27 Фев »

Was ist schönheit? Що таке краса

Автор: Основной язык сайта | В категории: 1000 тем по немецкому
1 кол2 пара3 трояк4 хорошо5 отлично (Еще не оценили)
Загрузка...

Привабливий, спортивний, стрункий – таким сьогодні є ідеальний образ людського тіла. Щоб відповідати цьому ідеалу, багато людей працюють за програмами з фітнесу, дотримуються дієти, проходять курс лікування з корекції фігури. Деякі люди вдаються навіть до медичного втручання. Але що таке краса? Не завжди стрункі фігури були в моді. У грецькій та римській історії ідеальним образом краси були Афродіта та Вене-ра. За сьогоднішніми вимірами їх би позначали як товстих. Рембрандт і Рубенс малювали гладких і огрядних жінок. Це був ідеал XVII століття. Це означало добробут, достатнє харчування та радість життя. Наприкінці XIX століття ідеалом була пухка (м’яка) жінка. Худорляві жінки взагалі не були тоді в моді.
Тепер усе по-іншому. Незважаючи на це, я впевнений, що внутрішній світ набагато важливіший і робить людину набагато красивішою, ніж сучасне лахміття або косметика.
Краса – поняття відносне. Незважаючи на час і на моду, я вважаю, що люди тоді красиві, коли мають щось і в голові.

Attraktiv, sportlich, schlank – so sieht heute das Idealbild des menschlichen Körpers aus. Um diesem Ideal zu stimmen, machen viele Menschen Fitnessprogramme, Diäten, Schlankheitskuren. Einige Menschen nehmen sogar medizinische Eingriffe vor.
Was ist aber Schönheit? Nicht immer waren schlanke Frauen in Mode. In der griechischen und römischen Geschichte waren Aphrodite und Venus das Idealbild. Nach heutigen „Maßstäben“ würde man sie als dick bezeichnen. Rem-brandt und Rubens malten die Frauen rund und voll. Das war das Ideal des 17. Jahrhunderts. Das bedeutete Wohlstand, ausreichend Nahrung und Lebenslust. Am Ende des 19. Jahrhunderts war die mollige Frau das Ideal. Dünne Frauen waren damals überhaupt nicht in Mode.
Jetzt ist alles anders. Trotzdem, bin ich sicher, dass die innere Welt des Menschen viel wichtiger ist und den Menschen viel schöner als moderne Klamotten oder Schminken macht.
Schönheit ist relativ. Ungeachtet auf die Zeit und auf die Mode, finde ich, sind Leute schön, wenn sie auch etwas im Kopf haben.

Lexik

• die Schönheit краса
• attraktiv привабливий
• schlank стрункий
• das Ideal (e) ідеал
• aussehen (ie, e) виглядати
• der Körper (=) тіло
• stimmen (te, t) відповідати
• die Schlankheitskur (en) курс лікування з корекції фігури
• vornehmem (a, o) проводити
• sogar навіть
• medizinische Eingriffe медичне втручання
• die Geschichte (n) історія
• nach heutigen Maßstäben за сьогоднішніми вимірами
• dick товстий
• bezeichnen (te, t) позначити
• rund круглий, повний
• bedeuten (te, t) означати
• der Wohlstand добробут
• ausreichend достатньо
• die Nahrung їжа
• die Lebenslust життєрадісність
• möglich повний
• überhaupt взагалі
• in Mode sein бути в моді
• trotzdem не зважаючи на …
• sicher sein бути впевненим
• die innere Welt внутрішній світ
• modern сучасний
• die Klamotten лахміття
• die Schminke (n) косметика
• relativ відносно
• ungeachtet auf… незважаючи на…
• der Kopf (-e) голова

Fragen zum Text:
1. Wie sieht heute das Idealbild des menschlichen Körpers aus?
2. Was machen die Menschen, um diesem Ideal zu stimmen?
3. Was war das Idealbild in der griechischen Geschichte?
4. Warum waren runde Frauen im 17. Jahrhundert in Mode?
5. Was noch macht den Menschen schön?

27 Фев »

Aussehen und Persönlichkeit kunst am körper

Автор: Основной язык сайта | В категории: 1000 тем по немецкому
1 кол2 пара3 трояк4 хорошо5 отлично (Еще не оценили)
Загрузка...

Viele Jugendliche tragen heute Tattoos und Körperschmuck. Für sie ist es nicht nur ein Schmuck, sondern auch Zeichen ihres Individualismus. Für mich ist es nicht immer so. Das kleine Tattoo wirkt nett und wird von allen akzeptieret. Eine Ganzkörper-Tätowierung fnde ich aber hässlich. Ich würde mir aber kein Tattoo machen lassen, weil das brutal aussehen kann und wenn ich z. B. ein Abendkleid trage, passt das nicht gut zusammen. Außerdem mache ich mir Gedanken darüber, wie das aussehen wird, wenn ich alt werde.

Manche glauben, dass auch durch Piercings ihre Schönheit interessant wird und hängen sich blitzendes Metall an Augenbrauen, Lippen und Bauchnabel. Augenbrauen- und Lippen-Piercing ist für mich wild und erinnert mich an uralte afrikanische Volksstämme. Den Nasering fnde ich auch nicht schön. Das Zungen-Piercing sieht man eigentlich nicht und das stört wahrscheinlich beim Küssen.

Eine Freundin von mir hat einen Bauchnabel-Stecker. Das gefällt mir. Ich selbst habe Angst, gepierct zu sein, weil es gefährlich sein kann. Heute ar beiten Tätowierer und Piercer mit elektrischen Geräten, aber viele von ihnen sind nicht ausgebildet und arbeiten mit unsauberen Geräten. Das kann auch schmerzhaft sein. Und wer ist sicher, dass diese Mode eines Tages einfach nicht vorbei ist?
Lexik

Багато молодих людей носять [rkey]сьогодні татуювання та прикраси на тілі. Для них це не лише прикраса, але й ознака їхньої індивідуальності. Для мене це не завжди так. Маленьке татуювання справляє миле враження, і всі на це звертають увагу. Але татуювання на всьому тілі я вважаю жахливим. Я б не робила собі жодного татуювання, бо це може мати брутальний вигляд, і якщо я, наприклад, одягну вечірню сукню, це не пасуватиме разом. А ще я думаю про те, який це буде мати вигляд, коли я постарію.
Дехто думає, що завдяки пірсингу їхня краса стане цікавішою, і вішаэ собі блискучий метал на брови, губи і пуп. Пірсинг на бровах та губах для мене дикий і нагадує мені стародавні африканські племена. Пірсинг у носі мені також не здається красивим. Пірсингу на язикові, власне, не видно, імовірно, він заважає під час поцілунку.
Одна моя подруга має пір-синг на пупові. Це мені подобається. Сама я боюся робити собі пірсинг, тому що це може бути небезпечно. Сьогодні майстри, які роблять татуювання та пірсинг, працюють з електричними приладами, але багато хто з них не має освіти і працює з не-стерильними приладами. Це може також завдавати болю. І хто може бути певним, що ця мода одного дня не мине

• das Tattoo (s) татуювання
• der Schmuck прикраса
• das Zeichen ознака
• wirken (te, t) справляти враження
• hässlich жахливий
• brutal брутальний, грубий
• aussehen (a, e) виглядати
• das Abendkleid (er) вечірня сукня
• zusammenpassen пасувати
• außerdem крім того
• sich Gedanken machen (te, t) замислюватись
• die Schönheit краса
• blitzendes Metall блискучий метал
• die Augenbraue (n) брови
• die Lippe (n) губа
• der Bauchnabel (n) пупок
• erinnern (te, t) an нагадувати
• uralt стародавній
• der Volksstamm (-stämme) плем’я
• der Nasering (e) сережка для носа
• stören (te, t) заважати
• beim Küssen при поцілунках
• gefährlich небезпечний
• das Gerät (e) прилад
• ausgebildet освічений
• unsauber брудний
• schmerzhaft боляче
• vorbei sein минати
[/rkey]
Fragen zum Text:
1. Warum tragen heute viele Jugendliche Tattoos und Körperschmuck?
2. Warum lasse ich mir kein Tattoo machen?
3. Wie fnde ich den Nasering?
4. Welches Piercing hat meine Freundin?
5. Warum kann Piercing gefährlich sein?

1 кол2 пара3 трояк4 хорошо5 отлично (Еще не оценили)
Загрузка...

В многочисленных романах В.Пикуля (1928-1990) («На задворках великой империи», «Пером и шпагой», «Слово и дело», «Фаворит» и др.) история России превратилась в объект развязного обращения, сложное переплетение исторических сил сведено к противостоянию между «истинными патриотами» и скрытыми врагами, изнутри подтачивающими Россию. На смену соцреалистическому утверждению «преимуществ советского образа жизни» в романах Пикуля пришли национальное чванство и ксенофобия — и эта замена семантики пафоса произошла вполне органично (видно, природа обоих вариантов пафоса типологически одинакова). В романах Ю. Семенова (1931-1993) («Бриллианты для диктатуры пролетариата», «Бомба для председателя», «ТАСС уполномочен заявить», «Противостояние» и др.) произошла трансформация идеологического романа соцреализма в шпионский детектив. Показательно при этом, что «бондиада» Семенова — с героическими чекистами в роли «суперагентов» — пронизана пафосом цинизма, основанном на негласном признании аморализма некой неизбежной нормой политической жизни, а значит и характеров участников, в том числе и тех, кого автор пытается представить в виде положительных героев, носителей идеала.

Будучи почти диаметрально противоположными по своим политическим ориентациям, произведения В. Пикуля и Ю. Семенова эстетически ущербны в равной степени. Не случайно они стали классическими образцами для литературного масскульта, распространившегося в 80-90-е годы: романы А. Марининой, В. Успенского, В. Доценко эффективно эксплуатируют модели, созданные их плодовитыми предшественниками. (Да и сами классики соцреалистического масскульта вполне органично вписались в постпререстроечную рыночную экономику.)

Но 70-е годы знают и иной [rkey] вариант трансформации жанровых канонов идеологического и исторического романов соцреализма.

Для эволюции идеологического романа показателен написанный тогда, но опубликованный только в 1987 году роман Владимира Дудинцева «Белые одежды», материал которого основан на известной дискуссии в биологической науке в конце 40-х годов. В романе по мере углубления идеологического противоборства между персонажами, с одной стороны — подлинными учеными, а с другой — политиканами от науки, конфликт приобретает философский характер, и в структуре романа возрастает роль второго плана, образуемого цепью философских диалогов и диспутов, а также пластом библейских и «авторских» притч.

