Сочинения

(Еще не оценили)

Загрузка...

На первый взгляд могло казаться, что «Герой нашего времени» есть не что иное, как собрание законченных повестей под общим заглавием. Однако сохранившиеся рукописи «Героя…» помогают увидеть, что роман создавался как цельное произведение, все части которого объединялись стройным и глубоким замыслом. В повестях «Бэла», «Фаталист» и «Тамань» образ Печорина окружен атмосферой таинственности. Его поступки кажутся странными и загадочными, а их мотивы — неясными. Один из немногих друзей Печорина, штабс-капитан Максим Максимыч, говорит о главном герое романа, что он принадлежит к тем людям, «у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные иеобьШговённые вещи». И действительно, события, которые происходят с Печориным, никак нельзя назвать обычными. И хотя тот же Максим Максимьгч называет его «славным малым», но в то же время — странным, мы с первого же знакомства с Печориным чувствуем, что это человек незаурядный, обладающий глубоким и гибким умом, волей, сильным характером.

Думается, что, напечатав в журнале «Бэлу», «Фаталиста» и «Тамань», Лермонтов хотел привлечь внимание читателей к своему герою, заинтересовать их и личностью Печорина, и его необычной судьбой. И Лермонтов достиг своей цели. Белинский встретил «Бэлу» восторженным отзывом: «Простота и безыскусственность этого рассказа — невыразимы… Вот такие рассказы о Кавказе… мы готовы читать».

 «Фаталист» и «Тамань» еще более возбудили интерес критики и читающей публики к произведению Лермонтова. В ноябре 1839 года журнал «Отечественные записки» напечатал такое сообщение: «С особенным удовольствием пользуемся случаем известить, что М. Ю. Лермонтов в непродолжительном времени издает собрание СВОИХ повестей и напечатанных и ненапечатанных. Это будет новый прекрасный подарок русской литературе».

И вот вышло в свет отдельное издание с Героя нашего нремени». Читатели впервые познакомились а нем с повестью «Княжна Мери», рассказом «Максим Максимыч» и с предисловием к журналу Печорина. «…Нет, это не собрание повестей и рассказов,— писал тогда же Белинский,— это роман, в котором один герой и одна основная идея, художнически развитая. Кто не читал самой боль-1пой повести этого романа — «Княжны Мери», тот не может судить ни об идее, ни о достоинстве целого создания. Основная идея романа развита в главном действующем лице — Печорине… с которым вы вполгге «знакомитесь только через «Княжну Мери»; по прочтении этой повести и сама «Бэла> предстает перед вами в новом свете»’.

Опасаясь, что расположение частей романа может оказаться непопятным для его первых читателей, Белинский как бы предуведомлял их: «…несмотря на его (романа.— К. Л.) эпизодическую отрывочность, его нельзя читать не в том порядке, в каком расположил его сам автор: иначе вы прочтете две превосходные повести и несколько превосходных рассказов, но романа не будете знать». Возвращаясь к этой мысли позднее, Белинский указывал, что расположение частей романа, их сцепление произведены автором «сообразно с внутренней необходимостью»3. В чем же она состояла? По мнению критика, Лермонтов задался двумя целями: выдвинуть в романе «важный современный вопрос о внутреннем человеке» и рассказать  «историю души человеческой».

В первые десятилетия XIX века в русской литературе получили распространение романы нравоописательные, нравоучительные  (дидактические), авантюрные   (далекие предшественники современных «детективов»), исторические, философские.

Исследователи показали, с какой настойчивостью предшественники Лермонтова-романиста и в русской и в западноевропейской литературе искали новую форму романа, которая позволила бы успешно решить задачу сцепления различных эпизодов, сцен, диалогов, картин, с различных сторон показывающих главного героя и помогающих ввести в повествование рассказчика, который бы не мешал действовать главному герою и в то же время помогал читателям оценить его мысли, чувства, поступки.

Одним из первых удачных опытов в направлении этих поисков явился роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». В 1832 году Пушкин предлагал В. И. Далю — создателю знаменитого «Толкового словаря живого великорусского языка» и известному беллетристу — написать роман. «Я на вашем месте,— говорил Пушкин,— сейчас бы написал роман, сейчас; вы не поверите, как мне хочется написать роман, но нет, не могу: у меня их начато три,— начну прекрасно, а там не достает терпения,, дйе слажу». А между романом в стихах и романом в прозе, по словам Пушкина,  «дьявольская разница»1.

У Лермонтова терпения достало, и он «сладил» с той формой романа, прообразом которой послужил «Евгений Онегин»; в нем успешно осуществлено «собирание и циклизация малых жанров вокруг центрального сюжета», а рядом с героями живет автор, взявший на себя «всю лирическую линию»  произведения.

По дело не только в том, к а к, к а к и м и художественными способами показаны Онегин и Печорин, а дело еще и в их «кровном родстве». Печорина пушкинисты называют Онегиным 30-х годов. Оба они принадлежат к одной и той же общественной среде. Есть много общего в их настроениях, в отношении к действительности, к людям. И тем не менее,— писал Д. Д. Благой,—в лермонтовском романе «герой показан иным», чем в романе Пушкина, потому что иным стал и в самой действительности — «не александровского, а николаевского времени»л.

Изменилось и отношение авторов этих романов к своим героям: «Пушкин дает своего Онегина в основном со сторуны (…). Лермонтов в гораздо большей степени в своем герое». Примечательно, что Пушкин отказался от мысли ввести в роман дневник Онегина (его «альбом»), а Лермонтов дал в романе значительное место дневнику терпя — «журналу Печорина».

(Еще не оценили)

Загрузка...

Это предсказание Белинского полностью оправдалось: «Герой нашего времени» не стареет, прожив около полутора веков и привлекая к себе внимание все новых и новых поколений читателей. Прав был великий критик, назвав лермонтовский роман  «вечно юной книгой». Интересно заметить, что Лермонтов сначала дал роману иное название: «Один из героев нашего века». Почему он отказался от него? Скорее всего, потому, чтобы в нем не чересчур прозрачно намекалось на подлинных героев времени — декабристов.

Герой лермонтовского романа Григорий Александрович Печорин родился в 1808 или 1810 году. Значит, в пору восстания декабристов ому было 17 или, самое меньшее, 15 лет. Конечно, по своей молодости Печор-ин еще не мог 14 декабря 1825 года находиться среди восставших на Сенатской площади. Но он, как и Лермонтов, близкие родственники которого были связаны с декабристами, пережил страшное время, когда после поражения восстания начались аресты, военные суды, казни и ссылки.

Лермонтову пришлось убрать какие бы го ни было намеки на связь своего героя с декабристами, и поэтому в его образе, как отметил Белинский, есть что-то недосказанное, как бы недоговоренное. «Герой нашего времени» вызвал ожесточенные споры в критике.

Мы уже привели «отзыв» о романе, который был дан императором Николаем I2. Критики из лагеря «охранителей» тогда же писали, что в романе Лермонтова нет ничего русского, что его герой порочен и списан у западноевропейских романистов. Барон Е. Розен вскоре после гибели поэта выразил «радость» по поводу того, что Лермонтов убит и уже не напишет  «второго Печорина».

Сразу же после выхода в свет «Героя нашего времени» критики, принадлежавшие к правому лагерю, приступили

к созданию легенды о том, что в Печорине поэт изобразил якобы самого себя.

