Сочинение по пьесе Горького «Последние»

Говоря о воздействии революции 1905 года на жизнь, Горький писал в статье «О современности»: «Опустилась справедливая рука истории в темную гущу русской жизни до самого дна и взмесила, перепутала, взбунтовала все извечно устоявшееся в ней, взбодрив добрые начала жадным стремлением к развитию, вызвав смертные судороги злых сил». Эти судороги особенно хорошо раскрыты Горьким в пьесе «Последние» (1908). С большой силой здесь изображены страх и злоба последних слуг последнего царя, подобных полицмейстеру Ивану Коломийцеву. Людям типа Коломийцева противопоставлены представители нового мира. Такова Соколова,, мать томящегося в тюрьме революционера. И хотя она — лицо эпизодическое, читатель и зритель чувствуют, что за её спиной те массы, которые давно уже осудили последних слуг самодержавия.

Пьеса «Последние», запрещенная в свое время царской цензурой к представлению, заняла почетное место в репертуаре советского театра. В течение нескольких десятков лет она с успехом шла также и на сцене Киевского украинского театра им. Ивана Франко.

В годы реакции Горький пишет повести так называемого окуровского цикла — «Городок Окуров» (1909) и «Жизнь Матвея Кожемякина» (1911), в которых дана широкая картина косного быта и диких нравов мещанской Руси. Горький задумал и третью повесть — «Большая любовь» 2, героиней которой должна была стать дочь окуровского казначея Люба Матушкина. Однако этот замысел остался неосуществленным. Заготовки же к третьей повести частично использованы в «Жизни Матвея Кожемякина», в которой образ Любы Матушкиной, носительницы здорового и светлого начала, занимает значительное место.

Тема, разрабатываемая в окуровских повестях, не была новой для русской литературы. Она присутствует в творчестве Достоевского, в частности в романе «Братья Карамазовы», а также в произведениях шестидесятников. Жизнь и быт мещанства, культурную отсталость значительной части русской интеллигенции рисовали в своих произведениях Чехов, Куприн, Чириков и другие современники Горького. Этой теме немало уделял внимания и Горький в 90-е и в начале 900-х годов.

В период первой революции и особенно в годы реакции мещанство, напуганное революцией, показывало себя с самой неприглядной стороны, сотрудничая с охранкой, участвуя в черносотенных погромах. Это и нашло отражение в повестях оку-ровского цикла. С их появлением в лексикон русского языка вошло слово «окуровщина» — синоним патриархальной косности, мелкособственнического мира, серой уездной глуши.

Тема «окуровщины» раскрывается уже в самом начале «Городка Окурова» в пейзажной зарисовке, символизирующей застойное, бесцветное прозябание людей, живущих среди лесов в затхлых болот. Этот же мотив видим в стихах полублаженного поэта Симы Девушкина, раскрывающих «строй души» окуровского обывателя:

Позади у нас — леса, Впереди — болото. Господи! Помилуй нас! Жить нам неохота.

Отзвуки первой революции доходят до Окурова в своеобразном преломлении. На сходках и митингах говорят о свободе, неповиновении начальству. Особую активность проявляет местный философ Тиунов, высказывающий иногда оппозиционные мысли. Но в центре внимания автора — отношение к революции наиболее воинствующей части окуровского мещанства, особенно наглядно проявившееся в поведении Вавилы Бурмистрова. Выходец из зажиточной мещанской семьи, красавец, трактирный буян, домогающийся славы окуровского «героя», Бурмистров воспринял революцию как сигнал к неограниченной свободе. То он осуждает «смутьянов», то сам непрочь «побунто-вать»; то он доносит на «смутьяна» Тиунова, то сам кается перед ним. Поверив в неограниченность свободы («все дозволено»), Вавила убивает Симу Девушкина, а затем публично кается на площади, но покаяние его переходит в провокацию: — …Судите — вот я! Кого я убил? — крикнул Вавила.— Выученика Тиунова, кривого смутьяна…

Он сам удивился своим словам и снова на секунду замолчал, но тотчас понял выгоду неожиданной обмолвки, обрадовался и вспыхнул еще ярче.

— За что я его? За поганые его стихи… За богохульство… Не стерпело сердце обиды богу…

И черносотенцы оценили исповедь Вавилы, взяв его с собой для разгона митинга. Правда, он так усердно избивал его участников, что нагнал страх на своих покровителей, и те его в свою очередь избили.

Вавила Бурмистров показан в повести как натура мятущаяся, человек, у которого «душа ноет»; в минуты просветления он сознает, что бурлящая в нем энергия не может найти правильного выхода: «Все во мне есть,— а стержня нету». Вот это отсутствие «стержня» и бросило его в объятия, а затем и под кулаки черной сотни, силы его находят выход в буйстве, хулиганстве, в диких погромах. На таких духовно изуродованных людей и опиралось самодержавие, злобно расправлявшееся не только с революционерами, но и с теми, кто подозревался в сочувствии революции.

«Уездная, звериная глушь» — эти слова Достоевского, поставленные эпиграфом к повести, хорошо передают ту атмосферу духовного застоя, которая воплощена в образе Вавилы Бурмистрова, те дикие нравы, которые пыталось сохранить самодержавие, боявшееся проявления свободного духа, живой человеческой мысли.

