Сочинения

(1голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

 У нашій сім’ї давно зберігаються підшивки так званих товстих журналів. Мені стало цікаво, що ж у вісімдесяті роки друкувалося в них. Я прочитала кілька номерів «Юності» за 1987- 1988 роки, і серед них звернула увагу на оповідання В. Ерофеева «Калоші», на який і хочу зараз написати рецензію. Вибрала я це оповідання не тому, що він зробив незабутнє враження або ж був дуже простий. Навпаки, так до кінця, напевно, я й не зрозуміла автора, та й закінчена думка навряд чи зложилася. Імовірно, чимсь зачепило за живий цей літературний твір. Чим же? Що в ньому незвичайного?

Незвичайне починається з перших же слів. Оповідання йде уривчасто, як у кінофільмі, фрагментарно: погляд автора спрямований те на один аспект, то на інший, і між цими «кадрами» немає видимого зв’язку, поки не переглянеш всі (як у мексиканських телесеріалах). Перше й друге речення начебто б і не зв’язані за змістом. «Свята скінчилися. Хлопчик судорожно вцепился в пожежні сходи». У дитину кидають каменями, і він летить спиною вниз. Так закінчується перший абзац. Серце стискується. Чекаєш трагедії. А далі… мова йде про директора школи, його «заграванні» (начебто б) з молодою вчителькою початкових класів Зоєю Миколаївною. Але отут директор (до речі, ім’ям його автор не наділяє) говорить Зої Миколаївні (не як директор, а як чоловік!) про те, щоб вона не носила панталони. Тут же письменник дає зрозуміти, що, швидше за все, молода вчителька закохана в директора. Оповідання переривається описом появи ра-бочего, що знімає прикраси з балкона квартири. Але ця квартира не вчительки. І знову, як у кіно, що випливає кадр — учителька, що розмовляє з Изей Мойсейовичем, учителем літератури. Знову її міркування про директора, що, очевидно, ненавидить неї, підглядає, підслухує за дверима. Це Зоя Миколаївна міркує будинку, схлипує, а братик молодший, дражнячи, говорить, що вона «улопалася». От так оповідання постійно переривається те появою робітника у квартирі, де жив хлопчик, головний герой (помітимо, що і йому автор не дає імені), те оповіданням про те, як цього учня бабуся проводжає в школу. А далі вже все йде гладко, по сюжеті.

Хлопчик приходить у школу, його хлопці б’ють у роздягальні; кваплячись, він швидко збирає все вивалившееся в портфель. Боячись спізнитися на урок і не придумавши нічого іншого, він суне калоші в кишені штанів. Біжить повз директора, влітає в клас, Зоя Миколаївна зауважує щось торчащее зі штанів, виймає. Це виявляються калоші. Спочатку починає реготати весь клас, а потім і сама вчителька. Хлопчик же в цей час просить Добродії помилувати всіх. Зоя Миколаївна розуміє, що він святий. У цей час з’являється директор, викликає педагога в коридор і пропонує їй… вийти за нього заміж. «Зоя Миколаївна слабко скрикнула й полетіла з пожежних сходів спиною вниз». Я не випадково так докладно переказала сюжет, тому що думаю, що даний добуток маловідоме, а не знаючи, складно розмовляти. Отже, початок і кінець оповідання майже дослівно збігаються. Напевно, автор хотів підкреслити беззахисність героїв у цій ситуації, їхня відкритість і ранимость. Одна із проблем добутку — проблема взаємин людей. Автор указує на різні її аспекти: директор і учні, учителі й директор, чоловік і жінка, учень і однеклассники. Розглянемо деякі з них. Директор і учні. Він ненавидів їх, мітив вище, але в силу обставин (справа, імовірно, відбувається на початку п’ятидесятих років) виявився в школі. І особливо не любив таких «благополучних хлопчиків, що пахнуть дитячим милом», якої був головний герой. Учні страшно боялися його.

Але директор, напевно, ненавидів і вчителів. Двічі в короткому оповіданні він вимовляє фразу «Ви в мене отут, у кулаку». Сталінський режим, у якому був вихований цей військовий служака, що не замислюється при розстрілі німців, наклав відбиток на нього. Директор твердий, байдужий, користується тими методами (підслуховування, терор, лемент), що йому більше зрозумілі. У взаєминах його із учителями простежується й інша проблема, так зване єврейське питання. Директор не дозволяє Изе Мойсейовичеві говорити про Эренбурге. Правда, автор, імовірно, цю проблему намічає лише більше яскравою характеристикою часу й самого персонажа.

В оповіданні письменник говорить про жорстокість і доброту. Стає моторошно, коли весь клас до упаду регоче над першокласником. Причому автор двома словами називає долю багатьох дітей, бажаючи підкреслити, швидше за все, їхня різниця, різноманіття характерів, але загальну бездуховність. Ні про один він не скаже як про серцеву, чуйну людину. І лікар, і літератор, і вбивця, і довгожителька — усе сміються. Тільки над хлопчиком Зоя Миколаївна бачить німб. «Святий» буде любити всіх і просити Бога про помилування. Імовірно, ця ідея добра, милосердя й скорила мене в цьому оповіданні найбільше. По-моєму, у художнім відношенні добуток незовсім. Немає стрункої системи образів. Про директора вже майже все сказано. Автор явно іронічно ставиться до нього. Навіть саркастично. Характеризуючи директора, В. Ерофеев уживає такі фрази: «директора каламутило від дітей», він говорить про любов, «женучи… різкий сморід від чоловічого рота». Але в той же час автор пише про директора, що він був «худенький… чернявенький, із ще молодою особою». Його любить героїня, що явно симпатична письменникові. І в директора немає імені, як і в хлопчика. Це їх зближає, а може, і протиставляє, як Бога й Сатану.

Зоя Миколаївна змальована автором іронічно («її особа жахливо подуріла», «непедагогічний сміх», історія з панталонами). Але в загальному вона подобається письменникові. Так, він говорить, що вона «молоденька», усього соромилася; порівнює її лемент із «жалюгідним лементом пораненого птаха» (правда, порівняння далеке не оригінальне). З явним пещенням, співчуттям, добротою створює В. Ерофеев образ хлопчика. Він при його описі використає уменьшительно-ласкательние суфікси (голівка, кружок, німб, як скоринка льоду, кулачок і так далі). Хлопчик не вміє грубити, грубіянити, битися. Він жалує й любить усіх, живе за законами Божим. І цей першокласник викликав у мене багато добрих почуттів, зачепив за живе, змусив задуматися над взаєминами моїх однолітків. Оповідання Ерофеева, що загострює увага на моральних проблемах, на мій погляд, дуже актуальний у наш жорстокий суворий час. Може бути, тому мені й схотілося написати про нього.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Когда Оливии Лэнгдов было шестнадцать лет, она упала, поскользнувшись на подтаявшем льду, и получила тяжелую травму. Врачи распорядились, чтобы ей была отведена особая комната с тяжелыми шторами, которые не поднимали л в солнечные безветренные дни. С потолка свешивались специальные тросы., в стену вбили рычаги, за которые она держалась, если нужно было сесть в постели. Так она прожила долгих два года. До конца болезнь так и не прошла. Лив и выглядела не по возрасту худенькой и малоподвижной, страдала мучительными головными болями. Единственная девочка в семье, да к тому же такая хрупкая, она была окружена повышенным вниманием братьев, слуг, родственников и приживалок, не оставлявших ее ни на минуту.

Отец Ливи, начинавший свою карьеру скромным бухгалтером в захиревшей торговой фирме, разбогател на поставках угля армии в годы Гражданской войны — к тому времени у него уже было собственное предприятие в Буффало. В делах воспитания он полностью полагался на суждения тогдашних столпов педагогики. А сюлпы находили, что юной девушке не подобает никаких развлечений, кроме пения 3 церковное! хоре, прогулок под бдительным оком гувернантки да изредка поездок верхом в наглухо закрытом костюме, и, разумеется, только с совершенно благонадежными спутниками из числа кузенов или близких друзей дома.

Сызмальства Ливи пичкали нравоучительными библейскими историями, приучали к хорошим манерам и прививали такие представления, у которых не было ничего общего с реальной жизнью. Она совершенно искренне считала, что, если человек выпил лишнюю рюмку или выкурил, сигару, вместо того чтобы прочитать еще одну молитву, он уже обречен гореть з адском пламени. Уже став ее мужем, Твен самым внимательным образом просматривал каждую книгу, которой она интересовалась, и вырывал шаловливые страницы из «Док Кихота», на «Гулливера».

Что поделать, он был влюблен и подчинялся ее капризам безропотно. Кому-то из друзей он сказал: «Да я готов всю жизнь нить кофе без сахара или разгуливать в башмаках ва босу ногу, если она найдет,  что носки  жпрнллчныз.

Джарвис Лэнгдон поначалу отнесся к юмористу, вознамерившемуся стать его зятем, без во-сторга. Это был по-своему неплохой человек; до войны он помогал аболиционистам, считая, что рабство постыдно в христианской стране, и даже устроил у себя одну из станций «подземной железной дороги»- для беглых невольников. Однако мыслил он все-таки как делец, и Сэмюэл Клеменс был для него человек чужого круга, плебей, полунищий щелкопер. Потребовался длительный испытательный срок, прежде чем это мнение переменилось.