Познакомившись с первыми критическими отзывами о «Герое нашего времени», Лермонтов нашел нужным написать предисловие ко второму изданию романа. В нем ОН язвительно высмеял попытки поставить знак равенства между автором романа и его главным героем. Поэт подчеркнул, что в образе Печорина дал не портрет одного человека, а художественный тип, вобравший в себя черты целого поколения молодых людей начала века.

Что считал Лермонтов главным в портрете Печорина? «Герой Нашего Времени…— говорит он в предисловии к роману,— это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения в полном их развитии». Создавая этот портрет «современного человека», Лермонтов был убежден в том, что для исправления общественного недуга «нужны горькие лекарства, едкие истины».

В конце предисловия Лермонтов говорит, что он не собирался стать «исправителем людских пороков» и не знает рецептов для их лечения: «Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж бог знает!» Заметим, что  «печоринство»  автор здесь называет болезнью века.

Предисловие к «Герою нашего времени» было напечатано во втором издании романа, в 1841 году. Оно вызвало восторг у Белинского. «Какая точность и определенность в каждом слове…— восхищался великий критик.— Какая сжатость, краткость и вместе с тем многозначительность! Читая строки, читаешь и между строками; понимая ясно все сказанное автором, понимаешь еще и то, чего он не хотел говорить, опасаясь быть многоречивым» .

В предисловии к дневнику Печорина Лермонтов сделал такое признание: «Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя угу ответственность по многим важным причинам».

Жизнь Печорина до приезда на Кавказ не отражена в романе, не выяснены причины, которые привели его из Петербурга на юг. Ясно одно, что он сюда приехал не по доброй воле. «Кажется, ваша история там (в Петербурге.— К. Л.) наделала много шума…» — говорит доктор Вернер Печорину. Сам Печорин пишет в дневнике: «Ей (княжне Мери.— К. Л.), вероятно, расскажут страшную историю дуэли и особенно ее причину, которая здесь некоторым известна…» В окончательном тексте романа автор заменил «дуэль» какой-то неясной «историей», видимо оказавшей большое влияние на судьбу его героя.

Свой роман Лермонтов публиковал частями в журнале. Сначала в «Отечественных записках» была напечатана повесть «Бэла», а затем повести «Фаталист» и «Тамань». И только затем Лермонтов выпускает отдельное издание романа, в котором к названным выше повестям были добавлены «Княжна Мери» и «Максим Максимыч».

(Еще не оценили)

Загрузка...

С болью и горечью Лермонтов слушал тех из них, кто умилялся «распоряжениями правительства», примирялся и постепенно превращаясь из революционеров в дюжинных либералов. Некоторые из возвратившихся из Сибири декабристов под влиянием тяжких условий жизни на каторге и в ссылке впадали в религиозный мистицизм, что было также совершенно чуждо Лермонтову. «Однако,— как справедливо замечает Г. В. Морозова,— несмотря на наметившееся разномыслие между декабристами, пришедшими из ссылки, и юным поэтом, общество этих высокоидейных, образованных люден не могло не оказаться полезным для Лермонтова. Это была среда, в которой не было светского пустословия, но вместе с тем это не была среда, почти исключительно интересующаяся литературными вопросами (…) Это был круг людей, интересовавшихся в первую очередь политико-социальными вопросами (…) Эта среда помогла Лермонтову глубоко прислушаться к собственному голосу, подсказала сравнение двух поколений».

Это сравнение поэт сделал в знаменитом стихотворении «Дума» и сделал его не в пользу своего — последекабристского — поколения. В «Думе» он воспевает декабристов эпохи их исторического подвига, видит в них богатырей. А теперь он увидел их постаревшими, потерявшими не только здоровье, но и веру в возможность победы над деспотизмом. Оставаясь «последним эхом декабристских настроений», как назвал его Луначарский, Лермонтов вместе с тем далеко опережал свое время, заглядывая вперед, веря, что придет долгожданная пора,

• Когда царей корона упадет

Все дело только в том, какими путями идти в будущее. И во все годы короткой жизни своей Лермонтов искал себе спутников. Ни кружки аристократической молодежи, создававшиеся в 30-е годы, ни «Кружок шестнадцати» начала 40-х годов, ни молодые славянофилы, ни постаревшие декабристы не могли удовлетворить его запросы. Вот откуда у него возник такой обостренный интерес к Белинскому, в котором он увидел представителя новой, молодой России, которому доверчиво открыл свою душу, поделился новыми замыслами и поверил, что Белинский объяснит новым поколениям читателей смысл и значение его  (Лермонтова) творений.

Первым опытом Лермонтова-прозаика, как мы уже говорили, явился роман из эпохи Пугачевского восстания «Вадим» (1833 — 1834). За «Вадимом» последовали незавершенный роман из современной жизни «Княгиня Литовская» и тогда же начатый и оставленный в самом начале роман «Я хочу рассказать вам», из которого сохранился всего один небольшой отрывок.

Роман в Княгиня Литовская» Лермонтов начал писать в 1836 году, вслед за драмой «Два брата». Центральный эпизод из этой пьесы — встречу героя с любимой женщиной — Лермонтов включил в роман «Княгиня Литовская», а затем и в роман «Герой нашего времени». Один из монологов главного героя пьесы «Два брата» — Александра Радина Лермонтов «передал» Печорину — главному герою своего романа (см.: Сочинения М. Ю. Лермонтова, т. V, с. 415-415 и т. VI, с. 297).

Такие отношения отдельных эпизодов, сцен, выразительных  фраз  в   прозе   или строф   и строк  в   стихотворениях — характерная черта лермонтовской «техники» художественного письма, не раз отмечавгиаяся исследователями. Но они говорят не только о «технике», а и связывают дорогие для художника мысли, чувства, образы в «звенья» единой цепи творческого процесса, когда художник ищет для них наиболее совершенного воплощения.

В романе «Княгиня Литовская» Лермонтов изобразил представителя русского молодого поколения последена-бристской эпохи. Поэт хорошо знал настроения, мысли, чувства и образ жизни своих сверстников, а также среду, с которой они сталкивались, враждовали, но порвать с ней не могли.

К этому конфликту лермонтовского поколения молодых дворян со своей средой в «Княгине Литовской» присоединилось случайное, но предполагавшее серьезные последствия столкновение Печорина (так назвал Лермонтов главного героя своего второго романа) с бедным, но гордым чиновником Красинским…

Работа над романом «Княгиня Литовская» была прервана -в связи с арестом Лермонтова и его ссылкой на Кавказ за «непозволительные стихи», которыми он откликнулся на гибель Пушкина. Почему Лермонтов не вернулся к прерванному труду над «затянувшимся» романом (так он сам его назвал в письме к другу и помощнику С. А. Раевскому), сказать трудно. Исследователи полагают, что этому помешала слишком явная близость образов князя Литовского и его жены Веры, а также Е. Н. Негуровой к их прототипам1. Однако определенную — и немалую! — роль сыграли здесь новые впечатления, вынесенные Лермонтовым из кавказской ссылки.

Новая встреча с Кавказом настроила его на создание произведения более масштабного и значительного, нежели «Княгиня Литовская». Однако именно это — незавершенное — произведение ближе всех стоит к лучшему из романов Лермонтова  «Герой нашего времени».

Как это ни странно, но из всех крупнейших лермонтовских  произведений   менее  всего   изучена   история. Ни в письмах поэта, ни в его «Автобиографических заметках» Егет сведений ни о начале работы над романом, ни о том, какие из составляющих его повестей написаны раньше, а какие позже, когда автору пришла мысль разделить его на две части, собрав в первой то, что рассказывают о главном герое другие действующие лица, а во второй — то, что думает, говорит и делает ои сам.