Эта же «уездная, звериная глушь» показана Горьким во втором произведении окуровского цикла — повести «Жизнь Матвея Кожемякина». В ней автор переносит читателя лет на пятьдесят назад в прошлое Окурова и доводит события до первой русской революции. Повесть эта — хроника, в которой отражены и размышления Горького о трудных судьбах родины, и история жизни ч быта мещанской уездной Руси. Хронику ведет окуровский старожил купец Матвей Кожемякин. Он иногда оживляется «мысленными и сердечными» воспоминаниями Кожемякина, хотя чаще всего он механически фиксирует события, прошедшие перед его взором. Перед читателем проходит жизнь косная, патриархальная, серая, одуряюще действующая на обитателей городка. Но иногда даже в эту скучную и серую жизнь вторгаются, как отзвуки отдаленной борьбы, свежие ветры какой-то иной, деятельной жизни. Эти новые веяния, которым иногда поддаются и некоторые местные жители, приносят с собой ссыльные революционеры.

Дом Кожемякина является средоточием всех живых сил провинциального городка. Сперва жизнь Окурова текла медленно, почти незаметно. Но вот в 80-е годы в доме Матвея появляется постоялка — ссыльная народница Мансурова. С её приездом жизнь в городе встрепенулась. Но особое оживление Евгения Мансурова внесла в жизнь хозяина дома. Своими

беседами, сердечным к нему отношением она помогла Матвею шире взглянуть на жизнь, почувствовать мир и за пределами Окурова. Мансурова, однако, и сама поддалась отупляющему воздействию окуровщины. В её перерождении отражен кризис народничества в 80-е годы.

Новое поколение революционеров представляет политический ссыльный Марк Васильевич. Он еще не марксист, но до конца предан народу, верен традициям революционного народничества. Марк создает кружок, в который входят местные интеллигенты — Цветаева, Галатская, Комаровский и др. И семена революционной мысли, веры в силы народа начинают прорастать даже на окуровской почве. На смену Марку приходит новая поросль—революционная молодежь: дворник Максим и Люба Матушкина, которые пойдут дальше своих учителей.

Показывая начало революционного пробуждения даже среди окуровцев, Горький в то же время постоянно подчеркивает, что жирен еще и опасен пласт «свинцовых мерзостей» окуровщины. Матвей Кожемякин, сын купца из крепостных, человек с хорошими задатками, так и не смог подняться над окуровщи-ной, хотя крепко помнил наставления отца: «…дорого стоит, когда можешь людей чему доброму научить!., не одни цветы да травы, а и человек должен землю украшать — да!» Не украсил Матвей своей деятельностью земли. В конце жизни он записывает в своей хронике: «Человек послан богом на землю эту для деяний добрых, для украшения земли радостями,— а мы для чего жили, где деяния наши, достойные похвалы людской?..» Перед окуровщиной не устояла и Евгения Мансурова, окуров-щина отравила душу и Тиунову, стихийному протестанту, который в конце повести переходит к активной защите мещанства, его права на удобное место под солнцем.

Особенно ненавистна Горькому мещанская проповедь терпения и непротивления злу. Тот же Тиунов, в пору ещё трезвого и критического взгляда на жизнь, с возмущением говорил о проповеди смирения и покорности. Людей, говорил Тиунов, «надо учить сопротивлению, а не терпению без всякого смысла, надобно внушать им любовь к делу, к деянию!» Здесь слышался голос самого Горького, его любимое слово «деяние». И это не случайно: Тиунов нередко повторял мысли Марка Васильевича, у которого даже манера говорить была чисто горьков-ская: «…жизнь по существу своему — деяние, а у нас самый смысл деяний подвергается сомнению. Это следует наименовать глупостью и даже свинством!»

С осуждением говорит Горький о тупой покорности и тихом смирении Симы Девушкина, матери Матвея, ушедшей в монастырь, о безропотности его мачехи — Палаги. Ему ненавистна проповедь странника Маркуши, который советует жить тихо, смирно, «незаметно», в «спокое». В письме к М. Коцюбинскому от 23 апреля 1911 года Горький писал: «Рад, что Вы заметили Маркушу, это для меня почти символическое лицо. В третьей части тоже будет Маркуша, но уже на религиозной почве стоящий».

В повестях окуровского цикла Горький полемизирует с Толстым и Достоевским, отвергая их проповедь непротивления и смирения. Образ старца Иоанна полемически направлен против старца Зосимы в романе Достоевского «Братья Карамазовы», а рассуждения инспектора Жукова и особенно доктора Ряхина, защищающих бездействие, направлены против толстовской проповеди пассивности. Горький явно иронизирует над учением Толстого, вкладывая в уста Ряхина следующие слова: «Вам конституции хочется? Подождите, миленький, придет и конституция и всякое другое благополучие. Сидите смирно, читайте Льва Толстого, и — больше ничего не нужно! Главное — Толстой: он знает, в чем смысл жизни,— ничего не делай, все сделается само собой…»

Повести окуровского цикла направлены и против литературы, проповедовавшей идею неодолимости диких, темных инстинктов, которые якобы заложены в самой природе человека. Горький выдвигает на первый план социально-исторические условия, определяющие характеры людей, показывает, что буйство Вавилы Бурмистрова и ему подобных — это выражение мещанского индивидуализма как социальной психологии. Эпиграф из Достоевского «…уездная, звериная глушь» — приобретает двойной смысл: и констатации фактов, и полемики с Достоевским, считавшим такие факты извечными и неодолимыми. Да же над окуровской Русью взойдет солнце свободы, утверждает Горький. Повесть «Жизнь Матвея Кожемякина» кончается символической картиной наступающего утра.

Реакция доживала свои последние дни. В стране начался новый революционный подъем. августа 1912 года Ленин писал Горькому: «А в России революционный подъем, не иной какой-либо, а именно революционный»’. Продолжая начатую еще раньше работу по объединению демократических сил литературы, Горький все теснее связывает свою деятельность с работой большевиков. К этому времени он уже прочно был связан с органами большевистской печати, выступал в «Звезде», сотрудничал в журнале «Просвещение», а затем и в газете «Правда».