Русская правда Пестеля и Конституция Никиты Муравьева

Тут вообще возникает интересная, важная проблема: что знал, о чем думал, чего хотел видный член тайного общества Иван Пущин, разговаривая с Пушкиным 11 января 1825 года? Снимем вопрос о том, что он рассказал: поймем его действительные представления о ближайшем будущем, о наиболее вероятном ходе событий. Ведь эта «сверхзадача» все равно должна наложить печать на разговор, размышления о будущем,ближнемидальнем…

Сохранилось немало высказываний Пущина и его друзей, относящихся ко времени до и после встречи 11 января, насчет слабости, малой успешности, медлительности тайного общества, его недостаточном влиянии, особенно в Москве. Значительная часть этих определений (встречаются слова о готовности «через пять лет», «разве что через десять лет») носит сдержанно конспиративный характер, но некоторые фразы, несомненно, отражают истинный взгляд Пущина.

Судя по этим и другим скудным сведениям, ему было нелегко в Москве, в основном из-за медленного, апатичного развития дела. В конспиративном письме к товарищу по Лицею и тайному обществу Владимиру Вольховскому (8 апреля 1824 г.) находим:

«В Москве пустыня, никого или почти, или, лучше сказать, нет тех, которых я привык видеть в Петербурге,— это сделалось мне необходимостью». Хотя Пущин собрал московскую управу, некоторые члены

[smszamok]

присоединились только на базе умеренного «практического союза», ставившего целью постепенное освобождение крестьян и дворовых. Благородство этого дела было сродни пущинскому судейству. Но неужели — «расчет на десять лет»? Близкая связь с Рылеевым, избрание Кондратия Федоровича в Верховную думу Северного общества, состоявшийся за несколько дней до встречи Пущина с Пушкиным разговор «о необходимости покончить с этим Правительством» — вот другая линия событий, воодушевлявшая Пущина. Полевение, активизация северян-рылеев-цев захватила и москвичей. Предчувствие близких событий, конечно, было. Но каких событий они желали?Х Десять месяцев назад в Петербурге побывал Пестель. На переговорах с ним Пущин, кажется, появлялся непосредственно перед отъездом в Москву и в любом случае был подробно осведомлен о ходе встречи…

Стало быть, за Михайловским столом с Александром Сергеевичем сидит человек, хорошо знающий о мощном республиканском настроении и стремлении к делу Южного общества, знающий, что к 1826 году договорились объединить оба тайных союза (Северный и Южный), создать общую конституцию вместо двух имеющихся — Русской правды Пестеля и Конституции Никиты Муравьева. 14 декабря 1825 года в руках Пущина будет список проекта Никиты Муравьева, записанный Рылеевым и с пометами разных деятелей Северного союза. Нелегко определить точно и скрупулезно, каков был Иван Иванович 11 января 1825 года: очевидно, рылеевец, сторонник созыва после победы революции всероссийского народного собрания, Верховного собора. Это собрание предложит либо республику, либо ограниченную, представительную монархию, которая, по мысли северян, мало отличается от республики. Но когда удар, когда восстание? Для Пущина, конечно, не было секретом, что неожиданный взрыв очень возможен на юге. В Петербурге знали, например, о Бобруйском плане (С. И. Муравьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин, В. С. Норов) — идее захвата и убийства Александра I во время маневров в Бобруйске летом 1823 года. Пестель остановил тогда порыв наиболее решительных заговорщиков, но одна за другой вызревали новые идеи. С Пущиным и Москвою у «южан» достаточного взаимопонимания не образовалось. Более того, южане стремились в Москве, как и в Петербурге, завести свои ячейки, независимые от Северной думы.

Итак, Пущин не сторонник чрезмерной, горячей южной активности, но ведь и Пестель, лидер южан, настаивает, что начать должны в центре — прежде всего в Петербурге, а также в Москве — где «средоточие всех властей». Проект захвата царя на маневрах 1826 года появится позже, но и без того к началу 1825 года ясно обрисовывались контуры возможных действий через год-два, когда общества соединятся. Кроме того, лидеры декабризма учитывали возможность случайных, вынужденных действий (в случае смерти императора, раскрытия агентами правительства тайного заговора и т. п<). Еще в 1824 году договорились на этот случай предупреждать друг друга.

Пущин и его друзья готовятся к объединенным, совместным действиям, учитывая «внезапность» — скорее всего с юга, но, может быть, и с севера (как случилось летом 1825 года, когда в столицах появился Якубович, собиравшийся убить Александра I).

Взрыв может грянуть очень скоро: слишком много мин заложено вокруг, слишком много горючего, легко воспламеняемого в политической обстановке, особенно ввиду активности аракчеевских властей и нетерпения многих заговорщиков. С Пушкиным 11 января беседует друг, который сам, насколько от него зависит, не стремится к авантюрным действиям без основательной подготовки, не станет торопить события, но по чистоте, убежденности, внутренней честности верит, что удобный случай упускать нельзя. В знаменитом письме Пущина, посланном из Петербурга москвичам накануне 14 декабря, есть фраза: «Подлецы будем, если пропустим этот случай». В этих нескольких словах — многое: и чистота пу-щинских моральных оценок («подлецы будем…»),— а ведь задача, не быть подлецом давно решается им как на посту надворного судьи, так и в тайном служении.

