Поэта дом опальный

«Пушкин заставил меня рассказать ему про всех наших первокурсных Лицея, потребовал объяснения, каким образом из артиллеристов я преобразовался в Судьи. Это было ему по сердцу, он гордился мною и за меня! Вот его строфы из «Годовщины 19 октября» 1825 года, где он вспоминает, сидя один, наше свидание и мое судейство: И ныне здесь, в забытой сей глуши, В обители пустынных вьюг и хлада. Мне сладкая готовилась отрада, … Поэта дом опальный, О Пушкин мой, ты первый посетил; Ты усладил изгнанья день печальный. Ты в день его Лицея превратил. Ты, освятив тобой избранный сан. Ему в очах общественного мнения Завоевал почтение граждан». Пущин цитирует «19 октября», вписанное в его «Тетрадь заветных сокровищ», которая велась на каторге и в ссылке. Однако последние три строки стихотворной цитаты — черновые, и он мог узнать их от Е. Якушкина или П. Анненкова только накануне или даже после возвращения из ссылки. Очень любопытно, что последовательность разговора в изложении Пущина совпадает с тем, что мы находим в другом пушкинском сочинении (близком по смыслу к «19 октября») — первом варианте стихов «Мой первый друг, мой друг бесценный».

Скажи, куда девались годы.
Дни упований и свободы,
Скажи, что наши! что друзья!
Где ж эти липовые своды!
Где ж молодость! Где ты! Где я!
Судьба, судьба рукой железной
Разбила мирный наш лицей.
Но ты счастлив, о брат любезный.
На избранной чреде своей.
Ты победил предрассужденья
И от признательных граждан
Умел истребовать почтенья,
В глазах общественного мнения
Ты возвеличил темный сан.
В его смиренном основанье
Ты правосудие блюдешь.
Ты честь

Пушкину нравится, конечно, достоинство, сохраненное другом после

[smszamok]

стычки с великим князем. В его духе и такой общественный вызов, как переход в квартальные надзиратели, надворные судьи, ведь всего за полгода до того поэт объяснял свою просьбу об отставке так:

«О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? С этой мыслью я успел уже примириться <…> Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство <С…> На этот счет у меня свои демократические предрассудки, вполне стоящие предрассудков аристократической гордости. Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу-англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной.

Единственное, чего я жажду, это — независимости (слово неважное, да сама вещь хороша), с помощью мужества и упорства я в конце-концов добьюсь ее. Я уже поборол в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это,— самый трудный шаг сделан, Если я еще пишу по вольной прихоти вдохновения, то, написав стихи, я уже смотрю на них только как на товар по столько-то за штуку.— Не могу понять ужаса своих друзей (не очень-то знаю, кто они — эти мои друзья)».

Ужас некоторых близких по поводу литературной карьеры Пушкина для поэта сродни тому ужасу, что испытывали друзья и родственники Пушкина, узнав о переходе его на полицейскую или судебную должность. «Демократические предрассудки, вполне стоящие предрассудков аристократической гордости». Пушкин видит в новой службе место своей максимальной общественной полезности, Пушкин видит подобное же в своем литературном труде (и тут Пушкин с ним абсолютно согласен!).

Поэт писал о своей чиновной карьере: «Я сам заградил себе путь и выбрал другую цель. Ради бога, не думайте, чтоб я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто мое ремесло, отрасль частной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость».

При всей осторожности и уклончивости Пушкин не скрыл, что он давний член тайного общества: «Убежденный в горестном положении Отечества моего, я вступил в общество с надеждою, что в совокупности с другими могу быть России полезным слабыми моими способностями и иметь влияние на перемену Правительства оной».

Пушкин не видит в двух этих стремлениях никакого противоречия, не видели его и самые разные его приятели, причем любопытно совпадение мнений у людей, стоящих на разных общественно-политических полюсах. Греч в своих записках вспомнит о безвозмездной службе Пушкин «в добродетельных порывах для благотворении человечества». Далекий от заговорщиков Федор Степанович Хомяков после ареста декабриста напишет: «Пущин первый честный человек, который сидел когда-либо в русской казенной палате».

