, а мы остались на жарком и вонючем перроне».(2)

Метафора проста и очевидна: другая жизнь (экспресс «Север-Юг») не для нас, граждан Советского Союза образца 1968 года.

Для нас — только соты-ячейки Бочкотары, «и мы полезли … каждый в свою»(63).

Может быть, в девяносто четвертом Василий Аксенов предложил бы другой финал. Ведь уже написаны «Остров Крым» и «Московская сага» — романы о расплате за сознательный грех насилия над своей судьбой, над своим Отечеством.

В «Бочкотаре» чеховский финал — все кончается ничем, то есть продолжением прежней жизни. Это горько, но горечи «разбитого корыта» герои повести не осознают. Они все во власти фантомов, очередных мифов, легенд. Не случайно у «Бочкотары» есть, как мы помним, подзаголовок — «повесть с преувеличениями и сновидениями». Аксенов дает возможность увидеть нам героя в двух измерениях — во сне и наяву.

Персонажи повести живут иллюзиями, и самая печальная из них — мечта о Хорошем Человеке, до которого, кажется, рукой подать.

Если бы экспресс «Север-Юг» не промчался мимо, а подхватил героев повести, я бы отнес «Бочкотару» к литературе шестидесятников.

Но повесть убедительна и в девяностые годы. Экспресс ушел с другими персонажами. Прорыв в светлое будущее не состоялся. Хороший человек остается фантомом из сновидений. Игрой воображения. Шестидесятые годы… Пропаганда трубит о моральном кодексе строителя коммунизма («человек человеку друг, товарищ и брат»). На скрижалях гордо начертано: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

А танки уже урчат у границ Чехословакии. И уж осуждены Даниэль с Синявским, и Сахаров уже не в чести.

И вдруг такой незаметный прорыв — «Затоваренная бочкотара».

Критик Евгений Сидоров в послесловии к аксеновой повести писал: «Затоваренная бочкатара» — притча о преодолении в человеке незкого, недостойного. У каждого из нас, даже прелучших и честных, есть огромный резерв нравственного, духовного. В далеких морях, на луговом острове каждого ждет Хороший Человек, веселый и спокойный.

Ежедневно мы или приближаемся, или удаляемся от этого острова.»(3)

Будущий министр культуры России четверть века назад или лукавил, или недоговаривал, или плохо прочел повесть, или был неисправимым романтиком.

Путешествие в «далекие моря» было невозможно без загранпаспорта. А его выдавали избранным. Реальная встреча с Хорошим Человеком выглядела, таким образом, такой же утопией, как и построение коммунизма к 1980 году.

Да и писал-то Василий Аксенов не столько о «прелучших и честных», сколько об обманутых. Герои повести и впрямь движутся к Хорошему Человеку — к самим себе, к познанию истинной сущности своей, очищенной от лжи и идеологических благоглупостей. Только движение это — по Аксенову — оказалось мнимым: слишком силен оказался Режим, слишком живучи в нас установки, навязанные свыше.

Однако давняя фраза будущего министра о приближении-удалении оказалась весьма точной: туда-сюда мотается бывший советский человек, а все никак не достигнет неведомого лугового острова с Хорошим Человеком посредине.

И не только потому, что каждый из нас лично не может преодолеть в себе «низкое, недостойное».

Велики соиальные заблуждения. Велика нравственная заскорузлость. Велика духовная опустошенность.

Хорошим Человеком представляются Анпилов, Баркашов, Жириновский, Зюганов, Умалатова, Хасбулатов.

В 1908 году поэт-сатирик Петр Потемкин написал грустное стихотворение:

Жили два горбуна,
Он любил, и любила она.
Были длинны их цепкие руки,
Но смешны их любовные муки,
Потому что никто никому,
Ни он ей, ни она ему,
Поцелуя не мог подарить —
Им горбы мешали любить.(4)
«Горбы мешают любить».
Лукавая мудрость молодого Аксенова в том, что он никому из героев своих не отказывает в праве считать себя достойным встречаться с Хорошим Человеком (даже кляузнику и доносчику Моченкину, старику Ивану, оставлен шанс переродиться). Пусть каждый попытается найти дорогу к Храму.

Но пройти этот путь до конца не дано никому. Не потому, что не могуть или не хотят — не знают дороги. Да и откуда им знать ее, живущим среди своих странных координат жизни.

— Правильной дорогой идете, товарищи! — Никите Сергеевичу очень хотелось, чтобы Владимир Илльич произнес в начале шестидесятых эти слова.

Но знаменитый экспресс «Север-Юг», на который так спешили герои повести, увозит загадочного господина, олицетворяющего оппонента каждого из героев повести.

«В одном из окон стоял с сигарой приятный господин в пунцовом жилете. С любопытством, чуть ехидным, он посмотрел на нас, снял кепи и сделал прощальный салютик.

— Он? — ахнула про себя Степанида Ефимовна. — Он самый Игрец!

— Боцман Допекайло? А может быть, Сцевола собственной персоной?- подумал Глеб.

— Это он, обманщик, он, он, Рейнвольф Генрих Анатольевич, — догадалась Ирина Валентиновна.

