Сочинения

(Еще не оценили)

Загрузка...

В повести «Американский претенденте (1892) он одержим новой фантазией — воскресить мертвецов и, отобрав самых прославленных, самых дальновидных и благоразумных, замелить ими живые трупы, которые занимают все важнейшие чиновные должности. Намечалась богатая творческими возможностями сатирическая коллизия. Но Твена слишком увлекла сама комичность положения его героя, прячущегося от бакалейщика, которому он задолжал три с чем-то доллара, а в своем воображении уже ворочающего колоссальными суммами.

Другой центральный персонаж — английский граф, решивший, что за океаном он встретит подлинное равенство и начнет [rkey]«правильную» жизнь,— поселяется в захудалом пансионе, чтобы тут же убедиться, как он был наивен, судя об Америке издалека. Вблизи она оказывается страной, где всевластно •«грубое подхалимство», а неудачников забивают насмерть: пусть «не портят породу». Впрочем, и эта линия быстро обрывается, и повесть начинает сильно напоминать ранние беспечные юморески Твена.

«Американский претендент» гоже был переведен в России сразу по выходе в свет, причем печатался почти одновременно в трех журналах. Дело объяснялось, конечно, популярностью Твена, к тому времени у нас очень большой. Но не только ею. Есть в повести мотив, особенно близкий русской публике. Среди прочего Селлерс замышляет купить у царя Сибирь, где пора насаждать цивилизацию. Его представления о Сибири, мягко говоря, туманны. Но Селлерс слыхал, что сибирские просторы бесконечны и никем не тронуты. И он возмущается: царские министры считают, что Сибирь пригодна для одной цели — для того, чтобы ссылать в эту глухомань революционеров и неугодных.

Цензура свирепствовала, и в журнале «Русское обозрение Селлерсу пришлось толковать не о Сибири, а о Турции, в «Художнике» и «Наблюдателе» — вообще мимоходом коснуться своего дерзкого намерения. Но этот вынужденный маскарад вряд ли обманул ваших читателей. Они знали, что это за Турция, в которой все снег да снег, куда не погляди. И по обрывочным замечаниям Селлерса о «благороднейших людях», которых увозят на «далекие острова», они без труда догадывались, что имеется в виду.

На страницах в Америка некого претендента» упоминания о России кажутся случайными — мало ли какая нелепость взбредет в голову увлекающемуся Селлерсу! Но на самом деле случайности тут не было. Потому что Россия интересовала Твена давно с ходом лет — все сильнее.

Еще весной 1879 года он познакомился в Париже с Тургеневым и просил издателей послать русскому классику свою книгу «Налегке».

Хоуэлс, ближайший из его литературных друзей, был страстным поклонником и пропагандистом русского романа — Тургенева, Толстого; наверняка, о них не раз заходила речь в беседах у камина в хартфордском доме или на тенистых аллеях парка в Элмайре. А когда шла работа над в Янки из Коннектикута», Твен посещал лекции журналиста Джорджа Кеннана — самого осведомленного знатока России, какого в ту пору можно было встретить за океаном.

Кеннан только что вернулся из длительного путешествия от Петербурга до Кары, где бессрочные ссыльные работали на серебряных рудниках, и писал книгу «Сибирь и ссылка». Его потряс осмотр сибирских тюрем, глубоко взволновали рассказы политических заключенных и исковерканные царским террором судьбы, которые прошли перед глазами корреспондента «Сенчури». Он виделся с Толстым, с Короленко, с сосланными народниками, с простыми людьми, обвиненными в сочувствии революционному движению. Из России Кеннан вывез десятки мелко исписанных блокнотов и поручения осужденных своим товарищам — эмигрантам, которые исполнил со всей добросовестностью. А дома, не дожидаясь, пона будет завершена книга, начал выступать в переполненных залах, делясь своими впечатлениями и призывая оказать действенную помощь русским «террористам», которых он «с гордостью назвал бы своими братьями и сестрами».

Твен несколько раз был на этих выступлениях. И, покидая зал, однажды заметил: «Если подобное правительство нельзя обуздать иначе, как динамитом, то хвала динамиту!»

Это было сказано не под влиянием минуты. Взгляды Твена менялись глубоко и основательно.

В 1891 году в Америку приехал писатель-народник Степняк-Кравчинский, издававший в эмиграции журнал «Свободная Россия». Между ним и Твеном завязалась переписка. Твен без обиняков назвал политику даря «чудовищным преступлением», а о революционерах отозвался с самым искренним восхищением: «По доброй воле пойти на жизнь, полную мучений, и в конце концов на смерть только ради блага других — такого, я думаю, не знала ни одна страна, кроме России».

Он мечтал дожить до того времени, когда «удалось бы увидеть конец самого нелепого обмана из всех, изобретенных человечеством,— конец монархии». Может быть, и об атом говорил он с Горьким, когда они встретились в 1906 году. Трудовая Америка приняла Горького восторженно, оф и идеальная — с неприязнью, вскоре перешедшей в травлю. Твен произнес речь на приеме, который давали Горькому американские литераторы. Он говорил о том, что считает долгом каждого человека помочь грядущей республике, которая обязательно придет на смену Российской империи. А в письме, отправленном одному из друзей, выразился еще яснее: «Я приверженец революции — по рождению, воспитанию, взглядам, по всем своим понятиям».

Но у него не хватило твердости выступить против газетных клеветников и оскорбленных в своей убогой благонамеренности обывателей, когда они подняли истерический вой, обвиняя Горького во всех смертных грехах. Легко осудить за это Твена, как легко обнаружить и непоследовательность в его суждениях, свидетельствующих, что революцию он себе представлял довольно поверхностно. Да, он во многом заблуждался и не нашел в себе сил порвать с той средой, в которой протекала его жизнь.

Но все-таки не это еамое главное. Твен прошел трудный путь духовных и нравственных исканий, расставшись со многими иллюзиями и честно служа правде, как он ее понимал. С годами в нем крепло убеждение, что нормы и принципы, принятые в окружающей действительности, несовместимы с человечностью, справедливостью и демократией. И у Твена достало мужества сказать об этом ясно и четко, вызвав на себя огонь со стороны поборников буржуазного мироустройства, шокированных его идеями.

Он был великим гуманистом и поэтому — великим художником.
[/rkey]
И Горький это почувствовал при первом же знакомстве, написав о Твене с неподдельной теплотой: прекрасен был «умный и острый блеск серых глаз» старого писателя, который как будто лишь кажется стариком, потому что «его движения и жесты тан сильны, ловки и так грациозны, что на минуту забываешь его седую голову». Горький ощутил в нем проницательный ум, неизрасходованную силу таланта и честность, не признающую компромиссов.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Он задумал книгу в форме посланий, которые сочиняет, но не отправляет наблюдательный, желчный и остроумный современник, не оглядывающийся на ходячие мнения и знающий истинную цену вещам. От нее сохранились только фрагменты. И предисловие. В нем охарактеризован автор этих писем никуда. «Он пишет, чтобы дать выход своей злости. При этом он похож на вулкан. Мало проку всего лишь воображать извержение. Нет, надо, чтобы кратер задымился и хоть немного лавы вышло на поверхность, иначе не ощутить облегчения».