Менее всего можно думать, что Лермонтов «случайно» отказался от замысла романа из светской жизни, каким могла стать «Княгиня Литовская», и «случайно» открыл новый жанр социально-психологического романа, каким явился «Герой нашего времени».

Лермонтов приступает к работе над своим новым романом, почувствовав «высшую историческую необходимость» создать образ героя, живущего, мыслящего и действующего «в духе времени».

В связи с затронутым нами вопросом о роли «случая» В творческой деятельности большого писателя напомним интересные рассуждения об этом молодого Герцена, принадлежавшего к лермонтовскому поколению.

 «Пора оставить несчастное заблуждение, что искусство зависит от личного вкуса художника или от случая,— писал Герцен.— Религия, наука и искусство всего менее зависят от всего случайного и личного (…). Начать с того, что великий художник не может быть несовременен. Одной посредственности предоставлено право независимости от духа времени»1.

Написаио это Герценом в конце 30-х годов в одном из набросков статьи об архитектуре. Набросок этот начинается словами: «Есть высшая историческая необходимость, пренебрегая которую выйдет уродство»-2. Не правда ли, какое поразительное, но и закономерное совпадение в направлении творческих устремлений двух великих художников слова?!

Роман возбудил всеобщее внимание, а критик того времени заявил в журнале «Отечественные записки»: «Герой нашего времени» обнаружил в Лермонтове такого же великого поэта в прозе, как и в стихах». Белинский писал о лермонтовской книге: «Никто и ничто не помешает ее ходу и расходу, пока но разойдется она до последнего экземпляра; тогда она выйдет четвертым изданием, и так будет продолжаться до тех пор, пока русские будут говорить русским языком».

(Еще не оценили)

Загрузка...

Чтобы правильно оценить все, что говорит здесь Ю. Ф. Самарин о своих отношениях с Лермонтовым, о «странностях» его характера, его взглядов, надо вспомнить, что Самарин был на пять лет моложе Лермонтова и, стало быть, ему было всего 22 года, когда состоялась его последняя встреча с поэтом. Кроме того, адресатом цитируемых нами писем Ю. Ф. Самарина был его друг князь Иван Сергеевич Гагарин, сверстник Лермонтова, вместе с ним входивший в «Кружок шестнадцати». Вот откуда такой откровенный тон самаринских писем к И. С. Гагарину, такие искренние суждения о взглядах и характере хорошо им обоим знакомого человека.

Но, боясь, что его письма к Гагарину могут попасть в «чужие руки», Самарин не решился сообщить адресату некоторые из лермонтовских суждений о современной России. Он записал их в своем дневнике.

Так, вслед за взволновавшим его рассказом Лермонтова о кровопролитном сражении русских с горцами при реке Валерик Самарин замечает: «В этом разговоре он был виден весь». И вслед за этой фразой записывает по-французски суждение поэта, оценивая его, как «мнение о современном состоянии России». Вот что сказал тогда Лермонтов: «Хуже всего не то, что некоторые люди терпеливо страдают, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого». Для молодого Ф. Самарина такие суждения Лермонтова казались прямо-таки якобинскими. Их острота могла напугать Самарина и потому еще, что они были высказаны поэтом, когда Москва готовилась к прибытию царской семьи из Петербурга2.

Но такие суждения не могли не убедить Самарина и других представителей славянофильства, что Лермонтову было с ними не но пути. Какое-то время Лермонтов был связан с «Кружком шестнадцати». Об этом превосходно законспирированном кружке стало известно из книги одного из его участников Ксаверия Брапицкого-Корчака «Славянские нации», изданной в Париже на французском языке в 1879 году. Кружок   действовал   с   1839-го   по   1840-п   годы.   Книга К.  Браницкого появилась спустя сорок лет поело суще ствования   кружка.   Но   и   через   столько   времени   автор книги  осмелился  назвать  далеко  не  всех» его   членов,  а лишь  тех,  кого уже  не  было  в  живых,  и первым  среди них — Лермонтова.

Любопытно, что Браницкий придал рассказу о «Кружке шестнадцати»  форму писем к князю И.  С.  Гагарину. 19 июля   1840 года   Самарин   сообщал   И.  С.  Гагарину: «Вскоре после вашего отъезда я видел, как через Москву проследовала  вся  группа  шестнадцати,  направляющихся на юг»1. Браницкий уехал за границу в 1843 году, через три года после того, как кружок перестал  существовать. Кружок   представлялся   Браницкому   «обществом   молодых людей, которое называли по числу его членов  в шестнадцатью».  Это общество составилось  из  выпускников университета и из кавказских офицеров». Чем занимались его члены?  «Каждую ночь,— сообщает Браницкий,— возвращаясь из театра или бала, они собирались то у одного, то   у   другого.   Там,   после   скромного   ужина,   куря   свои сигары,   они   рассказывали   друг   другу   о   событиях   дня, болтали обо  всем  и  все  обсуждали  с  полнейшей  непринужденностью и свободою, как будто  III отделения собственной его императорского величества канцелярии вовсе   и   не   существовало,— до   того   они   были   уверены   в скромности всех членов общества».

Автор книги, ненавидевший императора Николая I и весь деспотический строй царской России, с 1845 года находился в эмиграции, как князь И. С. Гагарин, приняв иностранное подданство. Им обоим, как ни изменились их взгляды и судьбы за четыре десятилетия, были дороги воспоминания о своей молодости, если и не героической, то полной надежд и упований на лучшее будущее. «Мы оба с вами,— продолжает Браницкий свое обращение к Гагарину,— принадлежали к этому свободному веселому кружку — и вы, мой уважаемый отец, бывший тогда секретарем посольства, и я, носивший мундир гусарского поручика императорской гвардии. Как мало из этих друзей, тогда молодых, полных жизни, осталось на этой земле, где, казалось, долгая и счастливая жизнь ожидала их всех!»

В том-то и беда, что глубочайший аналитик человеческих душ, каким он предстает в своих произведениях, Лермонтов до конца дней в общении с самыми рапными людьми оставался наивным и детски доверчивым. Это засвидетельствовано многими его современниками.

Как пишет Э. Г. Герштейн, среди «16» были «отпрыски наиболее приближенных к Николаю I семейств (Фредерике, Голицын, Паскевич, С. Долгорукий, Шувалов). Изучение писем и записок участников кружка не позволяет говорить о единстве их взглядов».

Пусть так! Но ведь среди «16» были не только «отпрыски», которых поэт назвал «надменными потомками известной подлостью прославленных отцов». Кто же они? Входил ли в кружок князь А. И. Васильчиков, каково было его истинное отношение к Лермонтову, которому молва приписывала две эпиграммы па князя, некоторые лермонтоведы называют А. И. Васильчикова «тайным врагом поэта»2. Почему все-таки Ксаверий Браницкий, живя за границей, и через сорок лет после — будем думать — самороспуска кружка побоялся назвать половину его членов? Удастся ли исследователям раскрыть тайны «Кружка шестнадцати»?

Главное все же, что нужно установить прежде всего,— это мотивы, на основе которых объединялись члены «Кружка шестнадцати».