«Сюжет жизни» выверяется «сюжетом мысли» — не только силой логики, но и светом «истин вековых». Преодоление магии идеологических критериев и догм приводит к разрушению канона идеологического романа, к смещению его структуры в сторону романа философского5. Аналогичным образом построены такие романы — по своей идеологии далеко отстоящие друг от друга — как, например, «Семь дней творения» В. Максимова, «Покушение на миражи» В. Тендрякова, «Берег» и «Выбор» Ю. Бондарева.

Что же касается романа исторического, то здесь в высшей степени показательны искания Сергея Залыгина (1913-2000). Еще в 1964 году он опубликовал повесть «На Иртыше», с которой собственно и началось критическое переосмысление событий коллективизации. В 1967-1968 годах им был написан роман о крестьянской партизанской республике времен гражданской войны «Соленая падь». Сходная историческая ситуация легла в основу романа «Комиссия» (1975). Идеологические и политические перипетии времен НЭПа образуют сюжет романного цикла «После бури» (1982-1986). Во всех этих вещах Залыгин в общем-то не выходит за пределы предзаданых идеологических норм. Но он их проблематизирует — сюжетом, стилем, жаркими спорами. По сути дела, им осуществлен интересный синтез между традициями исторического и идеологического романов; только идеологическую тенденцию Залыгин возводит к Достоевскому, к его романам-диспутам, а главными участниками этих историософских диспутов, немедленно проверяемых практикой гражданской войны, становятся обычные мужики, оказавшиеся благодаря революции в ролях делателей истории.

Впервые эта художественная структура была найдена Залыгиным в романе «Соленая Падь» (1968). Сам объект художественного исследования в этом романе парадоксален: перед нами крестьянская утопия — крестьянская республика, в которой сами мужики, впервые в истории России, получили полную власть над собственными жизнями. Причем эта утопия лишена какой бы то ни было умозрительности — это реально существовавшая во время гражданской войны Соленопадская партизанская республика. Традиционный исторический роман о крестьянском восстании перерастает в драматическое испытание народных идеалов свободы и счастья. Главная проблема романа связана не с борьбой с колчаковцами, хотя эта ситуация играет важную роль в фабуле романа, придавая смертельную остроту идеологическим спорам. Главная конфликтная ситуация здесь внутренняя: «может ли народ быть сам над собой властью?», а если может, то что такое народная власть? Естественно, этот вопрос решается через изображение народных вождей, вызывающих у читателей не прямые, но достаточно отчетливые ассоциации с реальными политическими фигурами.

Важным художественным открытием Залыгина стал тип Ивана Брусенкова, начальника революционного штаба освобожденной территории. Даже его портрет напоминает о Сталине: «сам он — с короткими ножками, но высокий, поджарый в туловище, с лицом, сильно изрытым оспой, — какой-то неожиданный. Что сейчас этот человек скажет, нельзя угадать». Брусенков фанатически предан революции. Его преданность вызывает восхищение других персонажей романа: «Брусенков — это же великой силы человек…» Но сила его зиждется на ненависти, на страсти разрушения всего старого мира: «Ненавистью и презрением к богатству я был пронизан. Понял: весь обман людской, вся его животная накипь — все от богатства, и, покуда оно владеет, нельзя ждать справедливости». Брусенков заряжен на зло. Злость его распространяется и на народ, который он винит в недостатке решительности и революционной сознательности. Он приходит даже к противоестественному и жестокому выводу: пусть сильнее зверствует Колчак — тогда быстрее проснется недовольство народа, быстрее победит революция. Неверие в сознание и силы народа рождает недоверие к нему. Брусенков подозрителен, ему всюду чудятся враги и измены, отсюда — методы его: слежка, доносы, заговоры. И логика его проста до чрезвычайности. Скрыл мужик своего сына от мобилизации в крестьянскую армию, значит, пошел против революции — казнить. Появилось подозрение, что Мещеряков слишком мягок, жертв боится — убрать. Во всяких проявлениях гуманности, уважения к человеку, жалости он видит только одно: утрату революционности. Но важно подчеркнуть, что этот маленький Сталин рожден народной массой, он — плоть от ее
плоти. В этом смысле Залыгин вступил в противоречие с теми авторами, в основном из круга «деревенщиков», которые в своих романах о коллективизации разрабатывали и внедряли в общественное сознание представление о чужеродности тоталитарных новаций крестьянскому миру. По Залыгину, Брусенков воплощает тоталитарную версию народовластия как одну из мощных тенденций народного же сознания.

Но тоталитарностью не исчерпывается потенциал народного сознания. Альтернативную тенденцию Залыгин воплотил в характере Ефрема Мещерякова — командира партизанской армии. На фоне фанатического аскетизма Брусенкова, в Мещерякове необыкновенно сильно бьющее через край жизнелюбие. Он из «тех людей, которые любят жизнь вопреки всем ее невзгодам, умеют ценить выпавшее им счастье существовать на земле»6. Мещеряков из тех самородков, чью природную одаренность высветила революция, пробудив к творчеству. Его любят за то, что он «радостный», но и сам он буквально расцветает среди «густого народа», переживая настоящее чувство радости от задушевного разговора с людьми. Уважение Ефрема к людям сказывается даже в простодушном желании выглядеть в глазах мужиков попривлекательней (вот и решай — снять или не снять шапку, когда речь говоришь, чтоб «лысинку» не заметили), а тут еще голос подводит: «тоненький, ребячий». Мещеряков и воюет ради этих людей. Ему в принципе чужда теория жертвенности, проповедуемая Брусенковым. Для него смысл революции — в жизни, а не погибели человеческой. Когда максималистка Тася Черненко спрашивает его: «Понадобится тебе ради верной победы бросить всех людей на верную смерть — бросишь?» — Мещеряков твердо отвечает: «Какая же это будет верная победа? Я отступлю. Буду ждать победы для живых. Не для мертвых. И пусть народ губит враг народа, а не друг ему».

Тем тяжелее ему решиться на «арару», на «слезную стенку» из баб, стариков, детишек, которую в критической ситуации пришлось пустить в бой. Впервые заплакал тогда Ефрем, «дико взвыл» в бессилии срывал шапку с головы с швырял оземь. Ведь «за что и за кого война? За ребятишек она, за ихнюю жизнь и свободу…» А теперь надо этих ребятишек смертельному риску подвергать. И все-таки «надоть», как говорил маленький старикашка, поведший «арару» на колчаковские пулеметы. Это была уже не только его, главнокомандующего, воля, но и воля народа, частицей которого всегда ощущал себя Ефрем. И в этом его нравственное оправдание и его счастье.
[/rkey]
Через характер Мещерякова, полемизируя с тоталитарным радикализмом Брусенкова, Залыгин создает «осветленный» образ революции — такой, какой она могла бы быть. Этот образ во многом утопичен и строится по контрасту с общеизвестной историей революции, в которой жертвенность была возведена в норму, а Мещеряковы были вытеснены Брусенковыми. Вместе с тем такой идеализированный образ революции был создан по всем правилам реалистической убедительности — желаемое представало как действительное, должное как сущее. И такая гуманистическая «подчистка» истории в известной степени служила укреплению авторитета официальной идеологии.

27 Фев »

Исторический и идеологический романы

Автор: Основной язык сайта | В категории: Методические материалы
1 кол2 пара3 трояк4 хорошо5 отлично (Еще не оценили)
Загрузка...

В 70-е годы расшатывание соцреализма как историко-литературной системы приобретает лавинообразный характер. Особенно отчетливо эти изменения видны на примере «фирменных» жанров соцреализма, таких, как исторический и идеологический романы. Свидетельством тому — следующие явления, о которых скажем вкратце.

1. Мутации «романа о коллективизации» — очень специфического феномена соцреализма, канон которого заложен был шолоховской «Поднятой целиной». Эти мутации проходили по двум вариантам. Вариант первый. Сохранение шолоховской схемы с некоторой перекодировкой функций основных персонажей: («Кануны» В. Белова; «Мужики и бабы» Б. Можаева). Вариант второй. Полемическое перевертывание шолоховской схемы («Касьян Остудный» И. Акулова, «Драчуны» М. Алексеева).

Оба новых варианта «романа о коллективизации» по [rkey]своему пафосу противоположны шолоховскому канону. Если у Шолохова коллективизация изображалась как процесс эпосного значения — как возникновение на месте разрозненной, раздираемой классовыми антагонизмами русской деревни новой общности, новой, скрепленной узами социального равенства и коллективного труда цельности, то во всех новых «романах о коллективизации» насаждение колхозного строя предстает как насильственное разрушение крестьянского «мира», противное самим законам жизни людей на земле, как явление антиэпосное.

Однако между двумя новыми версиями «романа о коллективизации» есть и немаловажные различия. Различия — в объяснении источников разлада и механизмов его осуществления. Так, В. Белов в «Канунах» (ч. 1-3 — 1972-1984, ч. 4 — 1989-1991) и Б. Можаев в «Мужиках и бабах» (кн. 1 — 1972-1973; кн. 2. — 1978-1980) источник трагедии русского крестьянства ищут прежде всего вне самого деревенского мира, оставаясь в плену соцреалистического мифа о «вредителях» — только в романах 30-40-х годов это были бывшие белые офицеры и чуждые простому народу кулаки-мироеды, а теперь «вредителями» стали коммунисты-леваки и аппаратчики-карьеристы (по преимуществу с нерусскими фамилиями). Но при этом в стороне остается вопрос: почему левацкие идеи внедрились в российскую деревню, почему деревня не отторгла их как нечто чужеродное, несовместимое с ее нравственными нормами и устоями?

А вот в «Касьяне Остудном» (1979) И. Акулова и «Драчунах» (1981) М. Алексеева главное внимание сосредоточено на анализе сложных отношений внутри крестьянства, которые в первую очередь обусловлены психологией людей, нравственной атмосферой в послеоктябрьской деревне.

Характерно построение романа «Драчуны»: он состоит из двух равновеликих частей, причем трагические события, непосредственно связанные с коллективизацией, начинаются лишь со второй части. А первая часть — это скорее нравоописание, сюжет подчинен характеристике нравственной атмосферы, которая сложилась в российской деревне за многие годы. И начинается романное событие с изображения мелкой стычки между двумя ребятишками на школьном дворе, которая повлекла за собой вражду целых семей, кланов, улиц, надолго разорвала все село на два непримиримых лагеря. Это детская-то драка такое наделала! Значит, сельский мир изначально был немирен, значит, в силу многих причин, уходящих корнями в даль времен, он был перенасыщен парами неприязни, зависти, злобы. Где тот мифический лад, о котором пишут иные литераторы?