Вряд ли можно точнее сказать о настроениях самого Твена в его последние годы.

Лава и вправду вырывалась на поверхность, и горе было тому, кого подхватывал ее неудержимый, испепеляющий поток. А читатели с чутьем и слухом ощущали, что вулкан лишь начинает приходить в движение. Страшно подумать, какие разрушения он произведет, когда извержение достигнет своего пика!

О разрушениях, которые Твен произвел в бастионах лжи и в сознании своих соотечественников, тогда еще буквально порабощенном бесчисленными предрассудками и дутыми амбициями, стало возможно судить только в наши дни, когда его памфлеты, наконец, изданы более или менее полно. Но и того, что писатель напечатал при жизни, с лихвой хватило, чтобы пролег рубеж резкого размежевания между американскими казенными патриотами и сатириком, откликнувшимся на империалистические войны и захваты, на всесилье богатства, не бесправие угнетенных. Это был негодующий отклик. Оружие Твена сражало наповал.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Многое ему так и останется непонятным. Неудивительно — ведь Твен заставил его столкнуться с самыми жестокими сторонами американской действительности, поражавшими европейских наблюдателей, которые, в отличие от Гека, получили прекрасное образование и понаторели в философии, истории, социальных науках и других серьезных предметах. Но уж одно Гек знает наверняка. Проплыв на плоту чуть не всю Миссисипи, он видел сказочную природу и щедрость земли, он испытал чувство безграничной свободы. Люди же, которые ему встретились, порабощены ничтожными стремлениями, ханжеством, лицемерием, расовыми предрассудками. Оттого-то так бессмысленно их существование. Чтобы оно стало другим, нужно самому быть свободным и верить природе и своему сердцу, а не законам и правилам, существующим в этом обществе.

Начавшись как игра, плавание стало опасным приключением — да к не приключением, а борьбой за [rkey]справедливость, за честно устроенную жизнь, когда вес люди свободны и все люди братья. Гек не знал таких выражений и сказал бы по-другому. Но чувствовал он именно так, потому чго стал зрелым человеком.

Здесь, на плоту, пробуждается все самое лучшее, самое светлое, что заложено в человеке. Здесь высвобождается из-под гнета социальных условностей и ложных дотм прекрасная человеческая сущность, здесь ничто не мешает душе выявить все то доброе, что в ней хранится от рождения. И уже не так важно, что Гек белый, а. Джим негр, я по жизненному опыту оли очень разные. «То, «что ианачапьно связывает всех людей, на поверку оказывается куда важнее любых различий между ними.

Это великий урон, постигнутый Геком Финном. Твен понимал, насколько глубокий переворот происходит в сознании его героя, и поэтому в «Геке Финне» он решил вести рассказ от первого лица — пусть Гек убедит читателей в своей правоте не только поступками, пусть все происходящее будет восприниматься его глазами. Пусть само- его лукавое простодушие, его непригла-женная, полная жаргонных словечек и смешных ошибок речь придадут достоверность комментариям Гека ж событиям, развертывающимся на страницах книги. Пусть эта безыскусная исповедь поможет распознать за приключенческой сюжетной канвой серьезность конфликта, переживаемого подростком, освобождающимся от предвзятости, страхов, условностей, которые в нем воспитывала окружающая среда.

В «Томе Сойере» поначалу повествование тоже велось от первого лица. Но затем Твен отверг этот план. И дело не просто «в том, что для первой повести игра, занимательность в чистом виде куда важнее, чем для второй. Дело прежде всего в различиях между Томом и Геком.

Том не размышляет над законами мира, в котором он растет. А Гек задумывается над будничностью всерьез — и по-своему глубоко. И эти размышления исподволь меняют его взгляд на жизнь. Он все больше становится нетипичным подростком и вообще нетипичной личностью — для своей эпохи, для своего мира. В нем все определеннее выступают черты человека, обладающего нравственным убеждением, которое не только не созвучно, но прямо-таки противоположно убеждениям большинства. Идеи, воспламеняющие воображение Тома, идут из прочитанных им книг — мысли Гека зарождаются под впечатлениями: действительности. Гек умеет подмечать в ней несравненно больше, чем Том, в ней одной черпает он свои представления об истинном и ложном, прекрасном и недостойном. Он принадлежит этой действительности безраздельно, а вместе с тем он в ней чужой, потому что понятия и принципы, которыми живут в Санкт-Петербурге и других городках по Миссисипи, Гек не может ни разделить, ни оправдать. Он намного сложнее, чем Том, хотя где же ему тягаться с приятелем по части образованности, а также всяких ослепительных иллюзий и красочных образов. И эта сложность, этот внутренний разлад и его преодоление могли в полной мере выявиться лишь при том условии, чтобы Гек рассказывал обо всем сам, без авторских подсказок и разъяснений.

Впервые в американской литературе полуграмотный подросток заговорил собственным языком. Будущее покажет, насколько новаторским и смелым было это художественное решение. В наш век у Твена появилось множество учеников, и все они признавали, что «Гек Финн» стал для них великой школой мастерства. Перечитывая повесть Твена, они учились объединять в одном лице повествователя и героя, участвующего во всех ключевых событиях. Постигали секрет естественной непринужденности рассказа, в котором каждая фраза своей простотой и даже грамматической неправильностью или колоритным словцом, какое можно подслушать только в разговоре мальчишек или в пересудах негров, собравшихся под вечер на кухне, чтобы потолковать о всякой всячине, сразу же создает законченный характер, доносит своеобразие всего изображаемого мира.

Но признание придет далеко не сразу. Некоторых современников Твена «Приключения Гекльберри Финнав шокировали своей «грубостью». Ах, какое неуважение к хорошему тону, без которого немыслима литература! Окруженная в те годы почетом и благоговением литературных дам, Луиза Олкот — она сочиняла душещипательные истории про «маленьких женщин» и «маленьких джентльменов» — возмущалась на страницах журнала «Лайф»: «Если мистер Клеменс не видит задачи достойнее, чем смущать чистые души наших юношей и девиц, лучше бы он для них вообще не писал». Другие критики выражались еще эигер-гичнее: «пристрастие к помойке», «посягательство ва моральные устои», «ужасающая непочтительность, смешанаая с примитивным юмором». А на самом деле Луиза Олкот и другие хулители просто ничего не поняли в книге. Не поняли, что Твен добился поразительной естественности, в безыскусном рассказе Гека коснувшись самых болезненных сторон американской жизни, но не допустив и следа авторской назидательности и создав картину поистине всеобъемлющую. Вот почему «Гек Финн» станет книгой, из которой вышла вся последующая американская литература. Так отзовется о ней Эрнест Хемингуэй.