Высказывалось предположение, во многом правдоподобное, что в него вошли молодые дворяне, сдружившиеся в годы военной службы и пожелавшие сохранить эту дружбу3. Будет еще ближе к истине, если к этому добавить, что в среде русской аристократии, при всей ее «многослойности», в передовых ее кругах всегда были живы оппозиционные настроения. И чем тяжелее давил на общество деспотизм царской, бюрократической и военной власти, тем сильнее обострялись эти настроения и искали для себя выхода.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Николай I и его окружение: Бенкендорф, Нессельроде, брат царя Михаил Павлович и другие «высокие лица» не меньше, чем новой «пугачевщины», боялись новых декабристов, новых «заговорщиков». Вот один из многих примеров. Великому князю Михаилу Павловичу донесли, что в Царской Селе, где стоял гвардейский гусарский полк, шефом которого он был, на квартире у Лермонтова и его родственника Л. Столыпина (по кличке «Монго») часто собираются молодые офицеры, ведут вольные разговоры и весело проводят время. Михаил Павлович заявил, что «разорит это гнездо», то есть уничтожит сходки в доме, где они жили. Влияния их действительно нельзя было отрицать; очевидно, что молодежь не могла не уважать приговорок, произнесенных союзом необыкновенного ума Лермонтова, которого побаивались, и высокого благородства Столыпина, которое было чтимо, как оракул»,

По свидетельству М. Н. Лонгинова, «товарищество было сильно развито в этом полку: высокий шеф полка «приписывал» его «подговорам товарищей со стороны Лермонтова со Столыпиным». Сходки гвардейских гусарских офицеров на царскосельской квартире у Лермонтова и Столыпина были запрещены накануне дуэли поэта с де Барантом, за которой последовали ого арест и вторая ссылка.

Этот эпизод со сходками гусарской молодежи у Лермонтова — малоизвестная страница его биографии, как и «лидерство» поэта в загадочном «Кружке шестнадцати».

По свидетельствам мемуаристов Лермонтов первенствовал во всех тех кружках, Есоторые создавались вокруг пего словно бь: сами собой,— в Благородном пансионе, в Московском университете, в Юнкерской школе, в лейб-гвардии гусарском полку и, наконец, в «Кружке шестнадцати». И только лица, ненавидевшие поэта за то, что он, как писал Герцен, «был слишком проницательным» и «смело высказывался о многом без всякой пощады и без прикрас»5,— только они, по свидетельству А. В. Дружинина, «говорят о поэте как о существе желчном, угловатом, испорченном и предававшемся самым неизвинительным капризам,..» . Но тот же мемуарист пишет, что он знает близких Лермонтову людей, гордившихся дружбой с ним «и выше всех других связей ценивших эту дружбу».

Пушкин был обижен тем, что его друзьям и-декабристами не был принят в члены тайного общества. Лермонтов, познакомившийся со многими уцелевшими после каторги и ссылок участниками декабрьского восстания 1825 года, глубже, чем Пушкин, понял, почему их великое и святое дело потерпело неудачу, и был убежден в том, что его невозможно повторить в изменившихся условиях русской действительности.

Мы уже называли в главах первой и второй нашей книги произведения, в которых поэт воспел подвиг декабристов. Мы говорили также о родственных связях Лермонтова с их семьями. А теперь — о его кавказских встречах, о том, с кем из декабристов поэт сблизился в пору его кавказских ссылок, а также попытаемся объяснить, почему у него возникали расхождения с шши, когда заходили разговоры о настоящем и будущем России.

В октябре 1837 года Лермонтов познакомился в Ставрополе с сосланными на Кавказ декабристами В. Голицыным и С. Кривцовым, а также, вероятно, тогда же встретился с вернувшимися из Сибири их товарищами В. Н. Лихаревым, М. А. Назимовым, М. М. Нарышкиным, А. «И.   Черкасовым. Знакомил его с героями 1825 года друг Герцена и Огарева — Н. М. Сатин, на квартире которого, как вы помните, произошла первая встреча Лермонтова с Белинским. У Сатина поэт встретил доктора Н. В. Майера, дружившего с  декабристами  и  другими  ссыльным. В том же 1837 году Лермонтов познакомился в Тифлисе с двумя декабристами — поэтом А. И. Одоевским и А. Е. Розеном.

Во вторую ссылку поэта на Кавказ в круг его знакомых входят декабристы Н. И. Лорер, К. Г. Игельстром и другие. По дороге из Петербурга на юг Лермонтов останавливался в Москве, где среди многих других знакомых встречался и с видным декабристом М. Ф. Орловым, за которым велся тогда тайный жандармский надзор. Из большого круга лиц, участвовавших в декабрьском восстании 1825 года, которых он узнал лично, лишь с немногими у Лермонтова сложились дружеские отношения. Особенно искренними они были с поэтом А. И. Одоевским, с В, Н. Лихаревым, убитым на глазах Лермонтова в сражении при Валерике, с М. А.   Назимовым.

Декабрист Н. И. Лорер и Н. М. Сатин в своих воспоминаниях о поэте называют его человеком с неприятным характером. И, напротив, декабрист М. А. Назимов относился к поэту с большой симпатией. Однако и он говорил, что для него и его товарищей но ссылке многое в суждениях и поступках Лермонтова было непонятным. Вот что услышал от Назимова биограф поэта I! 1879 или 1880 году: «Лермонтов сначала часто захаживал к лам и охотно и много говорил с нами о разных вопросах личного, социального и политического мировоззрения. Сознаюсь, мы плохо друг друга понимали (…). Нас поражала какая-то словно сбивчивость, неясность его воззрений. Он являлся подчас каким-то реалистом, прилепленным к земле, без полета, тогда как в поэзии он реял высоко на могучих своих крыльях. Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы от души сочувствовали и о коих мы мечтали в пашей несчастной молодости, он глумился.

(Еще не оценили)

Загрузка...

В начале мая 1840 года Лермонтов выехал из Петербурга на Кавказ — в новую, последнюю, ссылку семье покойного историка Н. М. Карамзина поэт провел свой прощальный вечер в столице. У Карамзиных собирался тесный круг друзей Пушкина — поэты В. А. Жуковский и П. А. Вяземский, историк и литератор А. И. Тургенев (брат известного декабриста Н. И. Тургенева), писатель и ученый В. Ф. Одоевский (двоюродный брат друга Лермонтова, поэта-декабриста А. И. Одоевского), театрал и композитор М. Ю. Виельгорский (на музыкальных вечерах в его доме любил бывать Лермонтов). Посещали салон Карамзиных и менее известные, но преданные искусству и литературе люди…

В биографии поэта, составленной П. А. Висковатым, приведено драгоценное свидетельство одного из участников «лермонтовского вечера» в доме Карамзиных: «Друзья и приятели собрались в квартире Карамзиных проститься с юным другом своим и тут, растроганный вниманием к себе и непритворной любовью избранного кружка, поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение:

Тучки небесные, вечные странники! Степью лазурною, цепью жемчужною Мчитесь вы, будто, кап я же, изгнанники, С милого севера в сторону южную…

Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что набросанное стихотворение.  Он  оглянул  всех  грустным взглядом  выразительных  глаз своих  и  прочел его.   Когда он кончил, глаза были влажные от слез».

В доме Карамзиных часто бывала вдова Пушкина — Наталья Николаевна. Познакомившись с Лермонтовым, она, будучи деликатным и очень застенчивым: человеком, никогда не вступала с ним в разговор, ибо, по словам ее дочери, «чувствовала незримую, по непреодолимую преграду между ними».