В отличие от Михаила Алексеева, Иван Акулов в своем романе расширяет панораму путем введения историко-хроникальной линии, которая как бы окружает события в небольшом зауральском селе. Строго говоря, его произведение есть роман-хроника, охватывающий события одного года. Но год-то особый — 1928-й, который
вошел в официальную советскую историю под сталинским названием «год великого перелома». Акулов же назвал этот год согласно народной традиции «Касьян Остудный» — именем этого строгого и недоброго святого на Руси называют високосный год, по поверьям несущий беды и несчастья. Название, с одной стороны, по-хроникальному точное, а с другой — экспрессивное, с богатым мифопоэтическим фоном. Следуя установке на хроникальность, Акулов вводит в роман исторические события большого масштаба, обнажает запутанность политической ситуации в стране, мышиную возню карьеристов и демагогов на всех этажах власти. И соотнося обе «хроники» — деревенскую и государственную, — романист показывает, как жестокая свара политиканов, безнравственная по своей сути борьба за власть преломлялась в повседневном существовании самой деревни, в социальном, нравственном, психологическом облике очень неспокойного крестьянского «мира».

В изображении психологической атмосферы в послереволюционной деревне Акулов и Алексеев мало расходятся. Оба романиста показывают, что семена левацких идей пали на благодатную почву: теперь можно было сводить накопившиеся за многие годы счеты безнаказанно — под прикрытием официальных лозунгов. И не откуда-то сверху или сбоку, а из самой деревенской массы выщелкнулись алексеевские активисты, вроде сочинителя опасных политических ярлыков Воронина или братьев Зубановых, что изобрели хитромудрый щуп для выявления припрятанного зерна. Это они собственноручно насаждали на местах умозрительные доктрины, претворяя бумажные инструкции в реальное зло. Да, в рядах «неистовых ревнителей» оказывались разные люди: и бессребреники-максималисты, вроде Якова Умнова из «Касьяна Остудного», чья классовая бдительность разрослась до гиперболических размеров; и злобные завистники, вроде Игнахи Сопронова из беловских «Канунов», который хочет использовать время крутой социальной ломки для сведения старых счетов с соперником, и всякая «неработь», наподобие Егорки Бедулева из того же «Касьяна Остудного», что ни в какие времена трудиться не хочет и не умеет, зато всегда готова воспользоваться льготами и привилегиями, которые советская власть дала беднякам. Это не отдельные личности, а целые социальные группы, пласты, из которых и образуется народная масса. Субъективные мотивы «перегибов», творимых руками этих людей, разные, а вот объективные результаты одинаковые. В «Драчунах» Алексеева эти результаты представлены в апокалиптическом образе страшного голода тридцать третьего года, который писатель связывает с ретивым исполнением так называемых «встречных планов» по хлебозаготовкам. Значит, все «неистовые ревнители»: честные и лукавые, добрые и злые — несут свою долю вины за разоренье родной земли, за геноцид над своим собственным народом.

Две версии нового «романа о коллективизации» запечатлели расхождение во взглядах на роль самого народа в процессе созидания или разрушения эпического со-бытия, эпосного «мира». Позиция, наиболее явственно выраженная в романе В. Белова «Кануны», мало чем отличается от соцреалистической догмы, согласно которой народ всегда прав, а если и творит зло, то лишь по наущению внешних врагов. Вольно или невольно эти «народопоклонники» создают весьма скептическое представление о своем народе — как о некоем дитяти неразумном и слабом, которое послушно следует дурным советам или покорно подчиняется лихой силе.

Другая позиция, с большей или меньшей степенью полноты воплощенная в романах «Касьян Остудный» и «Драчуны», состоит в выдвижении на первое место проблемы ответственности самого народа за то, что делается при нем и чаще всего его же руками — не только за добро, но и за зло. Народ, который выносил и выстрадал фундаментальные законы нравственности, но не сохранил им неукоснительную верность в пору исторических катаклизмов, сам становится носителем и орудием зла, которое оборачивается прежде всего против него самого.
[/rkey]
Такая взыскательная позиция носит полемический характер по отношению к освященной авторитетом классики и доведенной до абсолюта в эстетике соцреализма давней демократической традиции идеализации народной жизни и народного менталитета, но в ней куда больше любви к народу, уважения к его опыту и самосознанию, чем в изображении его в духе парадных лубков или заупокойных плачей. Эта тенденция только набирает силу, но она вносит весьма существенные поправки в художественное сознание.

27 Фев »

Новые версии «народной эпопеи»

Автор: Основной язык сайта | В категории: Методические материалы
1 кол2 пара3 трояк4 хорошо5 отлично (Еще не оценили)
Загрузка...

В 70-е годы продолжались начатые в период «оттепели» процессы расшатывания соцреализма как историко-литературной системы (литературного направления). Одна из показательных для этого времени тенденций — сдвиги в одном из авторитетнейших жанров соцреализма, который условно называют «народной (героической) эпопеей». Этот жанр формировался в течение 20-х годов, его черты складывались в таких «поэмах в прозе», как «Железный поток», «Бронепоезд 14-69», наиболее явственно он обозначился в монументальном полотне Артема Веселого «Россия, кровью умытая» (1932). В литературе социалистического реализма именно этот жанр «заместил» собою роман-эпопею. В нем на высоком героическом уровне происходит полное слияние личности с народом в акте эпохального события, из недавней современности творится героическое предание. Подобного рода произведения появлялись сразу же после войны — на волне победного подъема.

Это и первая редакция «Молодой гвардии» А. Фадеева, и сценарий А. Довженко «Повесть пламенных лет», названный автором кинопоэмой, и «Знаменосцы» О. Гончара. Впоследствии этот жанр был [rkey]дискредитирован помпезными опусами, вроде «Падения Берлина» и «Сталинградской битвы». Да и в период «оттепели» возвышенно-романтический пафос был не в чести, куда более важным представлялось аналитическое постижение «прозы жизни».

Внутреннее напряжение в жанре героической эпопеи создается далеко не идиллическим отношением между романностью и эпопейностью1. Их борение глубоко содержательно — в нем отражается движение представлений о народном нравственном кодексе (а ему в эпопее принадлежит авторитет идеальной эстетической нормы) и о том, какое место в нем должны занимать человеческая самобытность, индивидуальные потребности личности.

В первых советских героико-романических эпопеях («Железный поток» А. Серафимовича, «Россия, кровью умытая» А. Веселого и др.) борение между эпопейным и романическим началами завершалось безоговорочной победой первого: в том, что личностное входило в «роевое», без остатка растворяясь в нем, виделась закономерность исторического прогресса, так эстетически благословлялось воссоединение человека со своим народом.

В героико-романических эпопеях 60-70-х годов отношение между эпопейностью и романностью носит значительно более сложный характер. В этом смысле показательна тетралогия Федора Абрамова(1920-1983) «Братья и сестры».

Первые три книги: «Братья и сестры» (1958), «Две зимы и три лета» (1968), «Пути-перепутья» (1973) — это хроники села Пекашино. Хроника села оказалась у Абрамова очень емкой жанровой формой: она органически вбирает в себя семейные хроники (семей Пряслиных, Ставровых, Клевакиных, Лобановых, Нетесовых) и естественно выходит на просторы исторической хроники, охватывающей самое трудное время в жизни всей страны — Отечественную войну и первое послевоенное пятилетие. В свою очередь, историческая хроника здесь неотрывна от быта и труда деревни, она преломлена в жизни каждой семьи, в ее горе и радостях, в ее муках и надеждах. Для каждого из героев хроник Абрамова трагические годы отечественной истории вошли в будничную повседневность. Черные извещения о гибели кормильцев, споры в правлении о распашке колхозных угодий, недетский труд подростков в лесу, любовь, ее защита и утрата, сопротивление недальновидным принципам хозяйствования на деревне — все это, по-хроникальному дробное и быстротекущее, приобретало личный характер, ибо осваивалось психологически через душевные метания героев и как бы «прозаизировалось» в их сознании.

Лишь эпический взгляд повествователя, охватывая все многообразные коллизии хроник, заставлял читателя почувствовать некий общий, высший конфликт, организующий движение жизни села Пекашино: это конфликт между тем, что отдельный пекашинец считал своим личным правом, и тем, чего требовал от него мир села. А ведь это — собственно эпопейный конфликт. И подлинно эпическими героями, носителями народного эстетического идеала в хрониках Ф. Абрамова выступают только те, кто, перемогая все препоны, внутренние и внешние, все соблазны, все «отдельное», приходил к деревенскому миру, возвращался к нему, как старый Ставров, или отказывался ради него от своего теплого счастья, как Анфиса Петровна, или, не ища доли полегче, честно, как Михаил и Лизка Пряслины, с детства взваливал на себя тяжкий груз крестьянских забот.

Однако сами герои первых трех хроник Абрамова, погруженные в прозаические заботы своего времени, не видят его эпической ценности.

И вот появилась четвертая книга — «Дом» (1978). Пекашино семидесятых годов, прозаическая упорядоченность жизни, материальный достаток, новые конфликты, которых можно определить словами Виктора Розова — «испытание сытостью». Дистанция времени и новые драматические коллизии в деревне 70-х годов потребовались автору для выработки итогового взгляда на прошлое народа. Сейчас, возвращаясь памятью к суровым, изнурительным, голодным годам войны и восстановления, Михаил Пряслин да и другие пекашинцы открывают в них то состояние духовного подъема, самоотверженности, а главное — то единство всех и каждого, которое они сегодня, в наши дни, осознают как главную ценность, как идеальное, героическое состояние мира.

В свете современности, освещающей прошлое и оценивающей его, вся тетралогия Федора Абрамова обрела завершенный характер, стала монументальной народной эпопеей. Эта эпопея выросла из романов-хроник, сохранила их в себе, не утратив ни на миг интереса к личности, к внутренней жизни, человека, сочувствия к его праву на свое, особенное «я» и сознания неизбежного драматизма отношений между личным и общим.

Примечательно, что эпопейный, оценочно-завершающий взгляд на прошлое принадлежит в тетралогии Абрамова не условному повествователю, не всезнающему сказителю, а самим героям, великим и грешным, мудрым и простодушным, земным сыновьям своего народа. Они сами, опираясь на свой жизненный опыт, превращают свое недавнее прошлое в «предание», они сами определяют «начала» и «вершины» национальной истории, то есть сами творят то, что М. М. Бахтин называл «миром эпопеи»2.