В США еще и через много лет после появления: повести о Геке предпринимались попытки скрыть ее от тех, кому она прежде всею адресована,— от подростков. Какой-то духовный пастырь с иеной у рта доказывал, что книга кощунственна уже по той причине, что на плоту Гек и Джим разгуливают в костюмах Адама, а Гек к тому же в обладает отвратительной: способностью распознавать запах дохлых кошек». Педагоги из города Омахи сочли, что Гёк внушает своим ровесникам «вредные идеи». Л в Нью-Йорке школьный совет исключил книгу Твена из числа произведений, рекомендуемых по программе изучения литературы. Причем было это сравнительно недавно — в 1957 году.

Как бы посмеялся Гек над своими хулителями, пекущимися о приличиях и правственшости! Ему незачем было бы вступать с ними в спор — читатели во всем мире, не обращая внимаигия на запреты и предостережения высокоморальных борцов за «истинную культуру», приняли повесть безоговорочно и полюбили ее героя навсегда. Иначе и не могло быть. Потому что «Гек Финн» — это сама правда. А в искусство правда решает все.

Твен отдал своему персонажу не только мысли о сущности человека, которыми он особенно дорожил. Он отдал Геку и многие самые яркие впечатления, накопленные в те годы, когда лоцман Клеменс водил суда по Миссисипи. Нам могут показаться невероятными те или иные события, которые доведется наблюдать Геку, мы можем счесть всего лишь условными масками, обычными в юмористике, такие фигуры, как те же король и герцог, спорящие, кому спать на соломенном матрасе, а кому — на тюфяке, набитом жесткими маисовыми кочерыжками. Но на самом деле и эти события, и эти люди появились в книге Твена вовсе не по его прихоти.

Жизнь, о которой он писал, была и впрямь причудливой, полной самых диковинных явлений — как в невеселой сказке или в скверном сне, Трудно, к примеру, поверить, что на Юге старого времени действительно происходили родовые распри, вызывавшие самую настоящую войну — до полного истребления того или другого семейства. Но они были вполне обычЕсы и в Кеятукки, и в Теннесси, и в Арканзасе — местах, куда занесет судьба Гека и Джима.

Дуэли тогда вообще были приняты, и Твен обычно их описывал юмористически. Но в «Геке Финне», повествуя о Грэнджер-фордах и их врагах Шепердсонах, он отказался от тротеека, создав один из самых грустных, даже трагических рассказов, какие можно найти во всем его творчестве. Сюжет этого эпизода сразу же напоминает самую иечальнувэ повесть на свете — историю Ромео и Джульетты из великой шекспировской пьесы. Впрочем, даже и без этой параллели тягостное чувство оставляют страницы, где появляются радушные и обходительные южане Грэнд-жсрфорды, которые у себя дома живут, словно в осажденной крепости, и охотятся на Шепердсонов., как будто всеми забытую ссору нельзя уладить иначе, чем кровью. Сверстник Гека Бак и его брат, тоже совсем мальчишка, станут жертвами в этой бессмысленной и жестокой бойне, и как не понять чувства героя Твена, которому делается нехорошо, едва он вспомнит два мертвых тела на мокром прибрежном песке. Гек успокоится лишь после того, как плот, выйдя на середину реки, начнет быстро отдалиться от этих проклятых мест. А в памяти читателя останется скупо и точно написанная картина того страшного дня. И она заставит совсем по-новому посмотреть на американское захолустье, еще недавно казавшееся Твену счастливым уголком.
[/rkey]
Нас позабавят ловкие проделки герцога и короля, которые несли со сцены чепуху, выдавая ее за творения Шекспира, а самих себя — за давным-давно умерших знаменитых лондонских актеров Гаррика и Кина. Мы, конечно, никогда не поверим, чтобы публика, пусть и самая невежественная, соблазнилась зрелищем вислоухого старого пройдохи в седых бакенбардах, изображающего юную и прелестную Джульетту, и потасканного шулера в роли пылкого и нежного Ромео.

(2голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

Может показаться, что Гек такой же романтик, как и Том,— ведь и он по своему характеру непоседа, только и мечтающий о том, чтобы жить интересно, меняя впечатления, загораясь все новыми планами и идеями. Едва лишь начинает налаживаться какой-то упорядоченный быт, Геку становится не по себе, и он тут же принимается замышлять бегство — от вдовы ли, от отца, да от кого угодно: «Уйду так далеко, что ни старик, ни вдова меня больше, ни за что не найдут». Вот эта его черта всего родственней Тому Сойеру, недаром они и понимают друг друга с полуслова. Поэтому бегство для него не забава, а необходимость — самим собой он может остаться лишь вдали от мира, где властвуют «нормальность», насаждаемая провинциальными ревнителями хорошего воспитания, или «простота», которая так ему знакома, но опыту общения с отцом. И прибежищем для Гека становится плот.

Сюжет книги о Геке — плавание, дорога, которая всегда сулит приключения. Конечно, такой сюжет выбран не случайно. В мировой литературе он встречается очень часто. Еще с той поры, как [rkey]на выжженных солнцем испанских трактах появилась худая и высокая фигура доброго рыцаря верхом на Росинанте и его приземистого, по-крестьянски одетого слуги, сопровождающего своего господина на осле, дорога стала важнейшим художественным мотивом многих замечательных книг. Пройдет по ней, открывая для себя сложности мира, но не теряя веры в доброту человеческого сердца, безродный сирота Том Джонс из Генри Филдинга «История Тома Джонса, найденыша»,— Твен любил произведения этого английского просветителя, убежденного, что «смешное жизнь предлагает внимательному наблюдателю на каждом шагу», и умевшего в обыденности различить и драму, и фарс, и серьезный конфликт. По пыльным российским шляхам прокатит бричка Чичикова в бессмертной поэме Гоголя, а чуть раньше появятся на сельских проселках доброй старой Англии фигуры добродушного мистера Пиквика и его незадачливых друзей, описанных в романе Чарльза Диккенса. Плот Гека и Джима — это еще одно звено давней и плодотворной литературной традиции, которую определяют как роман дороги.

Но по своей творческой сущности такие романы бывают очень разными. Обычен случай, когда дорога служит лишь удобным способом связать, скрепить разрозненные эпизоды повествования, придав калейдоскопу целостность и выстроив панораму (или, например, сатирическое обозрение) там, где без сквозного мотива дороги не появилось бы единства. И совсем иной характер приобретает тот же образ странствия в «Геке Финне». Река, по которой плывут Гек и Джим,— такой же полноправный герой повествования, как и они сами. Попытайтесь вообразить, что они бы передвигались ну хоть в повозке или пешком через прерию, как Следопыт в романах Купера,— сразу же исчезнет что-то очень значительное, может быть, даже определяющее в книге Твена.