Б тот вечер проводов Лермонтова «преграда», отделявшая их друг от друга, вдруг рухнула. Они беседовали так сердечно и так долго, что обратили на себя внимание других гостей. Лермонтов сказал тогда Наталье Николаевне: «Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу (…). Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать вам когда-нибудь другом…».

Прощание их было по-настоящему задушевным и «много толков было потом у Карамзиных о непонятной перемене, происшедшей с Лермонтовым перед самым отъездом». Этот рассказ Натальи Николаевны Пушкиной, с ее слов, записала дочь ее А. П. Арапова2.

Если вспомнить о наветах и клевете, обрушивавшихся в великосветском обществе на вдову Пушкина, винившем ее в том, что она была единственной причиной дуэли ее мужа с Дантесом, то можно попять, как она была рада услышать от Лермонтова, поэзию которого очень высоко ценила, что у него нет и никогда не было «дурного мнения» о ней3.

По дороге на Кавказ Лермонтов сделал короткую остановку в Москве. 9 мая 1841 года он был приглашен на именинный обед Н. В. Гоголя, устроенный в саду при доме М. П. Погодина на Девичьем поле. Присутствовали на обеде известные литераторы, профессора Московского университета, молодые люди. Почтить Гоголя приехал поэт Е. А. Баратынский, с которым тод назад Лермонтов познакомился в Петербурге у В. Ф.  Одоевского.

С. Т. Аксаков вспоминал об этом именинном обеде, который Москва давала в честь автора «Ревизора» и «Мертвых дуги»: «После обеда все разбрелись по саду маленькими кружками. Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из новой своей поэмы «Мцыри», и читал, говорят, прекрасно».

В этот — последний — приезд в Москву Лермонтов побывал у славянофилов, видел своего знакомого известного публициста К). Ф. Самарина, поэта А. С. Хомякова, их единомышленников. Через полтора месяца после обеда, устроенного в честь Гоголя, 10. Ф. Самарин писал за границу искренне им чтимому князю И. С. Гагарину: оЯ часто видел Лермонтова за вес время пребывания его в Москве. Это в высшей степени артистическая натура, неуловимая и неподдающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей неутомимой наблюдательности и большой глубине индифферентизма! Прежде чем вы подошли к нему, он вас уже понял; ничто не ускользает от него; взор его тяжел, и его трудно переносить (…). Этот человек слушает и наблюдает но за тем, что вы ему говорите, а за вами, и после того, как он к вам присмотрелся и вас понял, вы не перестаете оставаться для него чем-то чисто внешним, не имеющим права что-либо изменить в -его существовании. В моем положении жаль, что я его не видел более долгое время. Я думаю, что между ним и мною могли бы установиться отношения, которые помогли бы мне постичь многое»2.

Наш короткий рассказ о взаимоотношениях Лермонтова с человеком, ставшим вскоре известным славянофилом, закончим отрывком из письма Ю. Ф. Самарина к И. С. Гагарину. «Я никогда но забуду,— пишет Самарин,— нашего последнего свидания за полчаса до его отъезда. Прощаясь со мной, он оставил мне стихи, его последнее творение (…). Он говорил мне о своей будущности, о своих литературных проектах, и среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов, которые я принял за обычную шутку с его стороны. Я был последний, который пожал его руку в Москве»

(Еще не оценили)

Загрузка...

Анненков со всей определенностью говорит о том, что перемена во взглядах и настроениях Белинского, состоявшая в .разрыве с теорией «примирения с действительностью» и в признании крупной роли того направления в русской поэзии, которое историки литературы назовут «обличительным», связана с лермонтовским воздействием на его ум и сердце. «Лермонтов был первым человеком на Руси,— заключает мемуарист,— который навел Белинского на это созерцание, впрочем уже подготовленное и самим психическим состоянием критика. Оно пустило глубокие ростки впоследствии»’.

Ни в письмах Белинского и Лермонтова, пи в мемуарах их современников нет ясного ответа на вопрос о том, что было предметом их споров во время долгой беседы в Ордонансгаузе. Что по этому поводу говорят известные знатоки наследия Белинского?

«О чем спорил Белинский с Лермонтовым? — читаем мы в книге профессора Н. Мордовченко о великом критике.— В чем состояли их расхождения и разногласия? Преимущество Лермонтова перед Белинским во время их встречи заключалось в том, что у Лермонтова не было и не могло быть никаких утешительных чаяний и иллюзий. Но в то же время Белинский был прав, констатируя наряду с глубиной и цельностью Лермонтова напряженность для самого поэта задач его общественного поведения и его же собственного искусства». Что означают слова Белинского о «семенах глубокой веры» поэта в достоинство жизни и людей? Ими Белинский обозначил «назревающий и необходимый поворот в творческом развитии Лермонтова — поворот от трагического сознания разрушительной силы своего искусства к уяснению его положительного и созидательного смысла»’.

Белинский более всего радовался тому, что Лермонтов принял мысль о повороте его творчества от разрушительной, все обличающей и отвергающей направленности к утверждению — через критику и отрицание зла — высоких положительных идеалов. Эту идею Белинский настойчиво проводит и в статьях о Лермонтове, и в других своих работах.

Общение   поэта   и  критика   было  чрезвычайно   плодотворным. Лермонтов убедился в том, что он понят выдающимся и наиболее авторитетным критиком, чьи статьи он внимательно читал в журнале о Отечественные записки», постоянным сотрудником которого стал с первого номера за 1839 год, где было впервые напечатано его стихотворение «Дума». В этом журнале, где критический отдел вел В. Г. Белинский, буквально в каждом из номеров за 1839 год появлялись новые произведения Лермонтова1. То же самое происходило в 1840 и в 1841 годах. Так, для «Отечественных записок» конца 30-х — начала 40-х годов — журнала, руководимого Белинским,— Лермонтов стал своим поэтом. А для него «Отечественные записки» — передовой журнал его времени — стал своим журналом.

После того как в «ОтечествеЕшых записках» были напечатаны повести «Бэла», «Фаталист», «Тамань», весной 1840 года вышло первое отдельное издание романа «Герой нашего времени».

Белинский ожидал, что это произведение вызовет не просто разноречивые отклики, но настоящую «сшибкуо мнений, острую идейно-эстетическую и даже литературно-политическую борьбу. И не ошибся. Он к ней готовился заранее, следя за развитием замысла романа, за тем, как оно происходило в публиковавшихся одна за другой повестях, составивших позднее единое произведение.

Когда на страницах «Отечественных записок» появилась повесть «Бэла», Белинский упомянул о ней в журнале «Московский наблюдатель». Поскольку Лермонтов впервые выступал в печати как прозаик, Белинский спешил порадовать читателей тем, что «проза Лермонтова достойна его высокого поэтического дарования». Отметив лаконичность, простоту и богатство содержания повести, критик подчеркнул ее значение в борьбе с ложно-романтическими произведеЕшями о Кавказе, в частности романами Марлинского, увлечение которыми все еще было сильным в обществе. Как только вышло в свет первое отдельное издание «Героя нашего времени», Белинский, прежде чем дать подробный анализ романа, написал о нем две короткие  рецензии.   Подчеркнув новаторский его характер («совершенно новый вид искусства»), критик предупредил читателей о том, что вошедшие в роман повести «нельзя читать отдельно или смотреть на них, как па отдельные произведения»1.