Так через взаимодействие романного и эпопейного принципов в тетралогии Ф. Абрамова открывается сам народ как сложное, противоречивое со-бытие личностей. И высшей силой, преодолевающей все внутренние противоречия и обеспечивающей единство народа, становится то эпопейное самосознание, то твердое представление о героических «вершинах», которое вырабатывает современный человек из народа в качестве своих личных нравственных и философских ориентиров. В активно протекавшем в 70-е годы взаимодействии между эпическим романом и традицией героического эпоса с особой отчетливостью отразился динамический и противоречивый процесс художественного постижения отношений между личностью и народом, человеком, обществом и историей. Эпический роман традиционно рассматривает личное в свете общего, судьбу человека в свете исторических обстоятельств. Но никогда прежде в эпическом романе не раскрывалась с такой силой исторически созидательная роль самосознания личности и самосознания народа.

Поиск эпопейного события, то есть гармонии между человеком и миром, определил динамику внутреннего развития и преемственности различных форм эпического романа в 60-70-е годы. Герой эпоса 1970-х — это человек, осознавший объективную ценность личностного начала. Он вступает в народ не как слуга, а как равнодостойная со всем народом величина. Он не приемлет никаких компромиссов, которые ущемляли бы его потребность в свободном развитии. Этими препятствиями к свободному самоосуществлению личности в народных эпопеях 70-х годов, как правило, оказываются идеологические табу и партийные догмы, диктат тоталитарной власти. Против них бунтует Захар Дерюгин из «Судьбы» П. Проскурина, отстаивая свое право на любовь к Маше Поливановой, с ними никак не хочет примириться Михаил Пряслин. И в народных эпопеях Проскурина и Абрамова те персонажи, которые несут на своих плечах миссию народных заступников, становятся жертвами партийно-государственных догм: Захара Дерюгина райком снимает с председателей колхоза, и великолепный дар хозяина земли пропадает втуне, а Лукашина засаживают в тюрьму, где тот и гибнет. Однако как раз в сопоставлении с партийными и властными нормами обнаруживают свою справедливость все те же «простые законы нравственности», которые были выработаны народом за многие века. Если взглянуть с этой стороны на народные эпопеи 70-х годов, то они консервативны по своему пафосу, ибо эстетически дискредитируют идеологические мифологемы, претендовавшие в советское время на роль эпических святынь, и восстанавливают авторитет все тех же народных этических представлений, которые еще со времен Гомера выступали в роли высшего эстетического критерия в героических эпопеях.

Но в системе этических координат народных эпопей 70-х годов не умаляется значимость индивидуального, наоборот, открывается неповторимость каждого из эпических персонажей, высокая ценность личностного начала. И оттого традиционное для героического эпоса утверждение приоритета общенародного над индивидуальным приобретает в народных эпопеях 70-х годов обостренно трагедийный характер — становится ясно, какие же колоссальные потери несет личность, подчиняясь общенародной необходимости, насколько же обедняет себя человек, отказываясь во имя блага народа от своего счастья, зажимая свою душу в кулак, и как много теряет мир оттого, что эпический герой не реализует свой могучий духовный потенциал.

Все это сильно колеблет мир народной эпопеи, не дает ему обрести завершенность, перейти в область величавого предания, хотя сами авторы всячески пытаются утвердить эпического героя на высоком героическом уровне и закрепить авторитет народного опыта в качестве высшего эталона мудрости земной. Для этого они вводят в текст вставные жанры из арсенала фольклора (героическая легенда о давнем подвиге защитников Смоленска в «Судьбе» П. Проскурина, подглавка «Из жития Евдокии-великомученицы» в абрамовском «Доме», лукавые «лебяжинские сказки» в «Комиссии» С. Залыгина) Эти вставные жанры должны, по замыслу авторов, «заразить» собою весь дискурс: придать ему эпосное звучание, возвысить прозаическую реальность до уровня героического предания, а главное — непосредственно ввести отстоявшийся народный опыт в живую современность в качестве высшей этической инстанции.

И все же такие мутации в той или иной мере позволяли классическому жанру соцреализма сохранять свою жизнестойкость. Когда же в колоссальных масштабах монументальной эпопеи главной мерой вещей остается идеологическая норма, а носителем высшей народной мудрости и одновременно народным заступником предстает партийный чиновник (секретарь рай-, гор- или обкома, а то даже секретарь ЦК), происходит разложение художественного феномена, идет деградация искусства — отсутствие свежей идеи, смелых и новых воззрений на личность и народ оборачивается описательностью, композиционной рыхлостью, риторикой и натужной монументальностью. Именно этот процесс наблюдается в эпических полотнах, подобных тем, которые создавали Г. Марков («Сибирь», «Грядущему веку»), А. Иванов («Вечной зов»), А. Чаковский («Блокада»).

Но тогда же, в 70-е годы, явилось произведение, которое можно назвать иронической народной эпопеей. Это роман Аркадия Львова «Двор» (1975). История небольшого одесского двора и его обитателей, начиная с семнадцатого года и вплоть до «оттепели», собрала в себе всю историю советского общества. Да и весь дворовый коллектив представляет собой микромодель советского общества — здесь есть свой маленький вождь (Иона Дегтярь, освобожденный парторг фабрики), который, правда, не выдвигает собственные идеологемы, зато старательно пропагандирует то, что написано в газетах и в «Блокноте агитатора»; есть свои малосознательные граждане, с которыми надо вести серьезную воспитательную работу, есть чуждые элементы, которых надо выводить на чистую воду. Но в массе своей обитатели одесского двора — это самые рядовые, среднестатистические носители советского менталитета, и история страны преломляется в массовой психологии, послушно следующей за идеологическими директивами, заменившими для советских людей традиционные эпические константы («волю богов», «законы природы», «заветы предков»). Уменьшенный до размеров городского двора, советский образ жизни со всеми своими ритуалами, формами общения, массовыми действами (праздничными шествиями, «проработками» на собраниях, разъяснительными беседами, всякого рода проверками), выглядит по-домашнему привычным и в то же время гротескно-комичным. Сознание жителей двора с благоговением воспринимает очередные официальные идеологемы, творит на их основе свои микромифы, которые находятся в жестоком разладе с мрачной реальностью, но зато дают успокоительное объяснение происходящему (будь то массовые аресты в конце тридцатых годов или «дело врачей» в начале пятидесятых) и позволяют сохранять душевный гомеостаз. Да и повествование в романе Львова представляет собой очень своеобразный сказ — оно стилизовано под речь «совка», старающегося говорить вполне респектабельно, тем слогом, который ему кажется литературным, идейно выдержанным, а на самом деле неискоренимо зараженным одесским жаргоном. Поэтому весь дискурс в романе «Двор» приобретает диалогический характер — за серьезным словом безличного повествователя слышится горько-ироническая интонация автора-творца.
[/rkey]
Сам Аркадий Львов так объяснял суть того художественного мира, который он воссоздал в своем романе: «Для меня это тоже грандиозный миф. Самое страшное, что пережито нами, это не результат только чьей-то конкретной вины. Сталин Сталиным, как, впрочем, и иные исторические фигуры. Хрущев. Брежнев. Черненко. Тотальный контроль над людьми и обществом, в котором они живут, это не только «верхи», а и «низы», то есть мы сами. У меня в романе этот контроль существует и во дворе, и в самом доме, и в каждой семье… К слову, такие проблемы были и есть и за пределами нашего отечества»3. Романист здесь выделил одну, наиболее мрачную грань советского массового сознания, но она-то в наибольшей степени дискредитирует претензии соцреалистической народной эпопеи на героику, на высокий пафос, на воплощение вечных общественных ценностей, носителем которых всегда выступал традиционный героический эпос. Кроме того, по мнению А. Львова, в этой «совковой» мерзости уродливо проявилось качество любого массового сознания, без тоталитарного духа — считает автор романа «Двор» — не обходится никакая «соборность», никакое «роевое начало», никакая «общинность».

27 Фев »

Теория литературы: Соцреализм

Автор: Основной язык сайта | В категории: Методические материалы
1 кол2 пара3 трояк4 хорошо5 отлично (Еще не оценили)
Загрузка...

Теория соцреализма жила своей келейной жизнью. А искусство шло своими путями. Семидесятые годы подтвердили одну из горьких, но в то же время обнадеживающих истин: сильная литература появляется в тревожные времена, когда общество входит в полосу духовного кризиса — когда ощущается несостоятельность прежних представлений о действительности, когда дискредитировали себя прежние символы веры, когда назревает острая потребность в радикальном изменении существующего порядка вещей. Прорыв из-под глыб тоталитарного сознания, который начался в годы «оттепели», расшатывание жесткой парадигмы соцреализма и поиски иных путей художественного освоения действительности уже не удалось остановить в годы политического застоя и идеологических «заморозков». Более того, в то время, когда опять усилился идеологический гнет, именно в искусстве и прежде всего в литературе находила наиболее полную реализацию творческая, раскрепощающаяся энергия общества.

Конечно, режим всячески пытался держать в узде литературу. Всеми мерами поддерживалось искусство соцреализма: следствием этой [rkey] поддержки стал даже такой феномен, как «секретарская литература» — творения руководящих чиновников Союза писателей СССР и РСФСР, издававшиеся миллионными тиражами. Всяческими льготами власти старались перетянуть на свою сторону талантливых писателей — и не все выдерживали испытание соблазнами. Заигрывая с одними, запугивали других, препятствовали печатанию, устраивали гонения при помощи сервильной критики. Но времена ГУЛАГа все-таки были невозвратимы, всем закрыть рот и всех запугать уже не удавалось. Значит — хоть с трудом, хоть идя на вынужденные компромиссы, порой сильно покалеченная цензорскими ножницами, литература продолжала развиваться по своим законам.

В семидесятые годы литература поднялась на новый качественный уровень — в ней уже стали обретать зрелость те художественные тенденции, которые только пускали робкие ростки в годы «оттепели». В этот период, именуемый «семидесятыми годами», создали свои наиболее совершенные произведения Юрий Трифонов и Чингиз Айтматов, Василь Быков и Виктор Астафьев. В это время выросли и утвердились дарования Василия Шукшина, Александра Вампилова, Василия Белова, Валентина Распутина. Сильные и яркие художественные тенденции оформились в национальных литературах: в Литве — расцвет романа «внутреннего монолога» (М. Слуцкие, А. Беляускас, И. Микелинскас), в Эстонии — рождение «иронической прозы» (Энн Ветемаа, Арво Валтон, Лили Промет), в Грузии — философский эпос (О. Чиладзе, Н. Думбадзе, Ч. Амирэджиби).