Свадьба была довольно скромной, зато в качестве подарка тесть преподнес великолепный, заботливо обставленный особняк на одной из тихих улиц пропахшего фабричным дымом города Буффало.

Но вскоре над этим уютным гнездышком собрались тучи и безмятежный покой сменился тревогами и печалями. Слег и в тяжких муках отошел в иной мир отец Ливи, первенец Клемен-сов родился слабеньким и ненадолго пережил деда.

Вскоре после свадьбы молодые перебрались в Хартфорд, который давно облюбовали для себя самые богатые люди Америки и ее самые почитаемые литераторы, философы, ученые. Здесь Твену было не по себе. Он не привык к подобному обществу. А общество сочло его мужланом, по ошибке затесавшимся в круг избранных.

(Еще не оценили)

Загрузка...

 Засев за книгу, он постарался обо всем сказать с необходимой беспристрастностью. Да многое и врезалось в память навеки: древности: Египта, венецианский Мост Вздохов, по которому уводили и:а медленную и мучительную смерть людей, осужденных инквизицией, развалины античных храмов, пестрая толпа на стамбульских площадях, Севастополь, только начавший отстраиваться после ужасных разрушений во время осады, широкие бульвары, проложенные на место змеящихся переулков старого Парижа,— кстати, и баррикады теперь строить сложно, бульвар простреливается пушками напролет.

Твен хотел, чтобы его читатели смеялись чуть не над каждой страницей, и не поскупился на юмор. Он составил афишу римского цирка Колизея и сочинил будто бы выходившую у древних римлян газету, где поединок гладиаторов расписывался в точности так, как провинциальные американские репортеры пишут о гастролях кочующих артистов. Заговорив о крестоносцах, он похвалил покрытый славой меч их вождя Готфрида Бульонского, уверяя, что сам разок махнул этим мечом и рассек подвернувшегося сарацина, как сдобную булку. А говоря о церквах, в которых хранятся святые мощи, не удержался от соблазна подсчитать, что виденных им костей святого Дионисия хватило бы с избытком на два скелета и у Иоанна Крестителя было по крайней мере два  комплекта собственного праха.

Он шутил — иногда грубовато. То и дело проскальзывали у него ноты самоуверенной насмешки над великими свершениями европейского искусства и над именами, которыми гордится все человечество,— над Микеланджело, над Леонардо да Винчи. Все в Старом Свете он воспринимал как американец, который умеет оценить по достоинству и комфорт новеньких отелей, и скорость на железных дорогах, и успехи в промышленности, но мало что смыслит в преданиях и художественных сокровищах, памятниках седой старины и тонкостях живописи. Им овладевало безудержное веселье и в знаменитых итальянских галереях, и при виде полуразрушенных дворцов, считающихся чудом архитектуры.

Все это становится понятным, если вспомнить, когда писались «Простаки за границей». Только что отгремела Гражданская война. Америка окрепла, она развивалась темпами,  уже

непосильными Европе. Едва ли не единодушно американцы были убеждены, что будущее принадлежит их родине, н еще Еге пришло время задуматься над тем простым фактом, что деловая хватка и богатство культуры — вещи не только не близкие, но, скорее, противоположные одна другой.

Твен тоже верил, что Америка вскоре потеснит весь остальной мир, а ее культура — простая и здоровая, не то что пропыленные европейские шедевры, до которых никому, в общем-то, нет дела,— станет таким же образцом для всего света, как американские фабрики, фермы, судоверфи. Пройдет не так уж мало лет, пока он увидит, до чего такие представления были наивны и плоски.

Ну а сейчас он подтрунивал над простаками, которые горели желанием немедленно подавить чужеземцев своим американским величием и стереть их в порошок, но и сам смотрел на многое так же, как они. В молодости не один художник испытал это наивное стремление разделаться со всеми своими предшественниками, сокрушить все до него сделанное, словно самому ему тесно, пока рядом стоят другие — и современники, и тем более мастера прошлого. С возрастом эта самоуверенность пропадает, как пропала она и у Твена. Но он был ею наделен больше, чем многие. Может быть, оттого, что ощущал в себе настоящую силу и настоящую, самобытность таланта. А скорее — по той причине, что и его сильный талант все же нес на себе очень ясный след эпохи, со всеми ее заблуждениями, со всеми предвзятыми и ложными понятиями.

Он улыбался — искренне, радостно, беззаботно. Он предчувствовал близкий и прекрасный поворот судьбы. На «Квакер-Сити» вместе с Твеном плыл молодой человек, как-то показавший ему медальон с портретом сестры — миловидной, застенчивой, совсем юной девушки по имени Оливия Лэнгдон, дочери крупного бизнесмена, владельца нескольких угольных шахт. Два года спустя он добьется, наконец, ее согласия стать миссис Клеменс. И в этот день напишет родным: «Я так счастлив, что рвусь снять скальп « первого, кто подвернется под руку».

Минует тридцать с лишним лет семейной жизни, в которой будут свои полосы штормов и жестоких потрясений, но такой же нежной сохранится любовь и таким же стойким останется сознание счастья.

Только эти штормы, эти потрясения бесследно все-таки не пройдут: к ним прибавится и чувство горького разочарования в надеждах, которые прежде внушала Америка, и растущее неверие в справедливый мир близкого будущего, а в итоге исчезнет и беззаботная улыбка, пленяющая читателей молодого Марка Твена.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Здесь о нем никто не слышал, все приходилось начинать с самого начала. Гигантский город — уже тогда без малого полтора миллиона жителей — был опоясан кольцом вокзалов, куда прибывали поезда со всех концов Америки. На километры тянулись невзрачные улицы негритянского района — Гарлема. Целые кварталы занимали обшарпанные доходные дома, приют переселенцев из Европы: венгров, поляков, итальянцев, скандинавов. Перебраться через Бродвей было нелегко: по центральной магистрали на бешеной скорости несся поток экипажей. Омнибусы раскачивались, как корабли в шторм, и на поворотах кто-то обязательно вылетал под жестокий смех попутчиков.

С кафедры проповедника каждое воскресенье собравшейся аудитории внушали, что святость и богатство — родные сестры; покидая храм, дамы в модных головных уборах, напоминавших жокейские седла, и солидные негоцианты в цилиндрах покрепче прижимали к груди сумочки и портмоне, чтобы не распрощатьел с ними, когда нужно было проталкиваться через толпу подозрительных личностей у входа. Существовало пять ежедневных газет и двенадцать театров; газеты постоянно прогорали и закрывались, а театры что ни месяц тоже горели — по-настоящему, на глазах репортеров и бесчисленных зевак.

В одном из этих театров Твен выступил со своим рассказом о Гавайях — успех оказался куда скромнее, чем в Сан-Франциско. Он пробовал пристроиться в редакциях, но штаты были заполнены. Однажды ему попалось на глаза объявление, что некий капитан Дункан организует путешествие по, странам Европы с посещением Святой Земли — так именовалась Палестина,— где происходило все описанное в Евангелии. Билет на пароход «Квакер-Сити», зафрахтованный для этой цели, стоил дорого, но Твену пришла счастливая мысль предложить свои услуги корреспондента калифорнийской газете «Альта» и двум нью-йоркским журналам, Редактор о Альты» не сомневался, что очерки Твена поднимут тираж, и оплатил его проезд.

В начале июня 1867 года «Квакер-Сиги» вышел из Нью-Йорка, два дня проболтался па рейде — сильно штормило и пассажиры, для которых большей частью это было первое морское плавание, слегли почти поголовно,— а потом взял курс на Азорские острова и к Гибралтару. Пройдет полгода, прежде чем на горизонте опять покажутся американские берега.

На любой стоянке можно было покинуть корабль, поездить по стране и вернуться поездом в следующий порт захода. ТВСЕЕ увидел Париж и Флоренцию, старинные испанские замки, величественную панораму Афин, пирамиды на Ниле. Через Палестину все путешественники ехали караваном в сопровождении арабских гидов. Они напоминали паломников, пускавшихся в долгие и трудные странствия, чтобы поклониться святым местам. В странах, где говорят по-английски, по сей день высоко ценится книга писателя-англичанина XVII века Джона Бёньяна «Путь паломника» — гам описано, как грешник становится праведником. Своей книге очерков, возникшей в результате поездки на «Квакер-Сити», Твен дал ке лишенный иронии подзаголовок «Путь новых паломников».

А назвал он ее «Простаки за границей». В каком-то смысле они действительно были простаками, эти семьдесят давно уже не молодых, воспитанных в воскресной школе и напичканных евангельскими заповедями провинциалов, которые никогда прежде не ездили в Европу, не отличались ни образованностью, ни воспитанием, но при этом вполне искренне полагали, что стоят на голову выше всяких французов, итальянцев, а уж тем более греков и сирийцев, так как они подданные Америки, а Америка — ну разумеется! — самая передовая н вообще самая лучшая страна на свете.

Твена иной раз выводила из себя эта их самонадеянность, но, впрочем, он и сам в тс годы думал примерно так же. Простак для него был человек сообразительный, практичный, не склонный к чувствительности и обладающий если не изысканной душой, то, по крайней мере, здравым суждением о вещах. Словом, это был для него человек понятный и симпатичный. На эстраде и в газетных скетчах он ведь и самого себя изображал простаком.