Белинский не сомневался в том, что лермонтовский роман «должен возбудить всеобщее внимание» и не только как замечательное художественное произведение, но и в виду того, что в нем поставлены вопросы современной русской жизни. Этими — по необходимости краткими — рецензиями о романе Белинский начинал борьбу за Лермонтова с реакционной критикой, подвергавшей его роман грубым, оскорбительным нападкам.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Узнав о смертельной ране Пушкина, полученной на дуэли с Дантесом, Лермонтов сначала создал текст стихотворения без последних 16 строк. Но когда ему стало известно, что в придворных кругах распространяют клевету на Пушкина, называя его виновником дуэли, Лермонтов был крайне возмущен. Свое негодование он излил, как говорит Раевский, в «известном прибавлении», содержавшем 16 строк, первая из которых начинается словами, точно указывающими, кому они адресованы:

•  «А вы, надменные потомки
• Известной подлостью прославленных отцов…»

В дни прощания с Пушкиным Владимир Стасов (будущий художественный критик) — вместе с сокурсниками по Училищу правоведения — ощутил, как «заразителен был жар, пламеневший в этих (лермонтовских) стихах». «Навряд ли когда-нибудь еще в России,— утверждал Стасов,— стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление».

В наше время обнаружена неизвестная незавершенная статья о Лермонтове писателя и критика А. В. Дружинина. Вот как в ней оценивается стихотворение «Смерть-Поэта»: «Когда погиб Пушкин перенесший столько неотразимых обид от общества, еще недозревшего до ого понимания, мальчик-Лермонтов в жгучем поэтическом ямбе первый оплакал поэта, первый кинул железный стих в лицо тем, которые ругались над памятью великого человека».

Известный теоретик «чистого искусства», нападавший на проявления «тенденциозности» в художествергных произведениях, Дружинин тем Не менее был потрясен гигантской эмоциональной силой лермонтовского «тенденциозного», политического произведения, в котором к позорному столбу навсегда пригвождены гонители великого поэта, палачи Свободы, Гения и Славы. При этом они названы если и не поименно, то настолько прозрачно, что современникам не стоило труда разгадать имена «потомков известной подлостью прославленных отцов». .Они хорошо были известны Лермонтову. В его архиве найдена рукопись «Смерти Поэта» с перечислением на последней странице фамилий обличаемых Лермонтовым «надменных потомков». Кто они? Это «графы Орловы, Бобринские, Воронцовы, Завадовские, князья Барятинские, Васильчиковы, бароны Энгельгардты и Фрсдериксы». «Вот чьи потомки преследовали Пушкина! — пишет И. Андроников. — Их отцы достигли высокого положения при российском дворе и причислены к знати не за гражданские доблести, не за победы в сражениях и не за заслуги перед историей (…). Это — темные убийцы, готовые па все ради положения, богатства и власти»3.

Им поэт противопоставляет «обломки игрою счастия обиженных родов». Достаточно вспомнить пушкинское стихотворение «Моя родословная», чтобы понять, что, подобно Пушкину, Лермонтов отвергал наглые попытки царедворцев — Бенкендорфов, Клейнмихелей, Дубельтов, Нессельроде — принизить историческое и национальное достоинство и значение тех русских дворянских родов, которые верой и правдой служили своему Отечеству.

В начале второй половины февраля 1837 года Лермонтов был арестован, и его содержали под стражей в Главном штабе.Шеф жандармов Бенкендорф писал об этом Николаю I: «Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству, что я послал стихотворение гусарского офицера Лермонтова генералу Веймарпу, дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-нибудь извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи и о взятии его бумаг, как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермонтова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не хотел назвать».

На донесении А. Бенкендорфа император написал: «Приятные стихи, нечего сказать. Я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, но помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».

Приведя эту царскую о резолюцию о, начертанную па письмо Бенкендорфа, И. Л. Андроников справедливо замечает, что сделать с Лермонтовым подобное тому, что было сделано с автором знаменитого «Философического письма» П. А. Чаадаевым (он незадолго до гибели Пушкина был объявлен сумасшедшим), Николай I не мог, ибо тогда нельзя было бы поступить с арестованным поэтом «по закону». На другой день Святослав Раевский отправил камердинеру Лермонтова записку и черновик своего объяснения по «Делу о непозволительных стихах…», с Андрей Иванович! — просил Раевский.— Передай тихонько эту записку и бумаги Мишелю. Надобно, чтобы он отвечал; согласно с нею, и тогда дело кончится ничем… А если он станет говорить иначе, то может быть хуже…» Заканчивалась эта записка просьбой «потом непременно сжечь ее».

Записка Раевского попала в руки жандармов и послужила добавочной уликой против него: он был наказан не только «за распространение сих стихов» («Смерть Поэта».— К. Л.), но «и, в особенности, за намерение тайно доставить сведения корнету Лермонтову о сделанном им показании…».

Младший родственник поэта рассказывает: «Лермонтова посадили под арест в одну из комнат верхнего этажа здания Главного штаба (…). Под арестом к Мишелю пускали только его камердинера, приносившего обед; Мишель велел завертывать хлеб в серую бумагу и на» этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес, а именно: «Когда волнуется желтеющая нива…»; «Я, матерь божия, ныне с молитвою…»; «Кто б ни был ты, печальный мой сосед…» и переделал старую пьесу «Отворите мне темницу…», прибавив к ней последнюю строфу «Но окно тюрьмы высоко».

В справедливости этого вывода убеждают не только лирические произведения Лермонтова, но и его поэмы «Мцыри» и «Демон», а также роман «Герой нашего времени».

Написанная Лермонтовым, когда он находился под арестом, «Молитва» вызвала одобрение такого убежденного атеиста, как В. Г. Белинский, отметившего ее среди других произведений поэта той поры: «чудная «Молитва». И действительно, сколько здесь душевного тепла, сколько тревоги за судьбу другого человека; ничего для себя не просит у богоматери лирический герой стихотворения:  «Не за свою молю душу пустынную».

Одинокий странник, знающий жизнь и людей, страстно просит уберечь юную невинную девушку от бед и опасностей.

• Я знал его: мы странствовали с ним
• В гараж востока и тоску изгнанья
• Делил и дружбу.

Одному из них не суждено было дождаться возвращения из ссылки:

• Под бедною походкою палаткой
• Болезнь его сразила, и с собой,
• В могилу он инее летучий рой
• Еще незрелых, темных вдохновения,
• Обманутых надежд и горьких сожалений!
• Сколько нежной ласки, доброй грусти в словах прощания:
• Мир сердцу твоему, мой милый Саша!

И с какой силой звучит заключительная, седьмая строфа о последнем подарке судьбы тому, чья «могила неизвестная» окружена радовавшей его при жизни величественной синей степью, которую «серебряный Кавказ объемлет», а рядом — любимое Одоевским море, и о нем — пронзительная, щемящая сердце последняя строка стихотворения:

• А море Черное шумит не умолкая.