При всем значительном многообразии литературных явлений — при почти демонстративном разномыслии художников и активнейшем поиске новых художественных путей, была некая общая, базовая основа, которая питала это разномыслие и эти поиски. Углубляющийся с каждым годом тотальный духовный кризис определил одно общее качество художественного сознания «семидесятых» — драматизм: драматизм как сознание того, что так дальше жить нельзя, драматизм как ситуация выбора, драматизм как мучительное состояние принятия решений.

Не случайно на 70-е годы приходится явный подъем драматургии. Показателен такой факт. Ленинская тема, входившая в обязательный «ассортимент» советской литературы, стала в 70-е годы значительно реже привлекать писателей (и это несмотря на столетний юбилей вождя, который с огромным размахом отмечался в 1970-м году). Однако то, что все-таки было создано, приобрело, в отличие от периода «оттепели», не лирический, а драматургический вид. В цикле публицистических пьес М. Шатрова «Революционный этюд. (Синие кони на красной траве)» (1979),

«Так победим!» (1983), «Дальше… Дальше… Дальше…» (1987) из документов «скомпонован» новый, драматизированный образ Ленина. Разницу между образами Ленина в драмах Шатрова, написанных в годы «оттепели» и в годы «зрелого застоя», отчетливо ощутил Олег Ефремов, в разное время поставивший почти все эти пьесы: «В «Именем революции» было общеромантическое и общеисторическое представление о наших истоках, Ленин был как бы литературным персонажем, включенным в чисто условную литературную ситуацию, где он с высоты, так сказать, абсолютного всезнания немедленно решал любые вопросы»13. В новых пьесах Шатрова предстал Ленин, растревоженный верхоглядством и комчванством, которые искажают его собственные идеи, сталкивающийся с советским бюрократизмом, Ленин, ощущающий необходимость крутого поворота страны с дороги военного коммунизма, Ленин, пытающийся приостановить утверждение тоталитарного правления.

Конечно, это был очередной мифологизированный и до обожествления идеализированный Ленин. В нем персонифицировалось то представление об идеале, каким он стал видеться людям «семидесятых». Но на этот раз драматург использовал магию ленинского имени для выражения мыслей, оппозиционных тому образу мыслей и действий, которые стали официальной нормой: выбранными цитатами из самого Ленина он обличал тех, кто называл себя «верными ленинцами». Не случайно эти пьесы Шатрова с огромным трудом пробивались на сцену.

В 70-е годы публицистическая мысль, которая стремилась найти легальные пути к своему читателю, облачилась в театральные одежды. Родилось целое явление — так называемая «производственная драма». Это были пьесы-диспуты. Нередко само сюжетное действие строилось как сцена дискуссии — например, заседания парткома (А. Гельман «Протокол одного заседания»). Часто динамика сюжетного действия и его разрешение являлась иллюстрацией к полемике, которую ведут между собой герои (И. Дворецкий. «Человек со стороны»). Случалось, что одна «производственная пьеса» воспринималась как ответ на другую — например, в пьесе Г. Бокарева «Сталевары» видели полемику с «Человеком со стороны». Спор шел, казалось бы, о сугубо производственных проблемах (как добиться плановой себестоимости, как заставить людей работать на совесть и т. п.), но всегда у этих проблем обнаруживалась нравственная составляющая — либо как причина, либо как следствие. Авторы «производственных пьес», независимо друг от друга, вскрыли новое драматическое противоречие — они обнаружили, что сложившиеся в социалистическом производстве (хозяйстве в целом) правила, критерии, нормы, традиции вступили в острейшее противоречие с нравственными законами, с правдой, с достоинством человека.

Остросоциальная «производственная драма» с обличением социального абсурда и поиском рецептов исправления жизни вернула зрителей в театральные залы. Потом в ней стал глуше первоначальный публицистический пафос, зато усилился анализ психологических аспектов отношений человека с социальным абсурдом. Пример тому — эволюция А. Гельмана от пьесы-диспута «Протокол одного заседания» к остросюжетной социально-психологической драме «Мы — нижеподписавшиеся» и к чистому психологическому эксперименту («Скамейка»). А рядом набирала силу собственно «интеллектуальная» драма (Г. Горин, Э. Радзинский, Ю. Эдлис). Только в таком «котле» мог вызреть уникальный драматургический дар Александра Вампилова.

В этой ситуации обнаружилось, что соцреалистическая парадигма слабо конкурентоспособна. Она еще держится, но явно теряет былую силу. И вырождается — то в претендующую на монументальную величественность «народную эпопею» (А. Иванов «Вечный зов», П. Проскурин «Судьба», Г. Марков «Строговы», Г. Коновалов «Истоки»), то сползает в масскульт, превращая историю народа и трагические
события эпохального значения в беллетристическую интригу или детективные сюжеты (исторические романы В. Пикуля, политические детективы Ю. Семенова).

Зато оказались востребованными художественные системы, более тяготеющие к модернистской парадигме. Видимо, нарастающее осознание социального (и метафизического) хаоса находило в них более адекватные формы выражения. Как раз на 70-е годы приходится рождение русского постмодернизма. Активизируются процессы взаимпроникновения разных художественных парадигм. [/rkey] В высшей степени показательны для этого времени «мовистские» эксперименты Валентина Катаева, соединяющего опыт реалистического проникновения в «диалектику души» с модернистским ощущением онтологического хаоса и постмодернистским скепсисом.

27 Фев »

Культурная атмосфера 60-х годов ХХ века

Автор: Основной язык сайта | В категории: Методические материалы
1 кол2 пара3 трояк4 хорошо5 отлично (Еще не оценили)
Загрузка...

С середины 60-х годов стали все отчетливее ощутимы симптомы отката от демократических завоеваний периода «оттепели». Газеты продолжали печатать все те же реляции с полей очередных битв за урожай, каждый полет в космос подавался как свидетельство превосходства советского строя над капитализмом, статистические сводки в газетах демонстрировали экономический прогресс страны и рост материального благосостояния советского народа. Только в юбилейных статьях, посвященных видным деятелям страны, исчезали упоминания о причинах гибели почти каждого из них в 1937-1938 годах. Словом «волюнтаризм» заменили формулу «нарушения социалистической законности и отступления от ленинских норм государственной и партийной жизни», свержение Хрущева подавалось как защита демократических завоеваний.

Свидетельством того, что далеко не все благополучно в стране победившего социализма, стала разработка экономической реформы, названной по [rkey] имени тогдашнего председателя Совмина СССР косыгинской. Реформа эта, представлявшая собой первую робкую попытку дать хотя бы маленькую толику экономической самостоятельности производителям, освободить их от жесточайшей директивной регламентации сверху, была принята под фанфары и тихо спущена на тормозах. С 1963 года стали закупать зерно за границей. Полки магазинов становились все просторнее, очереди в продуктовые магазины все длиннее. Зато праздников учреждалось все больше и больше. Страна все чаще праздновала и ликовала.

«Оттепельная» эйфория кончилась. Надежды на возможности демократического развития путем усовершенствования существующей государственной системы растаяли. Полная ясность наступила в августе 1968 года, когда танки стран Варшавского договора вошли в Прагу, столицу дружественного социалистического государства: тоталитарная макросистема не смогла допустить даже идеи все того же социализма, но «с человеческим лицом», провозглашенной Дубчеком и его единомышленниками.

Идея светлого коммунистического будущего, которой власти десятилетиями манили народ, призывая претерпеть очередные трудности, явно теряла привлекательность. И хоть Хрущев завершил XXII съезд КПСС обещанием: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» — в это уже никто всерьез не верил. Партийная идеология, стремясь как-то заполнить образующийся вакуум веры, стала судорожно придумывать новые исторические вешки — появилась концепция многоступенчатого движения от социализма к коммунизму — неразвитой, развитой, высокоразвитой социализм. Из осторожности предупреждали, что ступеней много и конца этой лестнице пока не видать. Но и эта паллиативная идея уже не успокаивала и не обнадеживала — на нее почти не отреагировали. С середины 60-х годов в самой психологической атмосфере образовалось устойчивое двоемыслие: с разного рода трибун и кафедр произносились коммунистические заклинания, их спокойно выслушивали, по команде аплодировали, если требовалось — повторяли, но это все приобрело характер привычного омертвелого ритуала, который надо исполнять — по закоренелой привычке или из страха навлечь гнев власть предержащих1. А дома, на кухне, в приватном кругу, говорилось совсем другое.

Сложившаяся ситуация требовала действий по поиску выхода. Силы, пришедшие к власти в результате внутрипартийного переворота в 1964 году, видели выход в возврате к «дооттепельным» порядкам. Но «глоток свободы», который вдохнули люди за минувшее десятилетие, оказался живителен — впервые за сорок лет, прошедших после уничтожения открытой оппозиции режиму, в стране стало подниматься движение в защиту тех мало-мальских демократических свобод, которые были завоеваны в годы «оттепели», против «отката» к сталинскому прошлому; оно получило название «диссидентства» (от латинского «dissidens» — несогласный, противоречащий, инакомыслящий). В силу ряда причин ядро диссидентского движения составили литераторы.

Подлинным началом диссидентства как общественного движения, вероятно, можно считать реакцию на затеянные властями в 1965 и 1966 годах суды над литераторами — Иосифом Бродским, обвиненном в тунеядстве, и Андреем Синявским и Юлием Дациэлем, обвиненным в антисоветской пропаганде. Задуманные для устрашения непокорных, они превратились в обвинение режиму. Впервые за многие годы, кроме голосов, угодливо вторящих обвинению, зазвучали голоса в защиту обвиняемых — и они не были малочисленны. Благодаря тому, что стенографические записи вели на судебных заседаниях Фрида Вигдорова, известная детская писательница, Мария Розанова, жена Синявского, и их добрые помощники, стали известны и выступления общественных защитников на процессе Бродского (В. Адмони, Е. Эткинда), и последние слова подсудимых, не признавших свою вину. Практически все это носило беспрецедентный характер: и достойное поведение подсудимых, и рождение института общественных защитников, и неофициальные стенографические отчеты — такого не было ни на одном политическом процессе за минувшие сорок лет.

В сущности, так родилась новая публицистика. Ее своеобразие определяется правозащитным пафосом, отсюда наиболее характерные и в высшей степени специфические жанры этой публицистики — открытое письмо (чаще всего — коллективное), последнее слово на суде, выступление общественного защитника, стенографический отчет с судебного заседания. Эти тексты, размноженные на пишущих машинках и тайно распространяемые по всей стране, стали началом так называемого «самиздата». В дальнейшем возник самиздатовский журнал «Хроника текущих событий», в котором печатались материалы о нарушениях прав человека в СССР2.