Другое дело, что в повседневном общении со своими спутниками он, случалось, ощущал себя неловко и стесненно, словно бы, собравшись кутнуть с друзьями, он попал на чай к священнику. На «Квакер-Сити» с утра до ночи молились, пясали нуднейшие дневники да играли в домино. Ехал поэт, по любому поводу сочинявший длинные высокопарные оды и мучивший ими каждого, кто попадался на глаза. Ехал любитель порассуждать, от чьих пустопорожних разговоров, пересыпанных мудреными и всегда некстати употребляемыми словесами, Твен готов был прыгнуть за борт. Ехала дама, до такой степени обожавшая свою злую собачонку терьера, что на стоянках покупала ей букеты.

Но больше всех досаждал Твену некий пассажир, которого в своих заметках писатель именует добродушным предприимчивым идиотом. Тот еще у себя дома решил, что Америка превосходит Европу но всем статьям, и уже в Гибралтаре, едва взглянув на могучие укрепления в скалах, объявил, что любая американская канонерка не оставила бы от них и воспоминания.

Кое-кто вооружился молотками и пробовал отколоть от древнего сфинкса кусочек  «на память».

В Палестине простаки требовали, чтобы им показали все до одного упоминаемые в Библии деревья и камни. Стояла испепеляющая жара, дороги были разбиты, лошади тянули из последних сил, а паломники не ленились проехать лишние полсотни километров только для того, чтобы взглянуть на мутную лужу, из которой пила прославленная Библией ослица, вдруг заговорившая человеческим голосом. Отчаянно торговались с проводниками, навьючивали шатающихся от истощения верблюдов бутылями с водой из петляющей по пескам речки Иордан.

Вырядившись в соответствии с рекомендациями путеводителей, они деловито сновали по овеянной легендами пустыне, где царили торжественность и покой. И, кроме Твена, никто, кажется, не замечал, до чего они здесь комичны и нелепы, эти «шумливые янки в зеленых очках, с растопыренными локтями и подпрыгивающими зонтиками».

Настоящей Палестины, которая была вокруг них, они попросту не увидели: ни грязи, пи лохмотьев, ни гноящихся: детских глаз, ни зловонных улочек, ни стертых до живого мяса конских спин. Был среди паломников врач, и, когда он из жалости промыл больному ребенку глаза, его тут же окружила толиа сбежавшихся со всего селения хромых, слепых, изъязвленных, увечных,— смотреть на это было страшно. Перебирая такие впечатления, Твен напишет под конец книги., что вся эта поездка больше всего напоминала ему похороны, на которые почему-то забыли захватить покойника.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Сучасна публіцистика, втім, як і публіцистика минулих років, присвячена актуальним питанням життя суспільства, У ній завжди є присутнім оцінка автором події або проблеми, про які він пише, його думку із приводу шляхів рішення даного питання. Публіцистика завжди мала величезний вплив на світогляд людей. Вона як би є остросоциальним відповіддю передової частини суспільства на ті питання, що встають у цей час перед людьми. Публіцистика допомагає глибше осмислити ситуацію, зрозуміти всю суть проблеми й знайти шляхи виходу з її.

Одна з найстрашніших, безвихідних проблем — екологія. Довгі роки люди закривали на неї ока, робили вигляд, що її ні, так и’многого просто не знали. І зараз деякі не надають їй значення, хоча ця проблема тісно пов’язана з іншими, багато хто випливають із її.

Один з публіцистів, що присвятили ряд своїх робіт проблемі екології, — Василь Семонин.

Він пише статтю «Тягар дій» після поїздки експедиції «Арал-88» у Середню Азію для вивчення проблеми екології в районі Аральського моря, рік Амудар’ї й Сирдарьи. У своїй статті він докладно викладає причини цієї катастрофи, її наслідку, розкриває не тільки екологічну проблему цього регіону, але й ситуацію в Середній Азії. Загибель Аралу, забруднення вод Амудар’ї й Сирдарьи — тільки одна з безлічі проблем, тісно зв’язаних воєдино. Іде процес омертвіння середовища перебування людей, що населяють Середню Азію. Семонин не просто говорить про ті страшні наслідки, до яких це привело, але й на фактах, у цифрах розкриває катастрофічну картину життя людей у Середній Азії. Біль і здивування викликають ці факти. Важко собі представити, що ще може таке існувати. Як можна ставитися до тому, що забруднення вод, висихання Аралу привели до сплесків таких страшних захворювань, як черевний тиф, дизентерія, туберкульоз, про які цивілізація майже забула. Василь Семонин піднімає також проблему першості людей, роздягнула суспільства на дві касти -керуючих і керованих. У Середній Азії ця проблема, по-моєму, досягла свого апогею. Це не просто розділ людей, а два зовсім різних мири. Один мир — влада імущих, розгалужена мережа відомчої бюрократії, своєрідна мафія, які й з’явилися головними винуватцями аральской екологічної трагедії. Їм було вигідно будувати греблі й канали, щоб за рахунок державних вкладень збагатитися самим. Деякі з них уже сіли на лаву підсудних, але ситуація не міняється. Відомчий диктат і монопольна-державна економіка тільки сприяють погіршенню положення. Другий мир — мир простих людей Середньої Азії, на яких і лягла вся вага аральской катастрофи. У їхньому положенні майже нічого не змінилося. Вони як були фактичними рабами, так і залишилися. Василь Семонин малює нелегку й страшну у своїй безвихідності життя селян. Тут, як і в Росії, проводили політикові знеособлювання мас, викорінювання традицій, але ще збереглися люди, що мають бажання працювати, жити, як жили їхні предки. Семонин зустрічається з орендарем і розповідає про його життя, працю, господарстві. Це людина, що бажає й уміє працювати, він заляканий, як і більшість людей у Середній Азії, але головне — він не боїться працювати. Є чи надія, що дадуть устати на ноги землепашцу? Це залежить і від того, чи зуміємо ми вирішити економічну проблему Аралу, від того, як довго ще буде командувати відомча бюрократія, коли населення Середньої Азії буде повністю захищено із правової точки зору. Зараз же Середня Азія являє собою складне переплетення лих екологічних, господарських, правових, національних.

Ситуація в Середній Азії — це одна з багатьох проблем, з якими ми зараз зштовхнулися. Вона лише раніше й глибше початку впливати на людей. Причина цьому та, що середовище перебування тут було створено руками багатьох поколінь. Наша система породила командно-адміністративний апарат, що зруйнував неї. Семонин прав, попереджаючи нас: «Спізнилися… Середня Азія стане моделлю, генеральною репетицією тотального розпаду». Напевно, це є одне з головних завдань публіцистики — акцентувати увагу на насущних проблемах суспільства. Своїми статтями публіцисти не дають заснути цьому суспільству. Вони б’ють на сполох, щоб знайти вихід, щоб люди, від яких залежить рішення даних проблем, наконец-то узялися за роботу. Але наша командно-адміністративна система не може працювати на благо суспільства. І, читаючи публіцистику, ясно представляєш, що якщо не поспішити зі зміною цієї системи, то проблем не вирішити.

(Еще не оценили)

Загрузка...

А пока Твен сочинял смешные очерки, заботясь скорее не об их содержании, а о том, чтобы придумать какой-нибудь особенно неожиданный поворот сюжета, особенно комичную реплику или забавную нелепость. В Сан-Франциско издавался литературный журнал «Калифорнией,», где с удовольствием принимали все, что он приносил. Возглавлял этот журнал писатель, который вскоре станет знаменитым,— Фрэнсис Брет Гарт.

Брет Гарт не забыт и сегодня, но трудно поверить, какой славой он пользовался в первые годы после Гражданской войны. Когда, заваленный приглашениями от крупнейших издателей и самых изысканных литературных клубов, он в 1871 году двинулся из Калифорнии в Нью-Йорк, это было событие национального значения. Целая свита репортеров сопровождала каждый его шаг.

За год до своей поездки он напечатал «Счастье Ревущего Стана» — превосходную новеллу об искателях счастья, побросавших дома и службу, чтобы устремиться в Калифорнию, к берегам неведомых ручьев с пышными испанскими названиями, но слухам прямо-таки искрящихся золотом. Этих людей Брет Гарт обрисовал правдиво, хотя немножко сентиментально. Сколько пролилось слез над этим рассказом про то, как у единственной на весь Ревущий Стан женщины родился младенец и старатели в едином порыве собрали для; ребенка целое состояние, заодно взяв па себя функции нянюшек и прачек.

Ту жизнь, о которой; шла речь в его книгах, Брет Гарт изучил досконально. Он ирис хал в Калифорнию вместе с золотоискателями, сам ставил заявочные столбы, а когда понял, что сокровищ ему не найти, сделался курьером почтового дилижанса, учительствовал, выпускал недолговечные газеты. И постепенно приобретал известность как литератор.

Природа не обделила его ни умом, ни чувством. В своей вилюйской ссылке Чернышевский прочел рассказ Брета Гарта «Мигглс» и отозвался об авторе очень точно, назвав ого «человеком необыкновенно благородной души», которому, впрочем, недостает запаса наблюдений и размышлений. Брет Гарт был убежден, что писателю надо изображать не выдуманных персонажей с их оранжерейными страстями и вычурными позами, а только такую действительность, которую он хорошо знает и любит, пусть даже кому-то она покажется непривлекательной и грубой. Необходимо, чтобы в литературу вошла живая жизнь в ее истинном облике, столь изменчивая, столь разная в бесчисленных отдаленных уголках просторной Америки.