В лирике Лермонтова стихотворение «Памяти А. И. Одоевского» — одно из самых поразительных но неразрывной,  трагических нот прощаиия с близким человеком и мужественного оптимизма, восторга перед героем, в котором, вопреки всему, что его угнетало, жила  «вора гордая в людей и жизнь иную». Кавказ, куда Лермонтова привозили на лечение в детские и отроческие годы, оказал на него и на этот раз самое благотворное влияние: «…для меня горный воздух — бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь»,— писал Лермонтов из Тифлиса С. А. Раевскому во второй половине ноября — начале декабря 1837 года. В том же письме поэт сообщил другу новость: «Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе,— да жаль теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться» Стремление овладеть татарским (азербайджанским) языком было вызвано живейшим интересом Лермонтова к восточному фольклору, о чем свидетельствует сделанная поэтом в 1837 году запись народной сказки «Ашик-Кериб», рассказанной ему «каким-либо местным ашугом, несомненно азербайджанцем по происхождению.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Просвещение и образование, талант, душа, «кипучая как лава», стремление к большой деятельности — все, что было ему дано, не нашло себе применения. В «нестерпимые, но пламенные дни» его юности, полной «буйными надеждами», отгремели пушки на Сенатской площади, и надолго наступила глухая пора «молчаливого замирания с платком во рту,— гибели без вести»,— как писал Герцен, когда за одно смело сказанное слово грозили казематы Петропавловской крепости, ссылка в Сибирь на каторгу. Богатая, деятельная, кипучая натура Арбенина нашла себе выход в сражениях на «зеленом поле» карточных столов. Арбенин, узнав «все хитрости» игры, ушел с «зеленого поля», растлевающее, опустошающее влияние которого он почувствовал и понял. В первой редакции драмы дан любопытный вариант мести Арбенина князю Звездичу. Арбенин хотел втянуть князя в игру, приковать его навсегда к карточному столу. Он говорит: «И жизнь твоя пройдет  вся   тут,   за  карточным   столом,   без   мысли,   одноцветна как ассигнация…

В равней редакции «Маскарада», сокращенной но требованию цензуры, Казарин говорит с том, что «годы тяжкие пришли»; он жалуется; «За то, что прежде как нелепость сходило с рук не в счет бедам, теперь Сибирь грозится нам и Петропавловская крепость. В такие страшные года, когда все общество готово вдруг разорваться навсегда, нужней нам боле, чем когда, товарищ умный, господа, с огнем в груди и силой слова…» Казарин рекомендует своего старого друга: «Дарами этими снабдил Арбенина создатель, он будет верен старине…»

Не странно ли, что этот шулер, для которого «жизнь — банк», дает очень точную политическую характеристику своего времени?

Редактор журнала «Библиотека для чтения» О. И. Сенковский писал о «Горе от ума»: «Подобно «Свадьбе Фигаро», эта комедия политическая: Бомарше ЕЕ Грибоедов с одинаковыми дарованиями и равною колкостью сатиры вывели на сцену политические понятия и, привычки обществ, в которых они жили…»1.

Нельзя отказать Сенковскому в том, что он правильно определил значение комедии Грибоедова. Эта же характеристика целиком может быть отнесена к «Маскараду» Лермонтова. Становятся понятными на «Маскарад», клеветнические измышления, которыми было встречено появление лермонтовской пьесы в печати.

Да, «Маскарад», как и «Горе от ума»,— сатирическая и политическая пьеса.

В «Горе от ума» — дворянское общество до восстания декабристов, в «Маскараде» — оно же после разгрома декабристов. Луначарский говорил о «Горе от ума»: «Комедия — точный, совершенно точный самоотчет о том, как живет, вернее, как гибнет, как умирает на Руси умный человек». Эти слова с полным основанием относятся и к  «Маскараду».  Как и политическая,  гражданственная декабрьских настроений»1.

Что же следует из несомненной близости «Маскарада» с «Горем от ума», из органической связи «Маскарада» с общественно-политической лирикой поэта 30-х годов?

Арбенин — не Чацкий. В чем их главное различие? Чацкий находится вне того общества, которое он отрицает. Он лишь на короткое время сталкивается со стеной Фамусовых, Скалозубов, Молчалиных и бежит от них.

Арбенин — внутри того общества, которое он отрицает и с которым он сталкивается, от которого гибнет. Больше того, он заражен многими пороками своего общества.

Чем же более всего привлекает нас главный герой «Маскарада»? Какова его родословная? И не нарушаем ли мы истину, находя в Арбенине некоторые черты, присущие передовой дворянской молодежи 30 — 40-х годов прошлого века? Арбенин не декабрист. Он принадлежит к поколению молодых дворян с его разочарованием, пессимизмом, раздвоенностью, противоречием между безудержными стремлениями к делу и жадностью действий, жаждой деятельности и невозможностью найти себе разумное применение. Арбенин вызывает у нас сложное отношение: «действующий» Арбенин часто отталкивает от себя, но рассуждающий, осуждающий свои поступки, свое общество, обнаруживающий богатство натуры, страдающий и гибнущий Арбенин не может не вызывать к себе сочувствия. Лермонтов осуждает Арбенина за его эгоизм, жестокость, за то, что Арбенин «не угадал своего назначения»… Но при этом Лермонтов гневно обличает петербургское общество, свет, растоптавший в Арбенине «все, что цвело в нем прежде», осуждает весь строй жизни, погубивший «буйные надежды» Арбенина.

Поединок гордого, независимого человека с «кучей каменных сердец» закончился его поражением. Человек этот погиб потому, что он не мог и не хотел

• В рядах дворянства с рабским униженьем,
• Прикрыв мундиром сердце подлеца,
• Искать чинов, мирясь с людским презреньем.

Чтобы  передать  ощущение  этой  многоликой,  пестрой светской толпы, старающейся   (особенно в сценах  маска рада, бала, карточных баталий) быть оригинальной, изобретательной на выдумки, остроумной, Лермонтов использует широкие возможности вольного стиха (чаще всего разностопного  ямба). Добиваясь впечатления   в маскарад пого»   характера  жизни людей  света  и   полусвета,  автор пьесы   насытил   их   реплики   шутками,   насмешками,   тамбурами, намеками; их диалоги временами звучат, как удары хлыста — короткие, резкие, гулкие. Подобные сцены возникали не раз перед глазами поэта, когда, после  окончания  Юнкерской школы, он  вел  светскую жизнь молодого гусарского офицера, бывая в домах столичной  знати. Каков же был результат? Что он вынес для себя, посещая карнавальные балы и вечера во дворцах петербургской аристократии?

Об этом можно узнать из его писем, в Москву к М. А. Лопухиной и другим друзьям. Вот одно из них, написанное в Петербурге в конце декабря 1834  года:   «…с каждым днем я убеждаюсь все больше и больше, что из меня ничего не выйдет: со всеми моими прекрасными мечтами и моими неудачными опытами на жизненном пути… Я бываю теперь в свете… для того, чтобы меня узнали, чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе…»   Но способен ли? Льву Толстому принадлежит «формула», наикратчайшим образом определяющая полную несогласия жизнь супружеской пары, самую сущность семейного разлада. Толстой говорил так:   «Вместе — врозь».

Этой «формулой» можно охарактеризовать и взаимоотношения Лермонтова со средой, к которой он принадлежал по рождению и воспитанию. Ею можно определить и взаимоотношения главных персонажей последней лермонтовской драмы «Два брата», написанной вслед за «Маскарадом».

Этой пьесой заканчивается цикл драматургических произведений Лермонтова, сюжеты которых целиком или частично основаны на его биографии. По поводу «Двух братьев» поэт писал из Тархан 16 января 1836 года С. А. Раевскому: «…пишу четвертый акт новой драмы, взятой из происшествия, случившегося со мной в Москве (…).  Надо тебе объяснить сначала, что я влюблен». Из какого же своего московского «происшествия» извлек Лермонтов основу сюжета новой драмы? Биографы поэта свидетельствуют, что это была его встреча с Варварой Александровной Лопухиной, недавно вышедшей замуж за Н.  Ф. Бахметева.