Власти всячески преследовали не только идеологов, которые выступали с критикой режима, но и тех деятелей искусства, кто прямо отвергал соцреалистические догмы — во всем этом виделся подрыв устоев. Массовые репрессии уже были  невозможны (с мировым общественным мнением приходилось считаться, особенно в пору «разрядки международной напряженности», или «детанта» 70-х годов), но кого-то удавалось упечь в лагеря, кого-то — в психушки, кого-то «выдворить» из страны.

Однако диссидентское движение не убывало. Более того, его интеллектуальный накал с годами нарастал — именно в этом кругу наиболее интенсивно шла дискуссия о путях выведения страны из трясины, в которую она все глубже погружалась. Центральное место в этой дискуссии заняли две концепции. Первая — концепция конвергенции, которую отстаивал академик А. Д. Сахаров в трактате «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968). Впоследствии он кратко определил суть идеи конвергенции следующим образом: «Процесс плюралистического изменения капиталистического и социалистического общества (…) Непосредственная цель — создать систему эффективную (что означает рынок и конкуренцию) и социально справедливую, экологически ответственную»3. Другая концепция была выдвинута А. И. Солженицыным в цикле статей («На возврате дыхания и сознания», «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни», «Образованщина»). Полемизируя с Сахаровым, Солженицын выдвигает в качестве центрального понятия «живучесть национального духа» и выход из исторического тупика видит в возвращении страны к тем нормам жизни, которые, по его мнению, испокон веку определяли своеобразие русской национальной жизни (авторитарные формы правления, приоритет духовного начала над материальным, религиозность).

Трактат Сахарова и статьи Солженицына заняли центральное место в сборнике «Из-под глыб» (1974), который вышел нелегально в самиздате. Однако фактически обе эти концепции характеризуют две основные линии развития неофициозной (внекоммунистической) общественной мысли в СССР в семидесятые годы. С сахаровской идеей конвергенции так или иначе перекликались опубликованные в «Правде» (1973) рассуждения академика П. Л. Капицы о глобальных проблемах (энергетической, экологической, сырьевой), решение которых возможно, по мнению академика, только усилиями всего мирового соо6щества4 Пафосом единения всего рода людского проникнуты были статьи астрофизика И. С. Шкловского «О возможной уникальности разумной жизни во Вселенной5 и генетика В. П. Эфроимсона «Родословная альтруизма», где доказывалось, что нравственность уже заложена в самом генетическом коде человекa6.

Приоритет традиционно-национальных ориентиров утверждал Леонид Леонов: в «Раздумьях у старого камня» (1968) он писал о необходимости уважения к старине,  едва ли не впервые после долгих лет запретов напомнил об этическом содержании идеи Бога. Приметным фактом литературной жизни рубежа 60-70-х годов стала полемика вокруг статей молодого критика Виктора Чалмаева, в которых впервые в советское время получили выражение «почвеннические» идеи7. Поэтические метафоры, которыми Чалмаев характеризовал русский национальный характер («песенность натуры», «стыдливая русская душа», «национальная одаренность, здоровье как черта величия русской души») были скорее особой формой воплощения любви к своему народу самого критика, который одним из первых выразил возрастающую тягу современного общества к национальной самоидентификации (ибо прежние идеологические критерии cамоидентификации себя дискредитировали). Но когда этим поэтическим метафорам придается значение чуть ли не научных формул, то они приобретают шовинистический характер. Полемика с Чалмаевым велась неубедительно — при помощи шаблонных марксистских жупелов (характерный пример — статья А. Г.Дементьева в «Новом мире»). Но отмеченная в ходе полемики склонность «неопочвенничества» к национализму, действительно, стала проступать достаточно отчетливо в последующих писаниях его адептов (М. Лобанов, С. Куняев, Ю. Селезнев, В. Кожинов, П. Палиевский и др.).

Однако если надзиратели, бдящие за идеологической чистотой официального вероучения, самым жесточайшим образом преследовали сторонников концепции конвергенции, то к «неопочвенническим» идеям и их носителям отношение было более чем снисходительным. «Неопочвенничество» все-таки было в некотором роде фрондой и годилось в качестве «клапана» для сброса чрезмерного напряжения в «котле» общественных настроений. В глазах тоталитарной власти идеи национальной замкнутости представлялись куда более терпимым заполнением духовного вакуума, образовавшегося на месте «самого правильно учения», чем идеи, взывавшие к открытому взаимообогащению со всем миром. Своих «фрондеров» власти журили, но в обиду не давали8.

Зато альманах «МетрОполь» (1979), в котором были собраны произведения, не вписывавшиеся в соцреалистическую парадигму (некая «бульдозерная выставка литературы», по определению Вик. Ерофеева), был обстрелян из всех видов критического оружия, и с каждым из авторов расправились — одним (Вик. Ерофееву, Е. Попову) отказали в приеме в Союз писателей, других «выдавили» из страны .(Аксенова, например, лишили гражданства в то время, когда он находился в заграничной командировке с чтением лекций)9.

Кризисные процессы шли и в эстетике. Начавшееся в годы «оттепели» отторжение художественного сознания от догм социалистического реализма усиливалось.

Это выражалось прежде всего в нарастающем интересе к иным, а именно — к модернистским художественным системам. Знаком такого интереса стал коллективный труд Института мировой литературы (ИМЛИ) «Современные проблемы реализма и модернизм» (1965), в котором под прикрытием ритуальных фраз об ущербности «чуждого» нам искусства едва ли не впервые делалась попытка объективного анализа существенных явлений модернизма, Однако предпринятая французским теоретиком-коммунистом Роже Гароди в его книге «Реализм без берегов» (переведена на русский язык в 1966 году) попытка ввести наиболее крупных художников-модернистов (Ф. Кафку, М. Пруста, Д. Джойса) в «дозволенный» круг путем крайне расширительного толкования понятия «реализм» была отвергнута как ревизионистская.

И однако спустя несколько лет к ней фактически вернулись. Но этому предшествовала робкая критика утвердившегося в советском литературоведении жесткого увязывания художественной формы с идеологией. В своем выступлении в ИМЛИ на конференции «Актуальные проблемы социалистического реализма» Е.Б. Тагер, сославшись на «Гернику» Пикассо, сделал самоочевидный вывод «о том, что произведение насквозь «авангардистское» по своему художественному строю может отвечать всем тем требованиям — идейным, общественно-политическим, гуманистическим, — которые мы предъявляем к произведениям социалистического искусства»10. Рассуждая таким образом, ученый поставил вопрос о реалистическом и модернистском искусстве как о разных «системах художественного видения», которые в равной мере способны говорить правду и ложь: «Наше духовное и общественное бытие многомерно и отнюдь не покоится в застывшем равновесии. И возникновение различных методов художественной трактовки этой сложной действительности, далеко не мирно сосуществующих друг с другом, а сталкивающихся в своеобразном соперничестве, диктуется отнюдь не стремлением избавить читателя от унылого однообразия, а внутренней необходимостью глубже и многогранней осознать жизненный процесс».

Конечно же, игнорировать шедевры, созданные в XX веке вовсе не по соцреалистическим лекалам, было уже невозможно. Но как этот неоспоримый факт можно было соотнести с теоретической догмой о преимуществах метода соцреализма перед всяким другими методами, которые признавались ущербными? Вот тогда и родилась очередная паллиативная теория, провозглашавшая социалистический реализм открытой художественной системой. (Ее автором был академик Д. Ф. Марков11.) После довольно бурных схоластических дискуссий утвердилась формулировка: социалистический реализм — открытая система форм правдивого отражения жизни. Это была та самая теория «социалистического реализма без берегов», против изобретения которой предупреждал Е. Б. Тагер в названной выше статье. Теперь любое сколько-нибудь талантливое произведение можно было, невзирая на его художественную специфичность, включать в почетный ряд достижений искусства социалистического реализма.
[/rkey]
Правда, определенный прок от концепции соцреализма как открытой художественной системы был. Она позволила охватить исследовательским взглядом все поле литературы, создававшейся в стране в советское время. Только открывающееся разнообразие следовало обнимать понятием социалистического реализма. Тогда-то и появился целый ряд работ о типологии социалистического реализма, в которых под рубрикой «течение в направлении соцреализма» зачастую рассматривались иные (романтические, «просветительские», экспрессионистские) художественные системы.

26 Фев »

Выбранные места из переписки с друзьями Гоголя

Автор: Основной язык сайта | В категории: Хрестоматия и критика
1 кол2 пара3 трояк4 хорошо5 отлично (Еще не оценили)
Загрузка...

К тому времени, когда Гоголь приехал в Москву, «Выбранные места из переписки с друзьями» были уже прочитаны и почти повсеместно осуждены, причем на автора восстали как Москва, так и Петербург. Не было в России сословия, которое бы так или иначе не откликнулось на книгу. Одни говорили, что Гоголь оболгал Россию (тем, что высказал о ее жизни много печальных истин), другие оскорбились за поношение западной цивилизации, за восхваление церкви, монарха.

Книга Гоголя была полна излишеств. Год спустя он сам осудит их, сказав о себе: [rkey]«Я размахнулся эдаким Хлестаковым». Но «намерение» (и это опять его слова) «было чистое». В «Выбранных местах» Гоголь хотел разом решить все вопросы русской жизни. Но такая цель не под силу одному человеку. Исходя из своего представления  об  идеале — и  об  идеале России,— он  судил  русскую где понуждает старого Аксакова писать, и слушает его «Записки ружейного охотника» и «Записки об уженье», знакомится с А. Н. Островским, будущим автором «Истории России» С. М. Соловьевым, встречается с И. С. Тургеневым.

Гоголь, как правило, избегал встреч с литераторами. Он предпочитал знакомства с людьми, которые могли сообщить ему нечто, чего он сам не знал. Но все же случай иногда сводил его и с писателями. Еще в 1848 году такая встреча состоялась на квартире А. А. Комарова. Вот как ее описывает присутствовавший на ней И. И. Панаев: «Гоголь изъявил желание А. А. Комарову приехать к нему и просил его пригласить к себе нескольких известных новых литераторов, с которыми он не был знаком. Александр Александрович пригласил между прочими Гончарова, Григоровича, Некрасова и Дружинина… Мы собрались к А. А. Комарову часу в девятом вечера. Радушный хозяин приготовил роскошный ужин для знаменитого гостя и ожидал его с величайшим нетерпением… В ожидании Гоголя не пили чай до десяти часов, но Гоголь не показывался, и мы сели к чайному столу без него.