Гек и Джим в ладу с этим миром, в разладе — с людьми, которые его населяют. Для Джима дорога — это нелегкий и опасный путь к свободе, для Гека — самая естественная форма существования. А для самого Твена? Для него река и дорога воплощают вдохновение. Это и вправду целая вселенная — открытая, неисчерпаемая в богатстве своих красок, бесконечно изменчивая и все-таки единая, если только художник сумеет за ее разноликостью обнаружить глубоко пролегающую связь самых, казалось бы, несочетающихся событий, самых далеких друг от друга явлений и вещей. Дорога здесь больше, чем путешествие, дорога — это способ жить в мире и изображать мир.

И если сравнить «Приключения Гекльберри Финна» с другими романами дороги, то всего созвучнее книге Твена окажутся «Мертвые души». Мы и у Гоголя повсюду встретим картины, преисполненные резкого отрицания той действительности, в которой только и возможно появление Маниловых и Собакевичей, Коробочек и Плюшкиных,— а их духовных родичей перед читателем «Гека Финна» пройдет целое множество. Но свою книгу Гоголь назвал поэмой — не по авторскому капризу, конечно. Если бы его задачей была только сатира, странными выглядели бы на гоголевских страницах и поразительные лирические пейзажи, и птица-тройка, и эти гимны дороге, которые не раз вспомнишь, читая повесть о Геке: «Боже! как ты хороша подчас, далекая, дальняя дорога!.. Сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических гроз, сколько перечувствовалось дивных впечатлении!»

Тут дело в общности, в объективном совпадении принципов художественного мышления. Ни для Гоголя, ни для Твена уродства жизни, которую они изображали, не могли заслонить саму жизнь в ее бесконечности и красоте. Осмеяние и высокая лирика у них не просто взаимодействовали — они представали нерасторжимыми, образуя совершенно особую образную стихию. А чтобы такая стихия возникла, необходимым условием оказывался мотив странствия. Дороги. Или плота.

Поначалу плавание на плоту Геку удивительным, ни с чем несравнимым приключением. Но встреча с Джимом переворачивает ситуацию игры, знакомую нам по «Тому Сойеру», и делает ее ситуацией нравственного выбора. Правда, Гек это не сразу поймет. Ведь плот для него вроде островка романтики среди окружающей скуки. Так хорошо плыть по широкой тихой реке, где несколькими слабыми огоньками обозначены погрузившиеся в сон редкие городки и деревни на высоком берегу, и, опустив ноги в согретую солнцем воду, надрезать дыню, взятую — разумеется, взаймы — на бахче, залитой лунным светом, и любоваться снопами искр из топок пароходов, идущих вверх, к Сент-Луису, и разгуливать нагишом, если не допекают москиты. И когда позади останется не одна сотня миль, когда уже произойдет крушение и Гек познакомится с необычным семейством Грэнджерфордов, оказавшись свидетелем кровавой стычки, решившей исход их родовой вражды с Шепердсонами, когда два авантюриста, именующие себя королем и герцогом, выгонят наших героев из шалаша, а потом и сами едва не сделаются жертвами разъяренной толпы,— когда столько диковинных событий пройдет перед глазами Гека, он все так же будет мечтать лишь об одном: очутиться на плоту вместе с Джимом, -«плыть одним посредине широкой реки — так, чтоб никто нас не мог достать!».

Этот плот, на котором мы словно бы странствуем вместе с героями, конечно, становится высоким символом. На плоту выявляется истинная сущность человека, как ее понимал гуманист Марк Твен. Грэнджерфорды и Шеггердсоны ходят в одну и ту же церковь и слушают проповедь о любви к ближнему, но при этом не спускают глаз друг с друга и держат руку на заряженном ружье. Мисс Уотсон сладко вещает о рае в награду за примерную земную жизнь, но предложенные работорговцем восемьсот долларов для нее слишком большой соблазн, чтобы не разлучать Джима с семьей, обрекая его на гибель. Жуликоватый старикашка, который выдавал себя за сына казненного народом французского короля Людовика XVI, соловьем разливался перед молитвенным собранием, обещая выучить христианскому смирению пиратов, каким он сам якобы был много лет, а потом посмеивался над доверчивыми олухами, собравшими ему деньги для этой возвышенной цели.
[/rkey]
Джим тоже толкует о смирении, любви, заповедях, а по-настоящему обходится без всякой патетики и истовой религиозности. На плоту вместе с Геком беглый раб, быть может, единственный раз за всю свою жизнь почувствовал себя как равный с равным. И не было здесь ни всевластия хозяина, ни бесправия раба. Вся ложь и вся бесчеловечность, почитаемые в родных краях Гека и Джима нормальным порядком вещей, исчезают бесследно, когда плот отталкивается от берега и выходит на стремнину великой реки.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Здесь всего интереснее детали интриги, которые многое говорят и о Геке, и о Томе. Сарайчик был старенький и непрочный, а Джима содержали без строгостей: никто яс мешал юным похитителям просто отодрать доску, снять с ножки кровати цепь и отправиться вместе с пленником на все четыре стороны, Только Том Сойер ни за что бы не согласился сделать, как подсказывал здравый смысл. Без таинственности побег теряет для него всякий интерес. И чего только он не нагородил, увлекшись новой занимательной игрой!

Гек подчиняется этим прихотям приятеля, помогая морочить добряка дядю Сайласа и ловко заговаривая зубы неграм, пока Том не стащит несколько жестяных тарелок, на которых узник будет [rkey]писать «записки» своим избавителям. Что ни говори, Том много читал, растет в нормальной семье, ходит в школу, так что ему виднее.

Но при этом Гек прекрасно сознает, что они играют, а надо бы заняться серьезным делом как следует. И когда фантазии Тома становятся уж слишком безудержными, он умеет остановить воспламенившегося своей идеей романтика. А думает он все об одном и том же: неужели Том не боится опозорить в глазах соседок и себя, и тетю Полли, совершая столь тяжкий грех, как содействие беглому невольнику? Для жителей рабовладельческих штатов вряд ли существовало преступление более непростительное. И в этом они были единодушны. Даже тетя Салли — такая приветливая, ласковая, сердечная — смотрит на негров, разумеется, только как на собственность, а собственность неприкосновенна. Геку надо объяснять ей, каким образ о VI его не оказалось на пароходе, который ездил встречать дядя Сайлас, и он тут же выдумывает историю с взорвавшимся цилиндром, задержавшим его корабль на целый день, о Господи помилуй! Кого-нибудь ранило?» Убило негра. «Ну, это вам; повезло; а то бывает, что и людей ранит». Из белых, конечно, так как негры ке в счет, они не люди.