(1голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

В поэме «Две невольницы» (1830) юный поэт нарисовал романтические образы пленниц Султана Ахмета — гречанки Запри и испанки Гюльнары. Гордо поет Гюльнара «песнь Испании счастливой», «и часто, часто слово мщенъе звучит за томною струной». Исследователи находят испанские мотивы в лермонтовской «Исповедно, в стихотворении «Плачь! плачь Израиля народ», в некоторых других произведениях поэта, Но, разумеется, сильнее всего они звучат в трагедии «Испанцы». Перенеся ее действие в средневековье, Лермонтов построил драматический сюжет на противоборстве героя-мятежника Фернандо с инквизиторами и другими носителями зла. Ему противостоят спесивый, кичащийся своим «древним семейством»- дон Алварец (его дочь Эмилию любит «безродный» Фернандо), корыстная жена его донна Мария (мачеха Эмилии) и патер-иезуит Соррини — развратный и коварный злодей, признающий ллшь «власть золота». Об этих людях Фернандо судит, хорошо зная их взгляды и поступки:

• У них и рай к ад,— всё на весах,
• И деньги сей земли владеют счастьем неба,
• И люди заставляют демонов краснеть
• Коварством и любовшо ко злу!..
• У них отец торгует дочерьми,
• Жена торгует мужем и собою,
• Король народом, а народ свободой;
• У них, чтоб угодить вельможе ила.
• Монаху, можно человека
• Невинного предать кровавой пытке!..
• И сжечь за слово на костре, и под очном
• Оставить с голоду погибнуть, для того.
• Что нет креста на шее бедняка,
• Есть дело добродетели великой!

В борьбе против сильных мира сего Фернандо прибегает к страшному средству: убивает свою возлюбленную Эмилию, не находя иного способа вырвать ее из рук патера Соррини. Фернандо знает, что ему грозят пытки и казнь. Инквизиторы приговорили молодого испанца к сожжению на костре.

Простые люди Испании воспринимают этот приговор как торжество «гордого Фернандо» над палачами. «Он смерть предпочитал позорной жизни»,— говорит о герое трагедии «4-й испанец» — человек из «народа», но другого пути не знал Фернандо.

Ни напряжения динамично развертывающегося действия, ни гордых героев, ни чрезмерного накала борьбы нет во второй пьесе молодого Лермонтова «Люди и страсти», написанной, как и трагедия «Испанцы», в 1830 году.

В пьесе «Люди и страсти» Лермонтов изобразил семейные взаимоотношения, сходные с теми, какие сложились между бабушкой Лермонтова и его отцом.

Современники поэта легко угадывали прототипов драмы «Люди и страсти». Марфа Ивановна Громова — бабушка Лермонтова; Николай Михалыч Волин — его отец, Юрий Волин — Лермонтов и т. д.

Однако исследователи творчества Лермонтова давно и справедливо говорят о том, что не следует преувеличивать значение биографических моментов в пьесе.

Если Фернандо в «Испанцах» показан в обстановке, условность которой очевидна, то Юрий Волин в драме «Люди и страсти», сохраняя черты романтического героя, живет и действует в обстановке, типичной для деревенской помещичьей.среды того времени.

В Юрии Волине, а затем в главном герое следующей своей драмы «Странный человек» Владимире Арбенине Лермонтов как бы накапливал черты, которые вскоре найдут широкое и полное воплощение в «герое нашего времени» — Григории Александровиче Печорине, о котором в кратком предуведомлении к роману автор скажет, что его герой — это «точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии».

Юрий Волин, Владимир Арбенин, Евгений Арбенин из драмы «Маскарад» — герои со своей судьбой, своими мыслями и чувствами. И вместе с тем каждый из них — сын своего времени, выразивший типические черты того поколения молодых дворян, на долю которого выпала тяжкая участь испытать на себе все беды переходной поры русского освободительного движения. В «Странном человеке», как и в пьесе «Люди и страсти», конфликт строится на неблагополучии родственных взаимоотношений (между родителями главного героя или между его бабушкой и отцом).

Юрия Волина и Владимира Арбенина роднит их богоборчество: в своих неудачах и бедах оба они винят бога, вступая с небом в  «гордую вражду». Владимир Арбенин — поэт, и в его монологах и репликах больше романтически-выспренних фраз и слов, чем у Юрия Волина. «Странным» человеком считают Владимира не только в гостиных московской знати, но и предавший его друг и любимая девугшса.

Если образы Юрия Волина и Владимира Арбенина нарисованы «по-гниллеровски» приподнято, то окружающая их среда изображена «по-грибоедовски», в стиле комедии «Горе от ума». Один из персонажей в «Странном человеке» назван Чацким; в пьесе говорят о сумасшествии Арбенина, как и о безумии Чацкого в комедии Грибоедова.

Владимир Арбенин, Юрий Волин и Фернандо задуманы были героями, обладающими сильными характерами. Но ни одного из них нельзя назвать истинно сильным человеком, который бы мог повести борьбу за свои идеалы. Новой попыткой решить эту творческую задачу явилась пьеса Лермонтова «Маскарад». Создав три ее редакции, Лермонтов убедился в том, что пьеса ему удалась, и приложил много усилий, добиваясь разрешения ее для постановки на сцене. Тогда же велись им переговоры и о напечатании пьесы.

«Маскарад» был направлен Лермонтовым в цензуру в октябре 1835 года, когда он еще почти никому не был известен как писатель. Однако пьеса неизвестного автора настолько встревожила цензоров, что те поспешили сообщить о ней шефу жандармов Бенкендорфу. Чем же «Маскарад» привлек внимание III отделения императорской канцелярии?

Хорошо осведомленный в делах этого мрачного учреждения, крупный чиновник А. Н. Муравьев позднее рассказал в своих мемуарах, по каким причинам цензура три раза запрещала драму «Маскарад». «Пришло ему (Лермонтову) на мысль,— указывает Муравьев,— написать комедию, вроде «Горе от ума», резкую критику на современные нравы…» Автору «хотелось видеть ее на сцене», и он настойчиво добивался разрешения драмы. Его настойчивость весьма не понравилась начальству, и это, как говорит Муравьев, «ему вскоре отозвалось неприятным образом».

Чего хотел, чего добивался Неизвестный? «Давно хотел я полной мести, и вот вполне я отомщен!» В чем же выразилась полнота мести? «И этот гордый ум сегодня изнемог»,— глядя на потерявшего рассудок, обессилевшего Арбенина, говорит Неизвестный. Сломить «гордый ум» Арбенина, поставив его на колени, пригнуть к земле, растоптать его душу, разбить его счастье, вырвать у независимого, сильного, гордого человека страшное признание: «Тебя, как и других, к земле признал наш век» — вот к чем полнота мести  «света» Арбенину. Холодным презрением отгородился Арбенин от мира, в котором жил. Он чувствовал себя чужим среди «блестящего и ничтожного»  общества.

• Арбенин горько жалуется на одиночество: «Они все чужды мне, и я им всем чужой». «Далеко, далеко от толпы завистливой и злой, я счастлив…» — говорит он Нине. Ей же он говорит перед ее смертью:
• Да, ты умрешь — и я останусь тут
• Один, один… года пройдут,
• Умру — и буду все один! Ужасно?

Чувство одиночества, разобщенности присуще ие только Арбенину. Его испытывал каждый, кто не хотел «гнуться» и «преклоняться». О том, что низкопоклонство было одним из важнейших и обязательных законов жизни общества, говорят даже мало чем примечательные персонажи драмы.