Гоголь приехал в половине одиннадцатого, отказался от чая, говоря, что он его никогда не пьет, взглянул бегло на всех, подал руку знакомым, отправился в другую комнату и разлегся на диване. Он говорил мало, вяло, нехотя… Хозяин представил ему Гончарова, Григоровича, Некрасова и Дружинина. Гоголь несколько оживился, говорил с каждым из них об их произведениях, хотя было очень заметно, что не читал их…

  • …От ужина, к величайшему огорчению хозяина дома, он… отказался.. Вина не хотел пить никакого, хотя тут были всевозможные вина.
  • —        Чем же вас угощать, Николай Василъич?— сказал, наконец. в отчаянии хозяин дома.
  • —        Ничем,— отвечал Гоголь, потирая свою бородку.—Впрочем, пожалуй, дайте мне рюмку малаги.
  • …Но Гоголь, изъявив свое желание, через четверть часа объявил, что он чувствует себя не очень здоровым и поедет домой.
  • —        Сейчас подадут малагу,—сказал хозяин дома,—погодите немного.
  • —        Нет, уж мне не хочется, да к тому же поздно…

Хозяин дома, однако, умолил его подождать малаги. Через полчаса бутылка была принесена. Он налил себе полрюмочки, отведал, взял шляпу и уехал, несмотря ни на какие просьбы…»

Много в этой сценке придумано И. И. Панаевым, но все же похоже на Гоголя.

Про него ходили слухи, что он ничего не читает, ничем не интересуется. Но, как вспоминает Л. И. Арнольди, он все читал и за всем следил. О сочинениях Тургенева, Григоровича, Гончарова отзывался с большой похвалой. «Это все явления утешительные для будущего,— говорил он.— Наша литература в последнее время сделала крутой поворот и попала на настоящую дорогу».

На эту дорогу уже вышли и Достоевский, и Некрасов, и Гончаров (глава из романа которого — «Сон Обломова» — была напечатана в 1849 году), и Тургенев, и Герцен. Повесть Достоевского «Бедные люди» Гоголь читал еще в 1846 году и отозвался об авторе как о большом таланте. Он высоко оценил Даля.

Уже родились все замечательные писатели XIX века — современниками Гоголя были и Фет, и Салтыков-Щедрин, и Островский, и Добролюбов, Тютчев, Майков, Кольцов, Чернышевский, Достоевский, Толстой. «Детство> Л. Н. Толстого вышло в 1852 году — в год смерти Гоголя. Это поколение писателей вырастало под сенью Пушкина и под его, Гоголя, сенью, и ему была небезразлична их судьба — судьба тех, кому он уже, по существу, передавал жезл российской словесности.

3 декабря 1849 года он слушал в доме Погодина комедию А. Н. Островского «Банкрут» (позднее название — «Свои люди — сочтемся»). Пьесу читал сам автор. Гоголь приехал позже других. Он не вошел в комнату, а остановился у двери и так простоял до конца чтения.

Газеты иногда приносили такие сведения, которых нельзя было зачерпнуть ни в каких разговорах, сплетнях, слухах. Сдуру редакторы печатали такое, чего не могли придумать никакие злые языки. Еще со времени жизни в Петербурге Гоголь привык время от времени просматривать «Северную пчелу» и «Санкт-Петербургские ведомости», ища там забавные случаи, а также образцы слога и глупости, которые потом попадали в его сочинения. Так, бред Попри-щина в «Записках сумасшедшего» — бред об гамбургском бочаре, делающем Луну, и тому подобное —был почерпнут из занимательных сообщений «Смеси» в «Северной пчеле» и целиком составлен из анекдотов и казусных случаев, описанных там, «Смесь» печаталась и в журналах — иногда сообщения ее были сенсационны: «Недавно… поймана рыба, принадлежащая к числу тех, которые в древности назывались сиренами. [/rkey]Голова и грудь ее совершенно подобны женским, и когда рыба поднимается из воды по пояс, то она издали довольно походит на женщину…»

26 Фев »

Отъезд из Москвы и творчество Гоголя за границей

Автор: Основной язык сайта | В категории: Хрестоматия и критика
1 кол2 пара3 трояк4 хорошо5 отлично (Еще не оценили)
Загрузка...

Перед отъездом из Москвы Гоголь объявил друзьям, что вернется на родину лишь через Иерусалим, Без этого путешествия он не мыслил продолжения работы над «Мертвыми душами». Сами «Мертвые души» в его воображении все более расширялись в своем материале и значении, жанр поэмы, который он дал им, соответствовал поэтическому замыслу. Из анекдота, из истории о похождениях Чичикова, затрагивающих, как говорил Гоголь, «с одного боку» Русь, они стали превращаться в некое сочинение из трех частей, в котором была бы охвачена вся Русь. Гоголь хотел уравновесить двумя последующими частями «темную» первую часть, дать полный срез русского общества через живописание бесчисленных его сословий.

Для исполнения этого замысла нужна была еще одна жизнь. Он чувствовал, что надо вернуться домой, что [rkey]многое на родине, пока он отсутствовал, изменилось, многого он уже не знал или знал понаслышке. Но он оттягивал возвращение. Ему хотелось вернуться в Россию чистым. Он убеждал себя в том, что не готов к написанию второго и третьего тома поэмы, потому что душа еще не готова. «Голова готова, а душа нет»,— прибавлял он.

Что это значило? Это значило, что, для того чтобы показать светлое (светлых героев в противовес темным героям первой части), надо и самому просветлиться, сделаться достойным изобразить светлое. Перед гробом господним, находящимся в Иерусалиме, он хотел испросить себе право на такое писание.

Как искренне верующий и христианин, он мог испросить такое право в любой церкви. Но Гоголю нужна была почти «очная встре-ча> с Христом. Вот почему он поехал в Иерусалим. Только здесь, как считал он, он может проверить себя.

Путь к новым частям поэмы, призванным заодно просветлить и Русь, откладывался.

Началась эра скитаний, блужданий внутренних и внешних, во время которых паспорт Гоголя испещрялся названиями новых городов и стран. 23 мая Гоголь выехал из Москвы. 20 июня он уже в Берлине. Далее следуют Дрезден, Прага, Гастейн, Зальцбург, Мюнхен, Венеция, Болонья, Флоренция, Рим. Наступает 1843 год. Гоголь вновь в дороге. Мелькают в его паспорте штампы Мантуи, Вероны, Триеста, Ровердо, Инсбрука, Зальцбурга, Мюнхена, Штутгарта, Ниццы. И вновь Страсбург, Брюссель, Аахен, Париж (это уже 1845 год), Берлин, Карлсбад, Прага, Венеция,. Флоренция, Рим.

Гоголь колесит по Европе, ища успокоения своим нервам, рассеяния одиночества. Он приглядывается к европейской жизни, сравнивая ее с укладом русским. Как в копилке, откладываются в душе прозорливого путника и европейские успехи (чаще внешние), и европейские пороки (чаще внутренние). Он пишет повесть «Рим» и не заканчивает ее — это, собственно, портрет двух цивилизаций, одна из которых уже завершает свой путь, другая, наоборот, в азарте набирает темп. Первая — отмирающая цивилизация старой Европы, в которой верховодят законы естественности и дух не оттеснен еще гонкой за благополучием, вторая — вся эта гонка, эта поспешность, это изматывающее нервы соревнование с веком. Два города — Рим и Париж — выступают в повести как символы этих двух миров, и любимцу своему Риму Гоголь отдает предпочтение.

Его страшит «гордость ума», культ наук, которые хвастаются своими победами над природой — и над природой человека в том числе. Железные дороги, вольная печать, комфорт и веселье, которые предлагают путнику европейская промышленность, европейская сытая жизнь, не по нему.

Его тянет домой — туда, где все не устоялось, не отстоялось, где реют в воздухе мятежные вопросы, где дух высок, хотя и велика бедность.

Долее чем где-либо задерживается Гоголь у Василия Андреевича Жуковского во Франкфурте-на-Майне, Старый поэт, кажется, весь погружен в старый мир. Он закончил перевод Гомеровой «Одиссеи», хочет перевести «Илиаду>. Его волнуют вечные темы, ставшее уже вечным прошлое.

Гоголя тянет на настоящее, Он ездит по Европе не праздно, не от избытка денег  (их у него нет), а чтоб, как он говорил, «понабраться» европейских сведений. Они нужны ему для сравнения. Сопоставив их с русскими фактами, он, как ему кажется, лучше поймет Россию.

В самый последний момент перед отъездом в Иерусалим он застает в Неаполе революцию 1847 года. Образ толпы, требующей свонч прав, образ рушащейся тишины старого мира (а в Италии он искал и находил эту тишину) Гоголь увозит с собою на пароходе, отправляющемся на Восток.

Гоголь вернулся в Москву лишь осенью 1848 года. Позади были, быть может, самые трудные годы его жизни. Это были и годы болезней, душевных кризисов, годы писания и сожжения написанного, годы, когда Гоголь думал вовсе оставить поприще литературы, которое казалось ему утратившим свое значение, свою силу влияния на читателя. Но он не оставил его. В эти годы «антракта», как назвал их сам Гоголь, родилась его новая книга — книга, которая не походила ни на какие другие: поэма не поэма, роман не роман, книга без названия и без жанра, просто исповедь, с которой он решился обратиться ко всем в России — от царя до мелкого чиновника. Это были «Выбранные места из переписки с друзьями».

В 1845 году он в минуты болезни и, как ему казалось, близости смерти сжег написанные главы второго тома поэмы и «нацарапал завещание». Потом это завещание в качестве предисловия появилось в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Тогда-то и начал он подумывать о какой-то особенной книге, о «прощальной повести», которая должна была стать повестью не в обычном смысле слова, а повестью его писательства, его жизни, повестью его душевной  исповеди.   Так  образовывалась   идея  «Выбранных  мест».

Гоголь составил эту книгу из писем, которые он писал друзьям и копии которых имел привычку оставлять у себя в портфеле. Иногда это были не копии, а черновики, потому что Гоголь любил отсылать своим адресатам текст, переписанный им самим и не содержащий никаких помарок. А бывало, что писал он небрежно, спустя рукава, с помарками и кляксами, но — очень близким людям, родным, приятелям. Там, где его перо сворачивало на серьезные вопросы, где задевалось нечто важное для Гоголя, он переписывал. [/rkey]Переписывал и черновик откладывал. Для этого у него существовали специальные конверты, которые он метил именем адресата. Иногда ему приходила мысль продолжить письмо, завершить недосказанное в нем и обратить его уже не к конкретному человеку, а к читателю.