Наконец многознающий верноподданный, государственный муж в ранге министра Модест Корф, через четырнадцать лет после восстания, хорошо представляя, казалось бы, «программу-максимум», к которой стремился его товарищ по лицею, запишет в дневнике, что Пушкин «пошел служить в губернские места, сперва в Петербурге, а потом в Москве, именно чтобы облагородить и возвысить этот род службы, где с благими намерениями можно делать столько частного и общественного добра. Но излишняя пылкость и ложный взгляд на средства к счастью России сгубили его». По Корфу, активная гражданская деятельность Пушкин чрезвычайно полезна, поучительна, и в заговор его, очевидно, влекут «недостатки», являющиеся «продолжением достоинств». Схема, как мы понимаем, неверная, ибо Пушкин прежде стал активным заговорщиком, а потом пошел служить «в губернские места». Сама по себе ситуация — завоевание декабристами различных должностей, как известно, была особенно распространена в практике раннего Союза благоденствия (1818—1821). Действия Пушкин а тем примечательны, что они предприняты много позже, когда старый план медленного завоевания государственного аппарата отброшен, когда Северное и Южное общества встали на путь подготовки коренного переворота — и не через 20—50 лет, а в ближайшие годы…

И все же из двух главных обществ декабристов — Северное в большей степени унаследовало некоторые принципы и способы действия старого Союза благоденствия в новых обстоятельствах. Московский суд, конечно же, чрезвычайно удобное место для наблюдения, завязывания связей, овладения полезными навыками управления («узнание хода дела»…). Но важно ли для члена тайного союза «быть решительно полезным другим», заниматься частной филантропией, разоблачением отдельных взяточников, зная твердо, что тысячи других будут процветать, пока не произойдет «перемена Правительства»? Если мы сведем всю деятельность Пушкин и некоторых его единомышленников только к практическим целям тайного общества «под сенью явных присутственных мест»,— многого не поймем, немало пропустим. Отмеченная сложность «московских целей» и точность решения, выбранного Пушкин, неплохо выявляются в двух сопоставимых документах: старый член тайного общества, родственник и друг Пушкина Павел Колошин пишет (апрель 1824 г.) их единомышленнику Владимиру Вольховскому: «После долгого ожидания, наконец, Пушкин прибыл к нам: все тот же. Принялся за дело и думает надворный суд свой исправить: дело важное и трудное. Что до меня, то я службу оставил, дабы не дождаться, чтоб она меня оставила».

По всей видимости, пессимизм Колошина относится не только к «ближним», но и к «сокровенным целям», что видно из комментария, которым сам Пушкин сопроводил это письмо. Кажется, с той же почтой, 8 апреля 1824 года он объясняет Вольховскому: «Жить мне у Павла (Колошина) прелестно, семья вся необыкновенно мила — он гак счастлив, что кажется совсем забыл о… . Надобно надеяться, однако, на время, которое возвратит его друзьям таким, каким он был прежде <\..> Не верь его отчаянию, можно служить, довольствуясь тем, что удается сделать хорошего». Поэтому логика разговора о Пушки судье максимально приблизила щекотливую для обоих собеседников тему тайного общества, и беседа переходит на нее «сама собою». «Незаметно коснулись опять подозрений насчет общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать». Потом, успокоившись, продолжал: «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть ты и. прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою — по многим моим глупостям». Молча, я крепко расцеловал его, мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть».

[/smszamok]

Место тысячекратно цитированное и все же во многом загадочное. «Коснулись опять» — то есть через пять-шесть лет после впервые высказанного поэтом подозрения, что друг секретничает. И сейчас Пушкин начал разговор или скорее всего бросил намек, естественно вытекавший из обсуждения должности надворного судьи. Пушкин на этот раз уже не может отмолчаться, отшутиться, и логика беседы представляется следующей: Пушкин завел разговор (намекнул, высказал подозрение) насчет потаенной деятельности одного Пушкина («гордился мною и за меня»), Пушкин же отвечает — «не я один». Тут и оправдание прежнего молчания и специфически сдержанность. Давно отмечена бурная реакция Пушкина, который «вскочил», «вскрикнул» и только потом, «успокоившись, продолжал». Из этих строк хочется вычитать побольше, и разные исследователи видели тут разные вещи.