Эти взгляды были близки и Твену, и другим начинающим писателям той поры. Возникло целое литературное движение противников шаблонной романтики и искусственности, приверженцев достоверного изображения будничной реальности, кото-рута художник наблюдал у себя дома в Калифорнии или на Юге, в глухом городке посреди прерии или на фабричной окраине Чикаго. Таких писателей называли «местными колористами». Для них впрямь было очень важно передать особые краски повседневности тех мест, где сами они прожили десятилетия. Врет Гарт был талантливее их всех.

В писательской биографии Твена он сыграл большую роль.

Когда они познакомились, Твен смотрел на редактора «Кали-форнийца» с восхищением и робостью. Брет Гарт был опытный, искушенный журналист и писатель, чьи идеи завораживали и увлекали. Твен был одарен, и Брет Гарт много с ним возился — правил стиль, объяснял промахи. Рассказывал, что сам он начал писать по чистой случайности: работа в типографии, уставал от скучных статей, которые приходилось набирать, и заменял их собственными заметками, обходясь без рукописей, — просто вставлял придуманный текст на полосу.

Поначалу Твену нравилась такая опека. Однако она быстро стала докучной. Брет Гарт уважал вкусы читателей «Калифорнийца», привыкших к гладкости изложения, слезливым эффектам и непременным назиданиям под конец всякого рассказа. Твена смешили и возмущали эти господствующим понятиям о литературе. Да и «местный колорит» для него был только одним из многих необходимых элементов повествования — важным, но не исчерпывающим его сущности, как порой случалось у Гарта.

Они поссорились и расстались на несколько лет. Когда оба перебрались на другой океанский берег, отношения былз! возобновлены. Затеяли даже совместно писать пьесу, но Брет Гарт под любым предлогом увиливал от дела, забывал о клятвах закончить свою часть к намеченному сроку. В итоге пьеса с треском провалилась. Твен рассердился не на шутку и в воспоминаниях, создававшихся четверть века спустя, обронил о Гарте несколько злых, несправедливых фраз.

На самом деле он был немало обязан этому беспечному острослову и поэту, трогательно воспевавшему калифорнийских аргонавтов, только так и не сумевшему для самого себя отыскать золотое руно. Брет Гарт помог Твену поверить в свое писательское будущее, развил присущий ему вкус к характерным подробностям и точным штрихам, по которым сразу же узнается атмосфера изображаемых событий, выучил его избегать перехлестов и небрежностей. Он сделал для Твена то, что мог. Просто силы Гарта и возможности Твена уж слишком явно не совпадали по масштабу, и дружба должна была смениться неприязнью, когда это выяснилось с полной очевидностью. Твен ушел, унося чувство обиды, но история рассудила иначе, и теперь отчетливо видно, что не кто иной, как Брет Гарт, взрыхлил почву, на которой вырастет и окрепнет могучее дарование творца «Тома Сойера»  и  «Гека Финна».

Одна калифорнийская газета предложила Твену съездить на Сандвичевы острова — теперь они называются Гавайскими — с условием, что каждую неделю он будет присылать очерк тамошнего быта, смеша читателей воскресных выпусков. Он с радостью согласился. В те годы беззаботное кочевое житье было ему по нраву; он говаривал, что человечество происходит от бедуинов, никогда не знающих, где их следующий ночлег,—тысячи лет люди привыкали к цивилизации, но все равно остались бродягами. Пройдет время, Твен станет семейным человеком, но страсть к вольным скитаниям у него не ослабнет. Клеменсы годами будут жить в Европе, переезжая с места на место, Марк Твен обогнет по экватору чуть не весь земной шар. А его любимые герои — Том, Гек и негр Джим — немало постранствуют и на плоту, и на воздушном шаре, и на своих двоих, только и норовя удрать от бестревожного, да уж больно однообразного житья у тети Полли и тети Салли.

На Сандвичевых островах перед Твеном открылась необычная жизнь. Формально острова считались независимой монархией, но здесь уже вовсю хозяйничали американцы. Понаехали тысячи   миссионеров,   отучавших   туземцев   поклоняться   богу Акуле и приобщавших их к христианству. Гавайцы привыкли жить привольно, как дети природы, и в церковь нередко приходили, не позаботившись о костюмах. Смущенный проповедник торопливо раздавал своей пастве припасенные для такого случая рубахи и юбки, которые прихожане надевали кто задом наперед, кто наизнанку.

Край этот был редкостно богат, и к Егему давно протянули свои жадные лапы американские промышленники и банкиры. В 1893 году здесь будут спровоцированы волнения, которые предварительно отрепетируют, как пьесу в театре,— американские войска, пользуясь случаем, высадятся на островах и не уйдут, иока Гавайи не сделаются штатом США. Твен предвидел такой поворот событий. Есть у него фельетон «Страшные Сандвичевы острова», в котором он с совершенно серьезной миной советует -соотечественникам поскорее завоевать Гавайи. Пусть туземцы уже сейчас приобщатся к прогрессу: например, узнают, как можно безнаказанно воровать миллионы казенных денег, как свалить вину на невиновного, предъявив задавленному поездом судебный иск за то, что своей кровью он испачкал рельсы, как подкупать чиновников, чтобы в отчетах правительству они изображали преступления благодеяниями.

Гавайский царек, сидевший в Гонолулу, не мешал такому прогрессу осуществляться стремительными темпами. Прежде туземцы жили племенами, где все было общее — и хозяйство, и дети, и пища. Миссионеры нашли, что это большой грех, и принялись успешно искоренять языческие порядки. Заодно искореняли и самих язычников. Не прошло и ста лет с того дня, как знаменитый мореплаватель-англичанин Джеймс Кук открыл Сандвичевы острова, а местное население успело сократиться: с четырехсот тысяч человек до пятидесяти пяти тысяч.

Гонолулу очаровал Твена, В тени громадных тропических деревьев прятались веселые домики из кремовых кирпичиков — смеси коралла и камешков; цветники переливались множеством оттенков, словно луг после летнего дождя; бродили по улицам разомлевшие от жары кошки. Гортанная речь туземцев звучала для Твена как музыка рая, простиравшегося вокруг.

Он исколесил острова вдоль и поперек. В своих очерках он писал, что Гавайи — это и сегодня земное святилище, как ни оскверняют его бизнесмены да церковники. Об этом он говорил и на своих публичных чтениях;, которые вскоре начнут собирать толпы слушателей.

Несомненно, Твен обладал ярким актерским талантом, хотя это выяснилось неожиданно для него самого. Вернувшись в Сан-Франциско, он опять сидел без гроша в кармане и решил попытать счастья на эстраде. Составил смешнуЕО афишу, где были обещаны и оркестр, и устрашающие дикие звери, и роскошный фейерверк, а мелким шрифтом сообщалось, что все это будет в другой раз и в другом месте, без его участия.

Выйдя на сцену, он предложил наглядно продемонстрировать публике обычаи дикарей, живьем съев у нее на глазах младенца, если какая-нибудь мамаша пожертвует для этой цели своим чадом. Своды зала затряслись от хохота. Твен вытащил из-под мышки связку обтрепанных листков, развернул их, потом, махнув рукой, засунул рукопись в карман и принялся просто рассказывать обо всем, что видел на островах. Он шутил, притворялся простачком и невеждой, расписывал ужасные нравы людоедов, которых на Гавайях не было и во времена капитана Кука. А когда слушатели вдосталь насмеялись, вдруг стал очень серьезным и гневно обрушился на коммерсантов, сахарозаводчиков, попов, которые кишели в Гонолулу, словно мухи, слетевшиеся на арбузную корку, и превращали цветущий архипелаг «в рассадник цивилизации и других болезней». С чтения Твена расходились в задумчивости. Он достиг своей цели.

Это было его прощание с Калифорнией. 15 декабря 1866 года Твен сел на пароход, следовавший к Панамскому перешейку, где была пересадка на Нью-Йорк. Рождество праздновали в пути, но праздник вышел нерадостный: двое пассажиров заболели холерой, вспыхнула эпидемия, и каждый день тела скончавшихся опускали за борт, зашив в парусиновый саван и привязав к ногам пушечное ядро. Один из пассажиров умер при входе в нью-йоркскую гавань; чтобы не попасть в карантин, записали, что он стал жертвой водянки.

Исхудавший от строгой диеты, потрясенный всеми этими смертями и мрачно настроенный калифорнийский юморист ступил на гудроновый причал Нью-Йорка — города, который ему еще предстояло покорить.

(Еще не оценили)

Загрузка...

«Якщо все читати, жити ніколи», — повторюють наші співгромадяни, стомлені достатком цікавих публікацій. І все-таки поява в журналах прози Володимира Войновича не пройшло непоміченим. Багато хто чекали цієї події, особливо смакуючи вихід в світло роману про солдата Чонкине. Всупереч всім заборонам, пригоди російського Швейка, з волі случаючи вступившего в боротьбу з якимось «Установою», давно одержали популярність у літературних колах.

Сатира Войновича заслуговує підходу серйозного й неупередженого. Перед нами проза майстра, що вміє оригінально використати й сполучити елементи різних літературних традицій.