26 Фев »

Марк Твен и иллюзия золотого века

Автор: Основной язык сайта | В категории: Хрестоматия и критика
1 кол2 пара3 трояк4 хорошо5 отлично (Еще не оценили)
Загрузка...

В Америке конца прошлого века большие деньги делались быстро. Только для этого нужно было раз и навсегда позабыть о порядочности и о снисхождении к сопернику. Америка сильно изменилась, в ней неуютно чувствовали себя люди, воспитанные на старомодных понятиях нравственной обязательности и добрососедства. Теперь настали другие времена.

Твен нашел для них удивительно емкое и точное определение: «позолоченный век». Бывают в истории эпохи, справедливо именуемые золотым веком, потому что [rkey]в такие периоды особенно быстро и плодотворно развивается наука, или философия, или искусство. Страна переживает свой расцвет, и об этой поре еще долго вспоминают потомки. После Гражданской войны судьбы Америки переломились, и для нее словно бы вправду началось новое летосчисление. Кому-то — даже многим — казалось, что произошел долгожданный взлет, настало время процветания и счастья.

Но это была иллюзия. А в действительности век был не золотым. Именно «позолоченным».

Позолота способна скрыть любое убожество, любую нищету. Невнимательному наблюдателю тогдашней американской жизни открылась бы картина самого бурного прогресса. Как на дрожжах росли города, заводы, электростанции, стальные нити рельсов тянулись через недавнее безлюдье, огромные пароходы каждый день высаживали на морских пристанях тысячи иммигрантов из всех стран света.

Безвкусная роскошь особняков и поместий новоявленных богачей должна была наглядно убедить, что деловая хватка и напор обязательно вознаграждаются в этой стране, будто бы всем предоставляющей равные возможности — сумей только выиграть в бешеной гонке за миллионом.

Ну чем не золотой век! А чуть поодаль от дворцов лепились лачуги рабочих предместий и дети копошились в непролазной грязи среди отбросов. Статистика свидетельствовала: каждый четвертый житель Америки голодает, каждый шестой — недавний переселенец из Старого Света или из Китая, заведомо лишенный возможности подыскать сносную работу. Периодически разражались скандалы, в которых были замешаны самые достопочтенные американские граждане, на поверку оказывавшиеся взяточниками и мошенниками, Даже Генри Бичср — знаменитый проповедник, брат той самой Гарриет Бич ер-Сто у, которая написала «Хижину дяди Тона», воспламенившую- сердца либералов и противников рабства,— запятнал себя, погнавшись за бесчестными деньгами. Богач Гулд подкупил его, вручив кругленькую сумму за обещание рекламировать с кафедры н с газетной страницы: акции Северной Тихоокеанской дороги.

Этого Гулда Твен особенно не выносил, считая олицетворением вульгарности и порочности спозолоченного века»: «Раньше люди всего лишь стремились к богатству, он же их научил простираться ниц серед богатством, боготворя миллион, словно идола». Бее раздражало писателя в его родной стране, которую он переставал узнавать по мере того, как год от года стремительнее становились ритмы капиталистического «прогресса», И Твен стремился понять, когда же произошел тот сдвиг, после которого все так резко переменилось к худшему. После Гражданской войны? Или еще раньше?

А впрочем, не так уж существенно, когда именно это случилось. Так или иначе, ушла в прошлое эпоха, еще дорожившая твердыми моральными принципами и высокими устремлениями души. На смену ей явилось время ожесточения каждого против всех, циничности и поклонения успеху.

Позднее Твен скажет об этом времени еще резче: «Страна разложилась сверху донизу». Это —из «Автобиографии», 1906 год. Американским читателям пришлось долго дожидаться публикации твеновских записок о самом себе. Пройдет более полувека, прежде чем появится сравнительно полное издание книги, которой Твен, зная, что ее не напечатают при жизни, предпослал вступление, озаглавленное «Из могилы». А когда «Автобиография» все-таки увидит свет, выяснится, насколько проницательным был Твен в своих оценках окружавшей его действительности. Во времена его молодости, вспоминал Твен, «порядочность у нас в Соединенных Штатах не была редкостью*. Но та пора давно миновала. Теперь же и среди конгрессменов не сыскать, ни одного, который, приняв взятку, по крайней мере, сделал бы го, за что ее брал. Ничего не добиться, не выложив тысячи какому-нибудь чиновнику, зато с деньгами легко добиться чего угодно. На американских монетах выбит девиз «В господа веруем». Надо бы уточнить: «Веруем в республиканскую партию и в доллар. Прежде всего в доллар .

Эти крамольные мысли Твен тщательно скрывал — даже от Ливи и от дочерей, не любивших, когда «пала сердится». А он уже но мог сдерживать раздражение и гнев, каждое утро читая

в газетах о баснословных барышах Рокфеллеров и гулдов, о забастовках и голодных бунтах дошедших до отчаяния людей, о самоубийствах разоренных, о линчеваниях, о предательствах, подделанных завещаниях, банкротствах, денежных авантюрах и ловких махинациях пройдох без стыда и совести.

Когда-то на Гавайских островах он любовался могучим вулканом, нависшим над опрятными улочками Гонолулу. Вулкан в ту пору был спокоен, и к нему устремлялись экскурсанты, добиравшиеся почти до кратера по крутым каменистым тропинкам. Но на много километров вокруг все было припорошено мягким серым пеплом — напоминание о недавней вспышке. И в недрах кратера подрагивало пламя. Активности можно было ожидать в любую минуту.

Марк Твен в последние двадцать лет своей жизни походил — так ему и самому казалось — на такой вот клокочущий вулкан, от которого все время исходит угроза взрыва. Время от времени происходили сильные толчки: он публиковал рассказы ж памфлеты, непримиримостью заключенного в них обличения всевозможных язв и уродств американской жизни ужасавшие и Оливию Клеменс, и самых близких друзей, не говоря уже о широкой публике. В юмористе пробудился сатирик. А стародавние — еще времен «Тома Сойера» — мечты о -«зеленой долине, залитой солнцем» отодвинулись куда-то очень далеко, уступив место злой иронии, замешенной на разочаровании и скепсисе.

Америка сделала все для того, чтобы приглушить силу этого яростного извержения. И тем не менее повсюду в читающем мире были слышны его раскаты.

Свое малопочтенное имя «позолоченный век» получил от заглавия романа, написанного Твеном совместно с литератором Чарлзом Уорнером, его соседом по Хартфорду, и опубликованного еще в 1874 году. Твен, надо сказать, не любил романы в строгом значении этого слова — с обязательной любовной интригой, борьбой за наследство, случайными происшествиями, двигающими вперед развитие сюжета, с провинциалами, приезжающими завоевывать столицы, и светскими дамами, скучающими на модных курортах. Он считал, что в литературе не следует изобретать персонажей, которые самому автору никогда не встречались, да и вообще незачем выдумывать — «это дело богов, а мы, смертные, способны только снимать более или менее точные копии».

Зато Уорнер набил руку на такой беллетристике. Писал он непринужденно, занимательно, но всегда по готовым шаблонам, уверенной рукой ведя дело к благополучной развязке, когда

добродетель торжествует, а порок повержен.

Впоследствии Твен говорил, что в Позолоченном веке» ему принадлежит фактология, а красоты художества — это достояние Уорнера. Сегодня для читателя романа интерес сохранили только «фактыо. Твен взял их из собственной семейной хроники. Под именем Селлерса он изобразил своею дядю Джеймса Лэмптона — фантазера к чудака, который всю жизнь носился с дерзкими и совершенно бес пои ленными проектами быстрого обогащения, а своих домашних л гостей потчевал обедом из пареной репы и слегка подсахаренной воды. Это герой очень типичный для тогдашней эпохи. Как множество других, Селлерс заразился болезнью предпринимательства и уверовал в миражи богатства, будто бы валяющегося прямо под ногами у каждого, кошу не занимать смекалки и инициативы. Однако в реальной жизни для незадачливых авантюристов нет места, и, терпя одно поражение за другим, они скатываются по лестнице престижа на самые низкие ступени, чуть не до последнего своего часа разрабатывая новые — и уж на сей раз, конечно, безошибочные — планы процветания.

Знаменитая стелнессииская земля», о которой еще в детстве Твен столько наслушался за семейным столом, тоже описана в «Позолоченном веке». Когда Твен принялся за роман, об этом владении Клеменсов, породившем множество пустых надежд, уже почти и не вспоминали. Лишь Орион, старший брат писателя, все еще надеялся выгодно сбыть с рук пустующий огромный участок. Орион появится на страницах романа. Здесь его зовут Вашингтон Хонинс, и он так же невезуч, как неудачлив был в реальной жизни Клемене-старший.

А вокруг «Теннесси иск ой земли» разгорятся жаркие страсти. Возникнут дутые планы строительства города Наполеона и развития судоходства по реке Колумба, к ним прибавится идея открытия университета для негров. И поднимется такая суета, что оборотистым дельцам оставалось только расставить сети, чтобы вылавливать крупную рыбу в этой мутной воде.

Как раз в это время газеты были заполнены подробностями скандала с железнодорожной компанией «Креди мобилье». Ее учредители, подкупив видных чиновников, ведавших казенными деньгами, сорвали приличный куш, а затем объявили о банкротстве и пустили по миру сотни мелких акционеров.  Спрятать концы к воду не удалось, а  может, пожаднича-

ли, поднося чек прокурору, но так или иначе — качался: судебный процесс. Быстро нашелся и основной виновник — сенатор Помрой от штата Канзас, уже и прежде попадавшийся на сомнительных инициативах. В романе это сенатор Дилуорти, краснобай и жулик, каких Твен перевидал десятки, когда после Невады был одно время репортером в американской столице.

Специальность Дилуорти — входить в контакт с нужными людьми, давать взятки и убеждать публику, что черное на самом деле белое, и наоборот. Избиратели слушают его речи разинув рот, а тем временем Дилуорти по-своему толково ведет дело, твердо рассчитывая на солидное вознаграждение за хлопоты и труды по облапошиванию простачков. Он вовсе не одинок, этот Дилуорти, просто он и даровитее, и колоритнее многочисленных аферистов, обчищающих карманы доверчивых нью-йоркцев, а заодно и государственные фонды.
[/rkey]

Как он трогателен на митинге общества трезвости или, к примеру, среди дам-благотворительниц, шьющих сорочки для полинезийских дикарей, которых вскоре обратят в христианство! Дилуорти и сам сделал несколько стежков на рубашке, тут же признанной прямо-таки «священным предметом:». А вечером он уже обмозговывает очередную жульническую затею и тут же прикидывает, кому и сколько надо будет дать в Конгрессе.


Всезнайкин блог © 2009-2015