Под конец выясняется, что Том ничуть не рисковал своей репутацией: Джима уже отпустили на свободу и побег был только очередной романтической выдумкой маленького Дон Кихота. Зато он вполне отдавал себе отчет в том, на что идет, укрывая беглеца, а потом пытаясь его освободить. Для белого на невольничьем Юге, кем бы этот белый ни был, подобный поступок означал вызов всему незыблемому порядку вещей, посягательство на священные основы, отступничество от принципов, на которых держалась здесь жизнь. Решился бы или не решился: на такое Том Софер — гадать бессмысленно. Гек решился. II это самое важное в книге,

Написать о Геке Твен задумал сразу же после того, как были напечатаны «Приключения Тома Сой ера». Взялся за работу, быстро придумал сюжет, и уже через полгода у него было готово шестнадцать глав — до той главы, в которой плот с Геком и Джимом проскакивает в тумане мимо устья реки Огайо, служившей рубежом свободных штатов, и рушится план на пароходе добраться по Огайо в места, куда работорговцы не совали носа. Теперь плот может плыть только на Юг, с каждой милей отдаляясь от границы меекду территорией, где нет рабства, и штатами, где оно узаконено. В этих штатах белые не просто могут, а обязаны охотиться на беглецов, как на диких зверей. Любая пристань, любой поселок оклеены здесь объявлениями о беглых рабах с точным описанием примет и обозначенной суммой вознаграждения за поимку.

Как же поступит в этой крайне сложной для него ситуации Гек Финн? На первой же остановке отправится к шерифу и положит в карман сотню-другую долларов, когда Джима закуют в цепи и возвратят мисс Уогсон? Другие, скорее всего, так бы и сделали, но для Гека ото немыслимо. А если он решится укрывать Джима, прятаться с ним ла пустынных островах и плыть ночью, вдохновляясь смутной надеждой, что плот кто-нибудь купит и на вырученные деньги можно будет приобрести два билета в свободные штаты, то тем самым он навсегда отрежет себе путь домой, в Санкт-Петербург, который ему этого никогда не простит. Способен ли подросток, который, как и все на Миссисипи, привык видеть в рабстве естественный, чуть ли не свыше ниспосланный закон, на такой подвиг, на такой переворот всех своих представлений? Вынесет ли подобное напряжение?

Допуская эту возможность, Твен, однако, еще не решал возникшей проблемы. Ведь получалось, что правота на стороне Гека, нарушившего заповедь, которую Санкт-Петербург почитал непоколебимой для всякого своего обитателя. А значит, заповедь была ложной, и весь распорядок жизни в Санкт-Петербурге основывался на лжи, на угнетении и насилии. По еще в «Томе Сойерс» родной городок Тома и Гека выглядел просто земным раем, и ни одна туча не омрачала небо над этой зеленой долиной, полной поэзии и тайны. А теперь выходило, что и это безоблачное небо, и этот бестревожный сон, в который погружен Санкт-Петербург,— лишь иллюзия, скрывающая горькую, суровую правду. И надо было коренным образом менять всю интонацию повествования, всю его окраску и тональность.

Рукопись книги о Геке была отложена — и надолго. Твен странствовал по Европе, писал смешные очерки, напоминающие «Простаков за границей», потом, в 1882 году, предпринял большую поездку по местам, где прошло его детство. Заброшенная повесть не давала ему покоя, он несколько раз возвращался к ней, но дело не ладилось. Писатель рвал испещренные поправками листы, проклинал тот день, когда выдумал Гека Финна.
[/rkey]
В нем происходила тяжкая внутренняя борьба. Еще очень прочно держались заблуждения насчет особого удела Америки, которая при всех издержках роста со временем должна была, как казалось Твену, сделаться страной, где каждый узнает и настоящую свободу, и настоящее счастье. Но все сильнее давали себя почувствовать и совсем другие настроения — усталость, разочарование, ощущение несбыточности радужных надежд, которые не подтверждала, а опровергала американская действительность.

(1голосов, средний: 2,00 out of 5)

Загрузка...

Его любимым писателем был великий Сервантес, автор «Дон Кихота». Том Сойер каким-то образом раздобыл эту книгу, выкопав ее из-под груды жалких поделок, в которых расписывались подвиги контрабандистов да печали томящихся ожиданием возлюбленного. Подобно тому, как Твен высмеивал в своей повести избитые красивости запоздалых романтиков, Сервантес за два с половиной века до «Приключений Тома Сойера» пародировал нелепости романов про рыцарей, живущих в каком-то совершенно нереальном, безжизненном мире. Герой Твена ничего этого не понял, вполне серьезно относясь к подвигам идальго из Ламанчи, так потешавшим его верного оруженосца Санчо Пансе.

И все же в образе Тома Сойера есть очень много близкого прославленному рыцарю Печального Образа. Он добр и чуток к чужой беде. Он благороден — не по рождению, а по поступкам в ситуациях, [rkey] непростых для десятилетнего мальчика из американской глубинки. А главное, как и Дон Кихот, Том Сойер не способен выносить жизни заурядной и приниженной и расцвечивает повседневность пышными красками воображения, веря в свою же выдумку и не смущаясь даже самым очевидным несовпадением фантазии и реальности.

Поэтому так трудно представить его взрослым. Твен не раз задумывал продолжение книги, но как только доходило до необходимости изобразить Тома выросшим и отыскавшим себе какое-то место в стране, где серьезные люди живут деловой, степенной жизнью, перо опускалось. Для подростка из Санкт-Петербурга там просто не было места. Да и что ему делать среди коммерсантов и крючкотворов, святош и ханжей или хоть среди обывателей какого-нибудь захолустного поселка с их куцыми понятиями и тупым однообразием быта? Дон Кихот оказался бы фигурой настолько чужеродной в Америке после Гражданской войны, что мог бы вызвать разве что жалость, если не насмешку. И Том навсегда остался мальчишкой, пламенным романтиком и отчаянным сорвиголовой из крохотного американского городка на Миссисипи, бунтарем и верховодом, гордо несущим через время свою независимость и свою верность мечте.

Совсем его доконала мисс Уотсон, любительница потолковать про райские кущи, где ходи себе с арфой да распевай день напролет. Уж от такого-то блаженства Гек и подавно готов был удрать при первом удобном случае. И все придирки, придирки… Разве с ними смирится его вольная душа?

Беда в том, что укрыться-то Геку негде. Родитель его — старый пьяница и сквернослов — прослышал про находку в пещере, так что, того и гляди, явится за денежками. Эго для Гека с его простым и разумным представлением о венцах: «Быть богатым вовсе не такое уж веселое дело. Богатство — тоска и забота, тоска и забота… Только и думаешь, как 6ЕЛ скорей ОЕ-СОЛБТЪ». А для старика Финна, какой он ни забулдыга, деньги, да еще даром доставшиеся, разумеется, желанней всего в мире. И подвернувшегося случая поправить незавидные свои дела он не упустит, пусть даже придется выкрасть сына у вдовы, и спрятать в глухой приречной чащобе.