Бойнович пише про людей, умовами тотального режиму перетворених в озлоблену, залякану й жадібну юрбу. І варто помітити: у нього ці люди часом діють у ситуаціях, що повторюють самі героїчні й зворушливі колізії світової класики, російської класики й фольклору. От два приклади, хоча їх набагато більше. Недотепа Чонкин, посланий у село Червоне стерегти останки розбитого літака й у метушні початку війни забутий на цьому нікому не потрібному пості, на свій лад переживає всі пригоди казкового простака Иванушки. Смирний і довірливий, Чонкин бере гору над ворогами, здавалося невразливими — капітаном Милягой і його підручними. Бездомний, він знаходить дах і добру подругу Нюру. Зневажуваний, одержує у фіналі небачену нагороду — орден з генеральських рук. Але отут і казці кінець: орден у нього негайно відбирають, а самого тягнуть у кутузку. Цей епізод не що інше, як пародія на одну зі сцен роману Гюго «Дев’яносто третій рік» з його врочистими міркуваннями про шляхи історії й трагізм людської долі. Іронічна проза Войновича орієнтована й на ці проблеми. За плечима низькорослого красноухого Вані Чонкина багато літературних предків.

Секрет задуму в тім, що Чонкин, всупереч своїй непоказності й лукавим авторським зауваженням, герой аж ніяк не народний. У густо населеному світі роману, де жорстоко перекручені поняття достоїнства, честі, боргу, любові до Батьківщини, ще жваво одне людське почуття — жалість. Вона живе в груди Чонкина, гіршого із солдатів свого підрозділу, співмешканця почтальонши Нюри, ватажка міфічної банди, що взяла в полон людей Миляги й розгромленої полком під командуванням лютого генерала Дрино-ва.

Оголошений державним злочинцем, Чонкин далекий від вільнодумства. Він і вождя шанує, і армійський устав поважає, так так, що готово лягти костьми, охороняючи довірений йому металобрухт. Тільки нещадності, популярній чесноті того років, Чонкину Бог не дав. Він усіх жалує: Нюру, і своїх бранців, і кабана Борьку. Навіть Гладишева, що намагався його застрелити, Чонкин пошкодував, за що й поплатився. Наївному героєві Войновича невтямки, що добре серце — теж крамола. Він зі своїм дарунком жалю воістину ворог держави «і особисто товариша» Миляги, Дринова, Сталіна.

До речі, Сталін особисто в романі не присутній. Це свого роду чарівне слово, з тих, що у світі страху й обману значить більше, ніж реальність. Якщо на початку часу «Слово було Бог», то тут, изолгавшееся й обездушенное, воно з’являється як дрібний шкодливий біс, чия примха самовладно розпоряджається долями персонажів.

437

Роман побудований так, що слово стає причиною всіх вирішальних поворотів дій. Чонкин по наущению стервеца Самуш-кина задає політрукові фатальне питання: « чиВірно, що в Сталіна дві дружини?» Плечовий поширює мерзенну плітку про Нюре. Гладишев строчить донос на сусіда. Співробітники органів, смакуючи розправу над старим шевцем Мойсеєм Соломоновичем, з жахом виявляють, що прізвище їхньої жертви — Сталін. Миляга у хвилину розгубленості невлад викрикує: «Так здраствує товариш Гітлер!» Життя й смерть героїв роману залежать від слова, що пролунало або написаного, недочутого або переверненого. Від слова, що на очах втрачає свій первісний дійсний зміст.

Спостережливість письменника гостра, але й сумна, іронія не дає приводу забути, що його персонажі — це обдурені, знедолені бідолахи, що живуть немов у маревному сновидінні, мучаються по-справжньому. Войнович невичерпний у зображенні комічних ситуацій, але занадто жалісливий, щоб смішити. І сьогодні ми читаємо Войновича інакше, не тільки сміємося над героями, але й плачемо над ними.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Існує російська приказка: «Іван, що не пам’ятає споріднення». На жаль, у змісті знань нашої історії дуже багато з людей стали такими «Иванами», але ж без історії не може бути освіченої людини. Сьогодення можна зрозуміти тільки через минуле, а зараз дуже важливо зрозуміти наше сьогодення. Література, учителька життя, повинна прищеплювати інтерес і любов до минулого нашої й іншої країн. Щодо цього Валентин Савович Пикуль для широкої публіки часто виступає першовідкривачем. Адже деякі його романи висвітлюють ті сторінки, які були знайомі в основному лише вузьким фахівцям. Відомий історик академік Б. А. Рибаков відзначив, що В, С. Пикуль «робить дуже полезное патріотична справа», а його романи зіграли чималу роль у нинішнім посиленні тяги до історії,

Я давно знаком із творчістю Пикуля. Це й відмінний підручник життя, і захоплюючий, захоплюючий сюжет. Добутку письменника допомогли мені полюбити історію Росії. Мені подобається масштабність його погляду, прагнення увібрати в оповідання якнайбільше подій, місць, героїв. Читаючи, романи Пикуля, не тільки поринаєш у минуле, але й замислюєшся над сьогоденням.

В історії нашої країни багато славних і безславних війн, чимало й дипломатичних інтриг. Одним з напружених періодів була Семирічна війна в XVIII столітті. Письменник звертається до цього епізоду в романі «Пером і шпагою». Сюжет побудований навколо історії одного французького дипломата. Його цікава фігура дає письменникові можливість показати тугий вузол інтересів і протиріч провідних європейських країн. Ми бачимо користолюбство й дурість, а часом і боягузтво ряду російських сановників і поряд із цим справжніх патріотів. Один з них генерал Салтыков, автор описує його як тихого дідка, що уперед ніколи не ліз і біля престолу не крутился, але саме він виявився щирим переможцем прусского короля Фрідріха II, героєм всієї європейської війни. Він був прекрасним полководцем, що розумів солдата. Заздрісники не простили йому самостійності. На жаль, війна не принесла користі Росії, хоча слави й поваги їй додала.

Діапазон історичних епох, описуваних романістом, великий. В 1987 році він завершив цикл романів про російсько-японську війну 1904-1906 років. Хоча ці події вже знайшли відбиття в радянській літературі, Пикуль розповідає про війну по-своєму. Письменник уважає, що історія не терпить шаблонів, з якими в нас підходили до тим або іншим подіям і особистостям. Він нагадує про те, що, хоча ми звикли вважати Цусимское бій поразкою царського флоту, ми забуваємо про високий патріотизм моряків, про те, що матроси й офіцери наперед знали, що загинуть, але честь Росії була для них дорожче життя!

В останньому романі своєї епопеї «Каторга» Пикуль розповідає про каторжан на Сахаліні. Розкривається невідома сторінка історії. Коли на острів прийшли японці, засланці стали захищати свою страшну, жорстоку в’язницю! З більшою майстерністю досліджує письменник джерела патріотизму в цих злочинців. Незважаючи на всі пороки їхнього характеру й виховання, вони залишаються росіянами й борються, гинуть за свою Батьківщину.

Велике враження на мене робить роман «В останньої риси» про авантюриста Гришке Распутіні й останніх роках царського будинку Романових. Романіст прекрасно показав моральну й духовну злиденність влада імущих перед революцією. Люди, у яких у руках була доля країни, самі виявилися чи ледве не іграшкою темного мужика, містика й чаклуна Распутіна.

Романи Пикуля побудовані на контрастах, на протиставленні патріотів і зрадників, чесних, відданих людей і кар’єристів, хапуг, сміливих і боягузів. Перед нами встає така галерея интересных і значних, фатальних і незначних фігур, без яких наша духовна культура була б набагато бідніше. Але в той же час не завжди можна виправдати копання письменника в інтимних подробицях, випинання й смакування їх. Можливо, це одна із причин того, що некоторые люди вважають романи Валентина Пикуля бульварними. Але треба цінувати те, що Валентин Пикуль відкрив для нас епізоди історії, зробив їх живими, заповнив цікавими особами, допоміг многим полюбити історію. Спасибі письменникові!

(Еще не оценили)

Загрузка...

 Чи любите ви читати? Якщо вас цікавлять не тільки детективи, кримінальні історії, любовні романи, так часто встреча-ющиеся сьогодні на книжкових развалах, якщо для вас читання — не просто спосіб убити час, якщо ви любите разом з автором і героями поразмышлять об хвилююче людство проблемах, вам, напевно, буде цікаво познайомитися з романом В. Дудинцева «Білі одяги». Роман В. Дудинцева «Білі одяги» побачив світло через тридцять років після написання. А коли він нарешті був опублікований, автор одержав Державну премію. Зараз, можливо, нам здасться дивним, що за щирість оповідання про дійсність, за правду добуток осягла така важка доля на початку шляху. Роман «Білі одяги» відкриває ті сторінки історії, які раніше не були відомі людям.