Во-вторых, тут незримая полемика: столько пропускали, верно или неверно (восстание Семеновекого полка в Петербурге в 1820 году, южные планы), но тут такой случай, что если пропустим — «подлецы будем». С Пушкиным беседует человек, который понимает и допускает, что жизнь страны очень богата неожиданностями, случаями — а если нет, то через года два не будет препятствий, чтобы самим создать «нужный случай».

Напоследок обратим внимание на фразу Пушкина — «верно, я этого доверия не стою по многим моим глупостям». Это очень знаменитая фраза. По Якушкину, поэт еще раз произнесет нечто сходное: «В 27-м году, когда он пришел проститься с А. Г. Муравьевой, ехавшей в Сибирь к своему мужу Никите, он сказал ей: «Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество, я не стоил этой чести».

Ясно при всех разночтениях, что подобный мотив у Пушкина был и Такого рода фразы произносились. Из этого порой делался скороспелый вывод о чувстве вины, неполноценности, которое испытывал поэт перед деятелями тайного союза. Как легко тут ошибиться!.. Во фразе, что цитирует Пущин, мы замечаем и сдержанную обиду и очень характерное для Пушкина критическое самоуничижение, которое высказывалось лишь перед самыми близкимилюдьмиинаединессобою —

И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю…

Недоверие друзей было бы оскорбительно, если бы великий поэт не поворачивал проблему «внутрь», в сторону самоанализа, разбора своих слабостей. «По многим моим глупостям» — эта формула применительно к 1825-му, как мы знаем, связана с большими сомнениями, колебаниями в его душе—в частности насчет средств к достижению благородной цели. Его позиция в отношении тайных обществ значительно богаче того образа «виноватого мальчика», который отчасти присутствует в этом месте пущинских записок. Мемуарист, и в 1850-х годах верящий в святость и справедливость своей идеи, конечно, рассматривает сцену с позиции собственной причастности к заговору, восстанию, каторге, ссылке. Тут нужно отметить еще большую его объективность и широкое, хоть и небеспредельное понимание! Впрочем, «острый пик» Михайловской беседы снова миновал. Разрядка. Герои «обнялись и пошли ходить…».

«Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порожденным исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль — улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было — я, в свою очередь, моргнул ему, и все было понятно без всяких слов.

Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси. Настало время обеда. Алексей хлопнул пробкой, начались тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей и за нее. Незаметно полетела в потолок и другая пробка, попотчевали искрометным няню, а всех других — хозяйской наливкой. Все домашнее население несколько развеселилось, кругом нас стало пошумнее, праздновали наше свидание. Я привез Пушкину в подарок «Горе от ума», он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до того ему вовсе почти незнакомой. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух, но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем,потомча-стию явились в печати…». С политических высот воспоминание уходит к минутам веселости, дружбы, озорства, радости, тостов. Деликатный Пущин опять сумел договориться с Пушкиным о самых щекотливых вещах, здесь — о крепостной возлюбленной поэта Ольге Калашниковой, вскоре родившей сына от Пушкина. Впрочем, 11 января 1825 года двое молодых, веселых людей балагурят со швеями, а потом пьют «за нее». Конечно, не за женщину, как думали некоторые исследователи, а за свободу. И к прежним доводам прибавим еще один, кажется, решающий: подчеркнутые Пущиным слова обращены к определенным понятиям. Евгений Иванович Якушкин, как и Пущин, хорошо помнил «обычай» ближайшего к ним человека — Ивана Дмитриевича Якуш-кина. «Она», «за нее» — были важными в его речах словами.

А. Н. Афанасьев записал в своем дневнике (август 1857 г,) следующие слова об умершем декабристе И. Д. Якушкине: «Жаль его: в этом старике так много было юношеского, честного, благородного и прекрасного… Еще помню, с каким одушевлением предлагал он тост за свою красавицу, то есть за русскую свободу, с какою верою повторял стихи Пушкина: «Товарищ, верь, взойдет она, заря пленительного счастья…»

«За нее» — это пушкинская (и якушкинская) «она» — «красавица», «свобода». Здесь описано естественное продолжение Михайловского разговора о тайном обществе. «За нее» — значит, оба собеседника сошлись в общности идеалов, целей: свобода (о средствах и других подробностях речь не идет). Тост за свободу, чтение запрещенного «Горя от ума» — это нормальная преддекабрьская ситуация: та «широкая общественная волна — много шире формальных рамок тайного общества,— которую составляло все мыслящее, передовое, живое, яркое тогдашней России…

Отметим еще раз и естественную впечатляющую «драматургию» эпизода: только что было напряжение, противоборство — и снова сцена «идиллическая», фактически второй лицейский день (пушкинское — «ты в день его Лицея превратил.,.»). Ситуация доброжелательства, свободы, раскованности. Внезапно, однако, вторгается грубая действительность — появляется святогорский игумен Иона, наблюдению которого «поручен» Пушкин. С трудом спровадив незваного гостя, вернули свободную беседу.

[/smszamok]

«Потом он мне прочел кой-что свое, большею частью в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пиэс, продиктовал начало из поэмы «Цыганы» для «Полярной звезды» и просил, обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические «Думы».

Пущин, конечно, не раскрывает в Михайловском всю «секретную биографию» Рылеева, но соединяет поэтов, укрепляет и> литературную, издательскую близость. И Пушкин, который без лишних слов понимает политическую роль Рылеева, полемизирует или говорит теперь о недостатках «Дум»…