В жизни Том и Гек все время должны быть рядом, хотя они и очень разные. И особенно хорошо это видно в истории с освобождением беглого раба Джима. Когда Том прибыл к тете Салли и нежданно-негаданно встретил старого приятеля, которого числил погибшим, он знал, что Джим уже свободный человек: перед своей смертью мисс Уотсон, мучимая угрызениями совести, подписала соответствующую бумагу. Но пока что Джим, ставший жертвой низкого обмана, сидит под замком в сарайчике и ждет аукциона.
[/rkey]
А значит, можно устроить ему побег — только притом обязательном условии, чтобы все было, так как в книжках про Железную Маску и про авантюриста Казанову, вырвавшегося из венецианской темницы, куда его швырнула святая инквизиция. Чем эта затея кончилась, все, конечно, хорошо помнят: и как собрались в доме тети Салли полтора десятка окрестных фермеров, наэлектризованных подметными письмами от «неизвестного друга», и как Тому прострелили ногу, а Джим, помогавший выходить раненого, покорно дал себя связать и отвести обратно в сарай.

(1голосов, средний: 2,00 out of 5)

Загрузка...

Эти прописи, эти назидания вдалбливались в головы многих поколений американских подростков. Сэм Клеменс их тоже наслушался предостаточно и питал к ним самое искреннее отвращение. Работая над «Томом Сойером», Твен вспомнил о них еще раз. Мы от души смеемся над хитроумной уловкой Тома, который заставил приятелей выкрасить вместо себя забор, да еще взял с них за это мзду алебастровыми шариками и хлопушками. И мало кому приходит в голову, что эти знаменитые страницы «Тома Сойера» являются самой настоящей пародией. «…Всякий предмет, доставшийся нам некой благородного, честного труда, кажется нам слаще и милее»,— чуть не дословно цитируя Франклина, внушает своему племяннику тетя Полли, вознаградив Тома за побелку лучшим яблоком из кладовой. Но получилось-то как раз в а оборот: была бы голова па плечах — и безделье окажется самым верным путем к богатству!

Том Сойер, нечего и говорить, Франклина никогда ке читал и даже о нем не слышал. Но к ему прожужжали уши благими рекомендациями насчет высокой честности, старания, опрятности, трудолюбия, строгой морали и еще множества замечательных, только уж больно нудных вещей в том же роде. Вог он на свой лад и бунтует против таких рекомендаций: потихоньку выливает воду из таза для умыкания, а потом усиленно трет немытую физиономию полотенцем; или выдумывает неведомую медицине болезнь, лишь бы не ходить в школу. Инстинктом, который не обмалывает, он давно уже понял, что мальчики, которых ему ставят в пример, все эти «юные друзья трезвости», любимчики священника, ведающего воскресной школой, отрада своих христолюбивых мамаш, уже и сейчас непереносимы, а вырастут пустоцветами и будут нагонять тоску за каждого встречного, сколько бы ни нахваливали их отменные душевные качества.

Но принципы у Тома есть, и даже очень строгие. А. самый важный из них — доверие к истине, не вычитанной из книжек, не позаимствованной из проповедей да назиданий, а добытой собственным опытом, подсказанной собственным чувством. Том всегда ведет себя естественно — так же естественно, как гнется под ветром трава, расцветают но весне деревья, поют на рассвете птицы. Да он ведь и вправду частица самой природы, этот сирота, которому меньше всего свойственны сиротские настроения, этот фантазер, готовый ради очередной озарившей его идеи преодолеть любые препятствия и немедленно отправиться хоть на край света.

Он бывает и жестоким, но не осознает этого, не осознает своей жестокости природа, когда ураганом крушит дома или насылает наводнения. Кокетство Бекки и незаслуженная порка, которой его подвергла из-за сахарницы тетя Полли, право же, не такая большая обида, чтобы, притворившись утопленником, несколько дней терзать родных, уже приготовивших траурные   костюмы   для   церемонии   отпевания.   А   пунцовый шарф, который можно будет надеть на похоронах судьи, не такая уж великая радость, чтобы желать умирающему поскорее отправиться в лучший мир. Но для Тома все приключающееся в мире — это игра. Он не знает и не хочет зпать той черты, за которой игра превращается в опасность или в тяжкое испытание для взрослых. Да, впрочем, опасности ведь неизменно преодолеваются, а испытания на поверку выходят мнимыми. Так стоит ли печалиться, что в своих проказах Том порой хватает лишку?

Может быть, Том проявлял бы больше благоразумия, не начитайся он всякой дребедени про выдающихся авантюристов и про неистовую любовь, про пиратов, крестоносцев и отшельников, презревших жалкую суету жизни и удалившихся в пещеры и леса с гордым сознанием своей отверженности. У писателей-романтиков — Байрона, Вальтера Скотта, Гюго — любовь всегда выглядела всепоглощающей, а какой-нибудь гордый корсар, бросающий вызов всей вселенной, или рыцарь, отправившийся сражаться с сарацинами. Но времена романтиков давно прошли. Зато характерные для них персонажи, мотивы, стилистика — все это сделалось добычей мелкотравчатых подражателей и лросто литературных халтурщиков, наводнивших книжные лавки высокопарной беллетристикой в романтическом духе. Эти-то вот неуклюже скроенные романы и проглатывал Том Сойер, старавшийся в своем не слыхавшем ни о какой романтике С а икт-Петер бурге соблюдать нормы этикета, принятые у демонических аристократов и коварных томных красавиц, про которых было ЕЕаниса-ао в его книжках.

Твен знал, что у Тома слишком здравый природный ум и схишком отзывчивая душа, чтобы со временем вся эта шелуха изысканности и утонченности не показалась сущим вздором ему самому. Она, конечно, осыплется, и под ней обнаружится наивно и комично выраженное, но по сути чистое и высокое чувство, которое, пожалуй, лучше всего назвать жаждой жизни — насыщенной, яркой, нешаблонной.

Том романтик по своей природе, а вовсе не потому, что он усвоил романтический стиль поведения. Это большая разница. Ходули, на которых расхаживали персонажи затрепанных с романтических» книжек, Твену, разумеется, были смешны, но никогда не казалась ему ходульной истинная романтика, если под нею понимать увлеченность мечтой, бескорыстие помыслов и стремление к справедливости.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Роман «Герой нашего времени», выйдя в свет, вызвал противоречивые суждения среди читателей. Образ Печорина был для них непривычен. В предисловии Лермонтов дает свое объяснение этому: «Отчего же этот характер… не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали? », Таким предисловием Лермонтов сам указал на реалистический подход к главной проблеме своего творчества — проблеме личности и общества. Признавая вину общества в том, что оно породило Печорина, автор тем не менее не считает, что герой прав.

Центральная задача романа — раскрыть образ Печорина. Уже из самой композиции романа нам становится видна бесцельность его жизни, мелочность и непоследовательность его действий. Повести в романе расположены не в хронологическом порядке, между ними нет видимой сюжетной связи. Это как бы отрывки жизни. Но в то же время они призваны показать разные черты печоринского характера.