Із цієї книги ми довідаємося про життя й роботу вчених-біологів, що займаються дуже корисним для всіх справою — виведенням нових сортів картоплі. Але, на жаль, їхня робота не погодиться з «наукою», схваленої партійним керівництвом, головним представником якої в романі виступає академік Рядно, а в реальному житті — Лисенко. Тих, хто не підтримував їхньої ідеї, повідомляли «ворогами народу». От у такій обстановці працював Іван Ілліч Стригалев і його теперішні друзі й помічники. Відразу виникає питання: чому людям доводилося приховувати корисну роботу, боятися через неї бути засланими або розстріляними? Але життя тоді немов визначалася іншими законами. Складний шлях їхнього розуміння й обмірковування пройшов головний герой роману Федір Іванович Деж-кин. Його життя — це не просто зміна поглядів від підтримки позицій академіка Рядно до повного наукового й духовного з’єднання

зі Стригалевым і його друзями. Шлях Дежкина — шлях пошуку істини в тім суперечливому світі. Цей пошук складний. Ще коли Федір Іванович був дитиною, його вчили говорити тільки правду, завжди бути щирим. Чиста дитяча душа вірила цьому, поки життя не навчило героя самостійно оцінювати свої вчинки й дії інших. Взрослея, він починає розуміти, що в навколишньому його світі щирість далеко не завжди служить добру. Найчастіше саме навпаки. Для захисту істини Дежкину не раз доводилося приховувати свої теперішні погляди й відігравати роль переконаного прихильника академіка Рядно. Тільки таке поводження допомагало йому протистояти миру підлості, неправди й доносів. Але в головних питаннях герой не піде на компроміс зі своєю совістю, розуміючи, що не можна закривати чим-небудь «білі одяги*, істину, тому що, «коли прийде час зняти це що-небудь, білих одягів там і не буде».

Епіграфом до роману автор взяв питання з Одкровення Іоанна Богослова: «Ці, убрані в білі одяги, — хто вони й звідки прийшли?» Дійсно, хто ж вони? Думаю, це Дежкин, Стригален, полковник Свєшников, їхні теперішні друзі — усі, хто не міняв своїх поглядів під тиском обставин, служив вічній істині, добру. Їх цікавлять не слова, а результат, до якого вони прагнуть. Заради декількох років щодо спокійної роботи Стригалев навіть віддає Рядно свій новий сорт картоплі. Герої настільки чесні, безкорисливі, віддані своїй справі, що вони здаються святими й виділяються на тлі заздрих, властолюбних людей своїми «білими одягами». Складно зберегти їхню чистоту серед чорного, жорстокого миру. Але героям це вдається. І на вищому суді саме по білих одягах можна буде довідатися теперішніх людей. По-моєму, саме такий зміст вклав автор у назву роману.

Але далеко не всі герої цього добутку в «білих одягах». Адже багато з людей шукали в житті інше, прагнули до влади, до слави будь-якими шляхами. Безчесні й жорстокі вчинки Краснова, Рядно, Асеикритова нема чим виправдати, тому що метою їх була особиста вигода. Але ті блага, які потрібні були їм, — тимчасові. «Добро… сьогодні для багатьох звучить як боягузтво, млявість, нерішучість, підле відхилення від зобов’язуючих кроків», — зауважують Дежкин, И далеко не всі люди розуміли, що все це — «плутанина, накручена тихим злом, щоб легше було діяти», тому вибір між добром і злом кожний робив по-своєму.

Проходило час, і факти брали гору над помилковою теорією, перемагала істина. Усе ставало на свої місця. Не вдалося захистити дисертацію Анжелі Шамковой, що підтримувала погляди Рядно, через підведення результатів під теорію. Біля самого академіка на засіданнях залишаються порожні крісла. Пам’ятаючи його минуле, ніхто вже не хоче становити йому компанію. «Якщо ти вважаєш, що наука — це значить відправляти людей… ти знаєш куди… Таким біологом я не був», — говорить йому колишній соратник, відрікаючись від його ідей. А сам Рядно не розуміє, чому він зазнає поразки, якщо раніше мав величезну підтримку.

Роман «Білі одяги» ще раз показує, що людина повинен опиратися в житті тільки на істину, зберігати свої духовні

цінності незалежно від думки більшості. Тільки тоді він залишається особистістю.

Не поскупися на холод посилань і морок отринутых страстей, але дай виконати все, що в силах, але душу по мирі розсій, —

пише поет Б. А. Чичибабин у вірші «Молитва». Напевно, ці слова цілком щиро могли вимовити всі теперішні люди. Долі багатьох з них зложилися трагічно. Але те, у що вони вклали душу, залишилося. Багато досягнень науки збереглися й одержали свій подальший розвиток навіть у найсуворіші роки завдяки самовідданій роботі теперішніх учених. Але Дежкин, Стригалев і їхні друзі — герої не тільки того часу. Для багатьох вони можуть стати прикладом і зараз. Книга допоможе уважному читачеві знайти істину й зробити моральний вибір у складних життєвих ситуаціях.

РЕЦЕНЗІЯ НА ПОВІСТЬ А. ПРИСТАВКИНА «НОЧУВАЛА ХМАРИНКА ЗОЛОТА»

Починаючи писати рецензію на твір Анатолія Пристав-кина «Ночувала хмаринка золота», хочеться написати й про самого автора. Адже рецензія — це не тільки аналіз позитивних і негативних сторін добутку, але й спроба проникнути в саму суть, джерела й корінь написаного.

А. Приставкин, автор повести «Ночувала хмаринка золота», родом, як і всі ми, зі свого дитинства. Але звична для його однолітків формула «ми родом з війни» припускає уточнення. А. Приставкин родом з дитбудинку військового років, де легше було вмерти, чим вижити.

У письменнику сильна була рання, по визначенню Ф. М. Достоєвського, перша пам’ять. Пам’ять ця — безвідрадно гірка, але А. Приставкин їй не змінює, не шукає в ній розради, не намагаються темні сторони зрівноважити світлими. Сам письменник не без подиву згадує своє злиденне дитинство, бродяжництво; невже так було?

Повість Анатолія Приставкина «Ночувала хмаринка золота» -це війна, її куточок, не освітлений ні спалахами «Катюш», ні розсипом переможних феєрверків; таємниця, породжена не фронтовою необхідністю, а мерзенністю задуму й здійснення. Тепер^-те таємниця розкрита, тепер ми читаємо в А. Приставкина про детдомовцах-близнецах Кузьменышах, відправлених з Підмосков’я в благодатний край- на Кавказ, де казково тепло й ситно.

Душі в повісті дитячі; долі, покручені війною, сирітством, уголовщиной. Безпритульний, нещадний мир. Зі своїми законами й своїм беззаконням.

Кузьменышей очікує таке, про що неможливо догадатися на початку повести, з перших сторінок не обіцяла легені, беспечального читання. Яка отут легкість, коли підмосковний дитбудинок живе однією несамовитою думою: «вдихнути оп’яняючий, дурманний захід».

Нікому не потрібними насіннями летять через війну, через зруйновані землі брати. Вони вміють вийти якщо й не сухими з води, те хоча б не піти до дна, не пустити міхури. Споріднення по крові переходить у споріднення душ. Одинадцятирічні близнюки нерозлучні. Це допомагало їм вижити, зносити всієї напасті, спільно шахраювати, красти. Вони завжди разом — чотири руки, чотири ноги, два голови — і до того схожі: ніхто не відрізнить — Колька це або Сашка. Близнюки мистецьки всіх морочили, і, навіть коли не було необхідності, один видавав себе за інший. Виручаючи один одного, було легше уцелеть у згубних обставинах. Їхня скритність стала самою натурою. Близнюки відверті тільки один з одним. Відвертість ця в тім внутрішнім єднанні, коли один настільки доповнює другого, що вони окремо не мислять, не представляють власного існування.

Лихо зближає тих, хто потрапив у неї. Коли на станції Кубань ешелон з безпритульниками зустрічається із глухо заґратованим ешелоном, де знемагають узаперті чорноокі люди, Колька, не розуміючи, що просять воду, простягає долоня з ягодами тернику. На природний порив здатний тільки хлоп’я-безпритульник. Станція живе своїм життям, не бажаючи чути лемент і плач із замкнених теплушок; з репродукторів доноситься «Широка країна моя рідна…». Сумно завершується й ця головкому, натякаючи на фатальну невипадковість зустрічі двох ешелонів,

«Наші поїзди постояли пліч-о-пліч, як два брати-близнюки, що не довідалися один одного, і розійшлися назавжди, і зовсім нічого не значило, що їхали вони — одні на північ, інші на південь. Ми були зв’язані однією долею». Цей зв’язок сам письменник усвідомив і зрозумів не відразу. І дотепер ми зв’язані зі страшними діяннями, які привели до горя й загибелі тисяч і тисяч людей. Людина, що відкрила існування народів-зрадників, слыл фахівцем з національного питання. Їм був розроблений план боротьби із цими народами, щоправда, до кінця перетворити теорію в практику навіть йому не вдалося — не вдалося покарати цілком всі народи за те, що й серед них попадалися зрадники, перебіжчики. Однак теорія осіла в головах і в пам’яті людей образливими кличками, «теоріями» про «національну провину», «національних хворобах» і так далі.

Наслідку її — у подіях Степанакерта й Сумгаита, Риги й Тбілісі, у чеченській війні.