— Не иначе как Фефелов Андрон Лукич в загранку отбыли, туды им и дорога, — хмыкнул старик Моченкин.

— Так вот вы какой, сеньор Сиракузерс, — прошептал Вадим Афанасьевич. — Прощайте навсегда!

И так исчез из наших глаз загадочный пассажир, подхваченный экспрессом»(62).

Так, может, оно и хорошо, что не сели герои повести в этот экспресс? Может, не туда надо двигаться?

В русской классической литературе уже были такие прецеденты: Чичиков мчался в неутомимой коляске, запряженной птицей-тройкой. Но мчался ли? Может, то была только иллюзия движения? Может, это мимо него, стоящего на месте, проносились страны и континенты?

А если все-таки мчался — то куда?

«Не дает ответа».

Не запрещается поразмышлять над вещими гоголевскими словами и сегодня…

В реальной действительности был город Молога в Ярославской области. В тридцатые годы, когда создавали Рыбинское водохранилище, он ушел под воду. Как сказочный град Китеж.

Аксенов придумывает город Мышкин. В литературном городе люди живут как ни чем не бывало.

«По главной улице Мышкина в розовом сумерке бродили, удовлетворенно мыча, коровы, пробегали с хворостинами их бойкие хозяйки. Молодежь сигаретила на ступеньках клуба. Ждали кинопередвижку. Зажглась мышкинская гордость — неоновая надпись «Книжный коллектор»(46).

Город как город. Как у Щедрина — Глупов. Как у Платонова — Градов. Только эпоха уже другая. Мышкин гордится неоновой надписью «Книжный коллектор». Эта надпись высвечивает иронию Аксенова. Без нее в описании города не хватало абсурда.

Абсурд реальности обступает героев повести со всех сторон. Персонажи повести абсурдности своей жизни не замечают.

«Старик Моченкин дед Иван… включил радиоточку, прослушал, важно кивая, передачу про огнеупорную глину, а также концерт «Мадемуазель Нитуш»(49).

Степанида Ефимовна, жительница Мышкина, работает лаборанткой «одного московского научного института» и едет в Хвеодосию, «в крымскую степь для отлова фотоплексируса»(50).

Володя Телескопов рассказывает «байки из своей увлекательной жизни

— В то лето, Вадюха я ассистентом работал в кинокартине вечно пылающий юго-запад законная кинокартина из заграничной жизни приехали озеро голубое горы белые мама родная завод стоит шампанское качает на экспорт аппетитный запах все бухие посудницы в столовке не повернись поют рвань всякая шампанским полуфабрикатом прохлаждается»(51).

Тут знаки препинания излишни. Тут не просто поток сознания, нерасчленимый на паузы — тут сама жизнь без пауз: ровная, нескончаемая, очевидная, естественная, интонационно не выделимая.

Никто ничему не удивляется.

Реальность оказалась трагичнее искусства.

Литературный герой может жить надеждой и даже благодаря этому выжить.

Самолет с неба свалился — пилот Ваня Кулаченко жив остался.

Машина с бочкотарой опрокинулась — все целы-невредимы.

Фантастика? Художетсвенная условность? Гротеск? А наша реальная жизнь — что?

В девяносто четвертом ходили и вздыхали — как раньше жили? Как сейчас живем? А вот так и жили — как сказал Ос. Мандельштам, «под собою не чуя страны».

А может, Володя Телескопов, Вадим Афанасьевич Дрожжин, Ирина Валентиновна Селезнева, Шустиков Глеб, старик Моченкин, Степанида Ефимовна и не люди вовсе, а роботы, фантомы, гомункулюсы, выведенные в дьявольской лаборатории? Может, правы социологи, и возникла в социальной пробирочке революции «новая историческая общность — советский народ»? Может, абсурд нашей жизни в том и заключается, что в нормальном мире мы никому не нужны? Что ненормальности своей не замечаем?

В комическом произведении глубокий, изнутри разработанный психологически характер факультативен. Здесь господствует стихия маскарада, переодеваний, нарочитой искаженности реальности. Здесь господствует знак, символ, модель.

В своей повести Аксенов движется от знака к образу, от маски к характеру. Конечно, ироничный изобретательный выдумщик автор здесь господствует. Но в пределах предоставленной комическим повествованием автономии каждый из персонажей «Бочкотары» индивидуален и достоверен.

Рядом с оживающей бочкотарой они и сами живут. Сидя в ячейках-сотах, каждый получает возможность побыть наедине; поразмыслить; в себя поверить; себя осознать; вспомнить, что ты индивидуален, неповторим; что имеешь право на внимание других.

Герои аксеновской повести начинают постепенно осознавать это. Аксенов уже тогда, а не в поздних своих интервью, отрекся от романтических настроений, очевидных в ранних его вещах. Недаром столь язвителен писатель по отношению к Романтике, которая бродит по страницам «Бочкотары», то прикидываясь культработником, то в козу превращаясь, то в глухаря.

Но, отрекшись от Романтики, писатель вовсе не отказывается от веры в человека. Аксенов постоянно апеллирует к нравственному достоинству человека. Его герои в сущности своей вовсе не так уж плохи. И — хоть и затоварилась в стране бочкотара — выход искать надо.