В повести «Тамань» Лермонтов применил метод реалистической романтики — красота и свобода вольной жизни контрастируют с обыденностью положения проезжего офицера. «Максим Максимыч» — это как бы конец круга: Печорин оказался в исходной точке, все им исчерпано и испробовано. Глубина внутреннего мира и в то же время отрицательные черты Печорина, мотивы его действий наиболее ярко раскрываются в «Княжне Мери».

У этих повестей есть и еще одна немаловажная функция: показать отчужденность Печорина. Помещая героя в разные условия, в разное окружение, Лермонтов хочет показать, что Печорину они чужды, что ему нет места в жизни, в какой бы обстановке он ни оказался. Порождение общества, Печорин в то же время отщепенец, искатель, лишенный почвы, поэтому он не подчинен ни традициям, ни моральным нормам той среды, откуда он вышел, так и той, в которую попадает. Того, что он ищет, там нет. Его, подобно лермонтовскому «Парусу», влечет к необычным тревогам и опасностям, так как он полон действенной энергии. Но он направляет свою активную волю на заурядные обстоятельства, для которых она становится разрушительной. Превознесение своей воли и своих желаний, жажда власти над людьми — это проявление разрыва между его стремлением и жизнью, он ищет выход своей невостребованной энергии. Но «чудный мир тревог и битв», который он ищет, не лежит в будничной жизни, его там нет.

Есть ли у Печорина цель? Да, он ищет счастье, подразумевая под ним «насыщенную гордость». Наверное, он имеет в виду славу, то есть признание обществом его ценности и ценности его действий. Но его дела мелки, а цели случайны и незначительны. Характерной чертой Печорина является рефлектирующее сознание, которое возникло в результате разрыва между желаемым и действительным. Наиболее глубоко эта рефлексия проявляется в «Княжне Мери», в дневнике Печорина. Его характер раскрывается в разных настроениях и в разных ситуациях. Печорин осмысляет и осуждает свои действия. Он борется не только с другими, но прежде всего с самим собой. В этой внутренней борьбе также заключено единство личности героя, без нее он не был бы таким неординарным характером, борьба — потребность его могучей натуры. Среди многих проблем романа есть и такая, как отношения между человеком «естественным» и «цивилизованным». Контраст Печорина и горцев помогает нам понять некоторые черты его характера. Горцы (Бэла, Казбич) — натуры цельные, как бы монолитные, и этим они привлекают Печорина. В отличие от них, он раздираем страстями и противоречиями, хотя неукротимостью своей энергии похож на «детей природы».

В повести «Фаталист» также проявляется двойственность и противоречивость Печорина, но в другом аспекте — аспекте соотношения в нем западного и восточного человека. В споре с Вуличем относительно предопределения он выступает как носитель критического мышления Запада.

Печорин сразу задает Вуличу такой вопрос: «Если точно есть предопределение, то зачем же нам дана воля и рассудок?». Слепой вере Вулича он противопоставляет волевой акт, бросившись на казака-убийцу. Но Печорин — человек русский, хотя и европеизированный. Несмотря на свой критицизм, он говорит Вуличу, что тот скоро умрет, что на его лице есть «странный отпечаток неизбежной судьбы». Но «Фаталист» все же отражает действенное мировосприятие Печорина, который хочет восставать против судьбы, играть с жизнью и смертью. В этой повести звучит горечь тоски по великому действию, которая завершает решение все той же задачи раскрытия образа героя.

Печорин являет собой продолжение традиции изображения «лишних людей». .Понятие «лишних людей» предполагает невозможность включения их в реальную общественную практику, их «социальную ненужность». Этот тип   отражает  особенности  взаимоотношений передовой дворянской интеллигенции с обществом.

Но Печорин отличается от других «лишних людей» совмещением психологических переживаний. В «Думе» Лермонтов написал: «И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, как пир на празднике чужом». Эти слова в полной мере раскрывают нам внутренний мир Печорина. Он герой своего времени, но нам не просто любопытно заглянуть в душу героя: проблема личности, поиски смысла жизни, своего места на земле — это вечные вопросы. Поэтому роман «Герой нашего времени» актуален и сейчас.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее — иль пусто иль темно, Меж тем, под бременем и сомненья, В бездействии состарится оно.
М. Ю. Лермонтов
В эпиграф вынесены строки из стихотворения «Дума». В них очень точно и прозорливо отражена судьба поколения 30-х годов XIX века. Именно в это время жил и писал Лермонтов. В это время живет и его герой — Печорин. Многие считают, что в творчестве Лермонтова много трагизма. Но истоки этого не только в его личной судьбе, трагизмом была наполнена окружающая действительность.

Тридцатые годы — это годы реакции в России, время, когда все лучшее сгноили, разогнали, сослали в Сибирь и на каторгу.
Лермонтов сам признается, что «Герой нашего времени» — это портрет, составленный из пороков всего поколения в целом. В предисловии к «Журналу Печорина» он пишет: «Хотя я переменил все собственные имена, но те, о которых в нем говорится, вероятно, себя узнают, и, может быть, они найдут оправдание поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем». Это справедливо. Мы часто судим о человеке на основании его поступков, но поступки эти рассматриваем со своей точки зрения, не умея или не желая взглянуть на них с точки зрения того, кто их совершает. Не случайно Лермонтов поместил эти слова после «Бэлы» и «Максима Максимыча» — прочитав эти повести, мы были уже готовы судить Печорина, еще не понимая его.
Кто же такой Печорин? Григорий Александрович Печорин — гвардейский офицер, судьба которого сложилась очень трагично. Из романа мы узнаем, что он был выслан из Петербурга за некую «историю» на Кавказ. По дороге с ним приключается еще несколько «историй», он лишается чина, потом снова отправляется на Кавказ, некоторое время путешествует и, возвращаясь из Персии, умирает. За это время он встречается с многими людьми, на которых оказывает влияние. Печорин разрушил много судеб. Он принудил княжну Мери влюбиться в него, подчинил ее своей воле, а потом с присущей ему прямотой признался, что не любит и никогда не любил ее. Печорин толкает на преступление Азамата и Казбича, добивается любви горянки Бэлы, но потом охладевает к ней. Бэла погибает.

В Тамани Печорин вмешивается в жизнь «честных контрабандистов», причем делает это совершенно бесцельно. Для него важно «найти ключ от тайны», а судьба этих людей ему безразлична.
Печорин очень обидел доброго штабс-капитана Максима Максимыча, который глубоко привязан к нему. Уезжая в Персию, Печорин совсем забыл о своем старом товарище, и, когда на станцию прибегает бедный старик, он лишь холодно подает ему руку. Этот перечень можно продолжить: .Вера, Груш-ницкий — такие же жертвы Печорина. Но и сам Печорин тоже жертва. Он ищет острых ощущений, приключений. Он обладает острым умом и сильной волей, которые ему помогают преодолевать препятствия. Печорин хорошо разбирается в психологии людей, поэтому легко завоевывает внимание женщин. Только для чего, ради чего? Женщины его интересуют мало, а жизнь его, в сущности, пуста и бессмысленна.