А в 1944 році чеченці, що вкрилися в горах, знищили дитячий будинок. Сашка загинув смертю дивовижної, бузувірської. Сцену, написану А. Приставкиным, не часто зустрінеш у нашій літературі. Колька своїми очами побачив, яку смерть прийняв його брат. Від побаченого скаламутився розум. Коли Колька везе на візку мертвого брата з выклеванными вороною очами, він начебто діє по інерції, здійснює колишній їхній план утекти зі згубного Кавказу. Сашка для нього ще живий, і він хоче, щоб те-

му було зручно у візку, а в собачнику, залізному ящику під вагоном, не було холодно, Колька вів уявлювану розмову з убивцею: «Слухай, чечен, осліп ти, чи що? Хіба ти не бачиш, що ми із Сашкой проти тебе не воюємо! Нас привезли сюди жити, так ми й живемо, а потім ми б виїхали однаково. А тепер, бачиш, як виходить… Ти нас із Сашкой убив, а солдати прийшли, тебе вб’ють… А ти солдатів станеш убивати, і все: і вони, і ти -загинете. А хіба не краще було те, щоб ти жив, і вони жили, і ми із Сашкой теж щоб жили?..» Колькины міркування настільки нехитрі, що ледь не віддають юродством. Колька, що звик бути для Сашки руками й ногами, на споконвічне питання: «Ти Колька або Сашка?» — тепер відповідає: «Я — шпалери! У новій своїй якості Колька дивний. А як залишитися не дивним, переживши таке? Чудність підсилюється «новим Сашкой», що з’являється замість мертвого, котрому так і має бути вічно колесити по країні в залізному собачнику. «Нового Сашку» кличуть Алхузур — це чеченець, одноліток Кольки. Такий же самотній, неприкаяний син війни, що позбавила його даху й батьків. На додачу право жити в рідному краї. Вони зближаються, коли захворілий Колька в маренні кличе брата, а над ним відмінюється Алхузур, на ламаній російській мові запевняючи: я і є «Сайок». Турботою, сміливістю, готовністю ділити будь-які небезпеки Алхузур доводить своє право стати Ко-лькиным братом, називатися Кузьменышем. Колька й Алхузур поводяться, не сообразуясь із правилами, заповідями, яких дотримуються дорослі. Над ненавистю, спрагою мести взяла гору братня любов. Любов допомогла вижити колишнім Кузьменышам, допомагає й новим.

Анатолій Приставкин у своїй книзі не робить вигляд, начебто колишнє поростило быльем. «Але ж, не сховаю, — пише А. Приставкин, -приходила, не могла не прийти така думка, що живі, десь існують всі ті люди, які від Його імені волю його творили». Можливо, письменник зняв вантаж, частину вантажу із власної душі, але читацькі душі не дуже-те полегшив. Але теперішня література — останнім часом ми знов-таки в тім переконалися — не поспішає навіяти «сон золотий». Вона призиває читачів до роздумів і щиросердечної роботи, до сумнівів у собі, увазі до навколишнім. Вона служить застереженням майбутньому.

(1голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

Войнович высмеивает также довольно ограниченных любителей научной фантастики, иронизируя над такими жанровыми признаками, как путешествие во времени (которое ничуть не отличается от обычного авиаполета), космического путешествия (единственной замеченной Карцевым неожиданностью был его старый приятель гэбист Лешка Букашев, высланный на околоземную орбиту, ибо в роли Гениалиссимуса он оказался слишком непредсказуемым и болтливым): а также над реализованной коммунистической утопией, которая повторяет и усиливает все худшие аспекты советской действительности», — пишет Эдит Клоус.

Как настоящий реалист, он рассказывает «только о том, что сам видел своими глазами. Или слышал своими ушами. Или мне рассказывал кто-то, кому я очень доверяю. Или доверяю не очень. Или очень не доверяю. Во всяком случае, то, что я пишу, всегда на чем-то основано. Иногда даже основано совсем ни на чем. Но каждый, кто хотя бы поверхностно знаком с теорией относительности, знает, что ничто есть разновидность нечто, а нечто — это тоже что-то, из чего можно извлечь кое-что.

Я думаю, этого объяснения достаточно, чтобы вы отнеслись к моему рассказу с полным доверием».

Частные (и частые) случаи пародирования в романе очевидны. Судьба Александра Исаевича Солженицына, его политические воззрения эмигрантского периода, образ жизни в изгрании — все это легко угадывается в романе в колоритной фигуре Сим Симыча Карнавалова. «Глыбы», которые он пишет, напоминают и «узлы» эпопеи «Красное колесо», и сборник «Из-под глыб». Пародируются и различного рода абсурдные инструкции, регламентирующие практически всю жизнь.

Но где протекает эта жизнь? Воспользовавшись «космопланом», Роман Карцев отправляется в будущее, на 60 лет вперед. И что же он видит? Светлое будущее провозглашено в одном, но подлинно коммунистическом городе — МОСКОРЕПЕ, Московской ордена Ленина Краснознаменной Коммунистической республике. Правящая здесь Коммунистическая партия государственной безопасности — КПГБ — объявила одним из своих основателей Иисуса Христа.

Жанр антиутопии вообще дал много примеров пародирования сакрального. Видимо, некая сатирическая «подоснова» жанра, его разоблачительная направленность способствует накоплению и выражению пародийных элементов. Так, в «Любимове» А.Терца пародируется евангельский мотив превращения воды в вино: Леня Тихомиров превращает в водку обычную речную воду.

Много места отведено пародийному использованию церковной тематики и у Владимира Войновича. Писатель предсказывал в романе смыкание ортодоксально-коммунистических и церковных деятелей, взаимопроникновение обеих идеологий, причем в извращенной, пародирующей саму себя форме. Так, в Москорепе широко распространен обряд «звездения» (аналог крещения), «перезвездиться» и означает: перекреститься.

Скорее комичной, нежели зловещей, предстает в романе фигура отца Звездония — главного церковного иерарха коммунистической церкви, генерал-майора религиозной служжбы. Постановлением ЦК Коммунистической партии Государственной Безопасности и Указом Верховного Пятиугольника в Москорепе учреждена Коммунистическая Реформированная Церковь, цель которой: «воспитание комунян в духе коммунизма и горячей любви к Гениалиссимусу».

Церковь присоединялась к государству «при одном непременном условии: отказа от веры в Бога». Как и другие конфессии, Коммунистическая Реформированная Церковь также имеет своих святых: это святой Карл, святой Фридрих, святой Владимир, герои всех революций, всех войн и герои труда. Есть также и праведники: это те, кто выполняет производственные задания, соблюдает производственную дисциплину, слушается начальства и проявляет бдительность и непримиримость к чуждым идеологиям.

Еще одна неожиданность встречается в романе Войновича: роман — результат творчества — существует на грани эмпирической реальности. Ответственность художника за написанное оказывается тем более явной, что персонажи могут оживать и требовать от автора изменения свой судьбы. Дар творчества, демиургическое начало поднимает Карцева над персонажами-комунянами: с одной стороны, герой-повествователь нарочито приземлен своими привычками, связью с Искриной, явно несерьезным, «неклассическим» — несмотря на прозвание «Классик» — отношением к миру и ко всем проблемам, но, с другой стороны, он обладает божественным даром, и его негорящий роман оказывается жизненнее многих реально существующих, но смертных людей. За роман приходится претерпевать муки и унижения, но роман — акт творчества.

Для коммунян, знающих лишь «безбумажную» литературу, акт творчества оказывается страшным, роковым, ибо он тут же реализуется. Потому-то и уговаривает Карцева маршал Берий Ильич вычеркнуть Сим Симыча. Вычеркнутый из романа — он будет вычеркнут из жизни. Пространственная модель романа Войновича » перелицовывает», травестирует пресловутую «священную территорию», доводя ее идею до полного абсурда, переводя само представление о ней в трагикомическую плоскость.

У Войновича буффонада с переодеваниями и подменой имен становится трагедией. Утопия не выдерживает личностной проверки и превращается в антиутопию. Пародирование становится в творчестве Войновича структурообразующим принципом, мерилом жанра, главным ключом к постижению его своеобразия.

На ироничесоком «монтаже аттракционов» держится весь «Остров Крым» Вас. Аксенова, где множество самых разнообразных пародийно подсвеченных аттракционов: гонки «Аттика-ралли», высадка советского десанта под спокойное лживое объявление теледиктора о военно-спортивном празднике «Весна», парад стариков-офицеров, символизирующий торжественную и окончательную капитуляцию Добровольческой Армии: «У подножия статуи Барона стояло каре — несколько сот стариков, пожалуй, почти батальон, в расползающихся от ветхости длинных шинелях, с клиновидными нашивками Добровольческой Армии на рукавах, с покоробившимися погонами на плечах. В руках у каждого из стариков, или, пожалуй, даже старцев, было оружие — трехлинейки, кавалерийские ржавые карабины, маузеры или просто шашки. Камеры Ти-Ви-Мига панорамировали трясущееся войско или укрупняли отдельные лица, покрытые старческой пигментацией, с паучками склеротических вен, с замутненными или, напротив, стеклянно просветленными глазами над многоярусными подглазниками… Сгорбленные фигуры, отвислые животы, скрюченные артритом конечности… несколько фигур явилось в строй на инвалидных колясках».

Остров Крым — страна благоденствия, страна благополучия. Это изобилие дается, казалось бы, легко. Никаких усилий для его достижений не прилагают. Остров Крым — страна Золотого Века. В этой абсолютно благоприятной атмосфере сохранились реликты истории. Остров открыт миру. Фактически он является островом только для СССР. Точнее, СССР — оторвавшаяся часть мирового сообщества. Остров же принадлежит всему цивилизованному человечеству. Он — воплощение космополитической сути человечества.

Что же разъедает психологию островитян? Ностальгия. У них нет ни национальной почвы, ни культурной перспективы. Культура здесь — это современная массовая культура. Остров уже движется к некоему единому человечеству (родословная Меркатора). Даже язык становится вроде эсперанто.