Печорин погубил Бэлу, погубил от нечего делать. Для него она, как и остальные люди, лишь средство развлечения. Ему нравится добиваться поставленной цели, но, добившись ее, он тут же теряет к ней всякий интерес. Вспомним, что говорил Максим Мак-симыч: «Долго бился с ней (Бэлой) Григорий Александрович, между тем учился по-татарски, и она начала понимать по-нашему». Печорину надо было не только научить Бэлу говорить по-русски. Чтобы завоевать ее расположение, следовало войти в ее мир, проявить к нему уважение. Печорин это прекрасно понимал, более того, он знал, как это сделать.
С появлением в жизни Печорина Бэлы у него появляется какая-то цель, возможность отвлечься от приступов тоски, которая на него находит, а сопротивление девушки его раззадоривает. Осознает ли он в этот момент весь трагизм ситуации? Нет, он не обманывает девушку, когда говорит ей: «Если ты снова будешь грустить, то я умру». Или обманывает неосознанно. Печорин в этот момент верит, что Бэла и впрямь может составить его счастье.

Но любит ли Печорин Бэлу? Этого он и сам не знает. Печорин погубил девушку -в этом его «преступление», но наказан и он сам. Его беда и его трагедия в том, что он не умеет любить. Настоящая любовь — это и забота о человеке и тревога о нем, любящий человек живет тем, кого любит, думает о нем. А Печорин не умеет думать о ком бы то ни было, он занят самим собой. Ему грустно, скучно, одиноко, ему захотелось любви другого человека — он добивается ее. Добивается, а потом бросает, как ребенок бросает ставшую неинтересной игрушку. Так поступают эгоисты, и Печорин тоже эгоист. Он не сострадает людям. Совершив ошибку, продолжает жить по тем же принципам. И вот уже его жертвой оказывается княжна Мери. История повторяется.
Поступая нечестно с другими, Печорин честен с самим собой. Он пытается разобраться в себе, не оправдывая своих поступков. А ведь такая беспощадность к себе -редкое свойство. «Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь?..» И сам же отвечает: «…есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души… Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы».

Этой «ненасытной жадностью» Печорин страдает на протяжении всего романа. Он непременно желает участвовать во всех событиях чужой жизни. Возможно, это было бы неплохой чертой характера, если бы такое вмешательство не доставляло другим страдания.

В мире существует кодекс морали, нравственности, установленный человечеством, где осуждается жестокость. Но Печорин не может, не умеет считаться с такими простыми истинами, он слишком любит себя, чтобы отказаться от удовольствия мучить других: «Первое мое удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха.,.» Печорин хочет быть лучше всех и могущественнее всех на свете. «Зло порождает зло; первое страдание дает понятие об удовольствии мучить другого…» — в этих словах Печорина трагедия его жизни. Поступай с людьми так, как ты хочешь, чтобы люди поступали с тобой. А если наоборот? Тогда человек сам же будет несчастен и одинок. Наказание одиночеством и непониманием других — такова участь Печорина.

Одинок Печорин и в ночь перед дуэлью, «и не остается на земле ни одного существа, которое бы поняло его», если он будет убит. Он сам делает вывод; «После этого стоит ли труда жить? — а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!»

Возможно, все же Печорин испытал любовь. Его чувства к Вере весьма неоднозначны. Но любовь ли это на самом деле? Ведь Печорин так любил добиваться своего любой ценой, что, возможно, это и притягивало его к Вере. Мы жалеем Печорина, когда он получает последнее письмо. Он «как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего Черкеса… и пустился во весь дух» догонять ее. Печорин не догнал Веру: загнанная лошадь «грянулась о землю». Тогда Печорин упал на мокрую траву и заплакал. Вера — единственная женщина, которая любила Печорина таким, каков он есть. «Я бы тебя должна ненавидеть… Ты ничего не дал мне, кроме страданий», — говорит она Печорину. Страдает и Печорин, хотя у него все подчинено трезвому рассудку: «Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горящую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастием бесполезно и безрассудно. Чего мне еще надобно? -ее видеть? — зачем? — не все ли кончено между нами?..» Его холодный ум не знает жалости и к себе. Все — люди, вещи — все должно существовать ради его капризов и желаний. А он не умеет, не может найти в себе хоть капельку человеческого тепла, чтобы отплатить людям за их любовь и страдания. Нет ли наказания хуже?
Но Печорина породило время, эпоха, в которую он жил. Это еще одна причина его трагедии. Все недостатки, присущие характеру Печорина, присущи и всему современному ему обществу.

(Еще не оценили)

Загрузка...

1. Який літературно-мистецький напрям став визначальним в останню третину XX ст? Відповідь: Постмодернізм.
2. Назвіть європейських письменників-постмодерністів та найпопулярніший жанр постмодерністської літератури. Відповідь: У. Еко, П. Зюскінд, К. Рансмайр. Роман.
3. Які образи-поняття є наскрізними у ліриці Йосипа Бродського? Відповідь: Нуль, порожнеча, безодня, небуття, ніщо.

4. Хто з поетів Срібної доби відіграв надзвичайно важливу роль у формуванні мистецьких поглядів Йосипа Бродського? Відповідь: Анна Ахматова.
5. Хто є,автором висловлювання: «Незалежно від того, с, людина письменником або читачем, завдання її полягає насамперед у тому, аби прожити своє власне, не нав’язане або запропоноване ззовні життя, навіть якщо воно видається и иіішляхетнішим»?Відповідь: !?. Вродський.
6. Який період з культури минулого був найближчий Й. Бродському і знайшов відображення у його творчості? Відповідь: Античний.
7. У якому столітті відбувається дія роману Патріка Зюскінда «Запахи»? Де народився головний герой твору Жан Ґренуй? Відповідь: У XVIII ст. У Парижі, на базарі.
8. Як пізнавав світ Ґренуй? Які поняття він ніяк не міг і ісягнути? Відповідь: За допомогою запахів, нюху. Абстрактні ПОНЯТТІ Відповідь: право, совість, радість, подяка.

9. Що вирізняло Ґренуя серед усіх молодих людей, відчужувало від суспільства і водночас виокремлювало його? Відповідь: Відсутність власного запаху.
10. Яку мету ставить перед собою Ґренуй? Куди він прийшов помирати? Відповідь: Хотів стати всемогутнім богом Запаху і володіти серцями людей. На кладовище.
11. Провідними ознаками якого літературного напрямку є тотальне висміювання, гра з «чужим» текстом, суміш різноманітних стилів, використання елементів масової літератури? Відповідь: Постмодерністського.
12. У чому трагедія Ґренуя? Відповідь: Ненавидячи людей, він прагнув їхньої любові, хотів відчути себе людиною.