Но можно ли для двух различных путей найти исторически единый, общий? Можно ли найти примиряющую, объединяющую идею? Вопрос определяется не только собственно литературным интересом. Начиная с Петра I, Россия пыталась сориентироваться на западный путь равзития. С отказа от славянско-иллирийской идеи начинается этот поиск.

Победа Лучникова в гонках «Антика-ралли» — это его единственный и последний триумф. Это полученное право доказаать победоносность своей идеи. Граф Владимир Новосильцев погиб в гонках, и теперь Лучников объявляет о создании Союза Общей Судьбы — русского политического клуба.

Лучников полон оптимистических надежд. Он призывает размышлять и дискутировать, но для себя он уже все решил, причем решил за всех островитян. Лучников — столько же фаталист, сколько и оптимист. Он, как и Марлен, тоже знает «Основополагающую», только разные они, эти основополагающие идеи у разделенных границами друзей.

Что перевесит в нем: национальное или космополитическое? Лучников понимает: «Выбор Общей Судьбы обернется для нас всех жертвой. О масштабах жертвы мы можем только догадываться. Что касается самого выбора, то он формулируется нами так: сытое прозябание на задворках человечества или участие в мессианском пути России, а следовательно, в духовном процессе нашего времени».

Но что понимать под участием в «духовном процессе»? На что рассчитывают летчик Чернок, промышленник Мешков, профессор Фофанов, дипломаты Сабашников и Беклемишев? И может быть, правы гарвардские профессора, утверждающие, что «это типичный русский садомазохизм»?

Если славянофильские ценности — идеал общины, державности (органической связи личности и человеческого сообщества) «ушли» в русскую утопию, то антиутопия сохраняет и поддерживает ценности «западнические» — суверенность личности, идеологию «гражданина мира», ориентацию на преимущественное следование западным образцам.

Опровержение утопии начинается с того, что происходит отказ от догм. Этот отказ от догм персонифицирован у Вас. Аксенова в образе Кузенкова.

Марлен Михайлович Кузенков — это человек, который мог стать одним из реформаторов. Ему чуждо имперское советское сознание, он живет совершенно иными переживаниями. Кузенков называет себя самым реакционным человеком в стране, ибо «может быть, никто так страстно, как он, не противостоит в душе слиянию этой малой страны с великой метрополией». Самому Марлену Кузенкову — наиболее благоразумному и едва ли не самому трагичному из героев «Острова Крым» — тоже нелегко расставаться со своими догмами. Одна из таких догм — ничтожество личности перед всесилием «Основополагающей»… Как мог юнец-лейтенант затормозить колесо истории? Да и разве сможет сам Марлен Михайлович сделать что-либо подобное, хотя бы выступить перед камерами Ти-Ви-Мига? Но сомнение в его сознании зародилось только тогда, когда он смог чуть более трезво взглянуть на марксизм, на те его догмы, которые связаны с «ролью личности в истории», «поступательным ходом исторического процесса». Незаметно для самого себя «генеральный консультант по вопросам Зоны Восточного Средиземноморья» стал ближе к тем критически настроенным интеллектуалам, которых в партийной верхушке называли неполноценными гражданами. В секретных архивах он впервые узнал о событиях 20 января 1920 года, когда 22-летний лейтенант британского флота Ричард Бейли-Лэнд, сменный командир одной из башен на линкоре «Ливерпуль», в одиночку сумел остановить многотысячные колонны Красной Армии, взломав гигантскими снарядами лед, по которому они двигались. Раньше ему казалось, что даже Чонгарский сорокамильный пролив неожиданно — впервые за столетие! — замерз в полном соответствии с логикой классовой борьбы. И вдруг — «престраннейшим образом классовое сознание стало уступать место соблазну военной победы».

Кузенков — главный оппонент Лучникова. Крым он любит совсем иной любовью, понимая всю его уникальность. Неожиданно, вопреки всем естественным и неестественным, придуманным, законам Крыму удалось выжить, не только выжить, но и разбогатеть, сохранить свободу для своих граждан. И если Лучников думает, что Крым прибавит храбрости советским людям, то Кузенкова на мякине не проведешь: он-то точно знает, что на самом деле крымчане проникнутся лишь всепроникающим слизистым страхом… И он с грустью наблюдает, как к Союзу Общей Судьбы присоединяется ультраправая «Волчья Сотня», один из лидеров которой расписывает Советы так, словно нет ни коммунизма, ни всеобщей слежки, ни горячечного энтузиазма бесплатных каторжных будней, и лишь восхищается мощью империи и провозглашает ХХI век веком русских.

Отношение к идее Общей Судьбы — решающее для персонажей романа. Каждый должен выразить свое мнение об этой главной пружине сюжета.

Юрий Игнатьев-Игнатьев, перешедший из «Волчьей Сотни» в партию «коммунистов-нефтяников», называет себя единственным представителем тех немногих сил «на Острове, которые противостоят идее СОСа… Мы, семь левых партий, единственные, кто может хоть что-то сделать против СОСа…», — говорит он Кузенкову (293).

Во время их беседы по ТИ-Ви-Мигу показывают трех ленинградских мальчишек в шинелях с поднятыми воротниками и в черных шарфах, обмотанных вокруг шеи. От имени Комитета «Новые Правые Крестовского острова» они требуют немедленного ареста Андрея Лучникова.

Встреча с Лучниковым на берегу — последняя для Кузенкова возможность предостеречь его: «Вот как? Ты сторонник постепенности, Лучников? — бормотал, борясь с неудержимым смехом, Марлен Михайлович. — Ты хочешь только себя принести в жертву, да? Всех остальных ты хочешь спасти? Мессианство? Выход в астрал? Протоптал себе дорожку на Голгофу? Ты не понимаешь разве, что дело не в мудрости наших мудрецов и не в твоей жертвенности?» Все приобретает оттенок театральности, наглядности, срежиссированности: «Вал накрыл его, потом швырнул на гребень. В луче прожектора было отчетливо видно, как в голову ему въехало толстенное бревно. Через мгновение вода накрыла и Лучникова» (301).

На Остров Крым никто не приплыл (разве что Антон с двумя девицами из Турции). Добраться до острова по льду Красной Армии тоже не удалось. Оттуда можно уплыть, но туда можно только прилететь.

Еще до того, как Остров Крым захвачен Советской армией, герои начинают расставаться со своими представлениями о нем, со своими догмами. Ибо Остров Крым — это оселок, некий пунктик, с которым связываются собственные представления о мире, собственная философия истории. Околдованные идеей СОСа, крымчане даже не сопротивляются — достаточно вспомнить последний разговор Чернока и молодых офицеров:

«- Да, мальчики, мне тоже приходила в голову эта мысль, сказал он. — Больше того, она мне даже и ересью не кажется. Я почти уверен, что «форсиз»…

— Да! — вскричал Кронин. — Если бы это был неприятель, если бы это была армия вторжения, мы бы сбросили их в море!

— Боюсь, что мы бы их просто уничтожили, — холодно улыбнулся Ляшко» (333).

Они даже не догадываются, что «армия вторжения» — вот она, бестолково топчется на крымских автострадах и с дикарским любопытством заглядывает в крымские супермаркеты, обеспечивая своей неисчислимой силой завтрашнее советское «изобилие»…

Остров Крым опровергает героев, чтобы в конце романа быть раздавленным — без всякой дискуссии о разнице мировоззрений, о тяготении друг к другу расколотых кусков российской нации.

Остров — попытка сохранить свою «русскость» без демагогических рассуждений о жертвенности. Но невозможно совместить такие абстракции, как национальное достоинство и своеобразие исторического пути русского народа, с реальностями самого что ни на есть реального социализма.

Люди тяготятся своей свободой, им тяжело делать свой нравственный выбор. Мощь тоталитарной машины весьма привлекательна, если ты не находишься внутри ее и если не твоя судьба крохотной шестеренкой вертит ее жернова.

Соблазны статистической мощи развитого социализма оказываются сродни соблазнам раннего фашизма, с его культом изобилия и силы.

Люди игнорируют реальность, когда тянутся к мечте. Думают о высокой жертве, а сталкиваются с примитивным доносом, надеются на изысканную роскошь человеческого общения, а будут опасаться высказать вслух самые обычные свои мысли. Хотят реализовать свои духовные потенции, а будут замкнуты в бестолково-строгих идеологических границах.

Андрей Немзер утверждает вторичность романа «Остров Крым», хотя бы по сравнению с «Ожогом». (7) Но дело в том, что произведения, написанные в жанре антиутопии, в большей мере тяготеют к жанровым традициям, нежели к индивидуальным стилевым особенностям писателей. Многие из тех недостатков романа, на которые обращал внимание критик, просто относятся к жанровым особенностям литературной антиутопии. К тому же В.А.Свительский вполне убедительно доказал, что иронический пересказ фабулы — излюбленный прием А.Немзера — в случае с «Островом Крым» недостаточен. (8)

Итак, утопия и антиутопия довольно активно развиваются в литературе русского зарубежья. И у Гладилина, и у Аксенова, и у Войновича мы видим преобладание одних и тех же жанровых признаков — при всех различиях между стилевыми манерами. Антиутопия в творчестве этих писателей отличается от утопии своей жанровой ориентированностью на личность, на ее особенности, чаяния и беды, словом, антропоцентричностью. Личность в антиутопии всегда ощущает сопротивление среды. Социальная среда и личность — вот главный конфликт антиутопии.