Образы природы в романе «Младенчество» Вячеслава Иванова

Это видение моря посреди суши делает «Младенчество» своего рода «морским романом» приблизительно в том смысле, в котором это говорилось об «Онегине» (то же самое в «Осени» Пушкина). Море в «Младенчестве» — это предчувствие будущего как в прямом, так и в символическом смысле. Но что гораздо важнее, море — это воспоминание о прошлом («почто я помню гладь морскую»), воспоминание о «туманной лодке», которая приплыла оттуда. Еще более значимо то, что море — предчувствие прошлого, знак возврата к первоначалу, куда течет обращенное время. В концепции Вяч. Иванова прошлое и будущее эквивалентны, и предсказать смысл того, что может определиться в абсолютном будущем, равно способности вспомнить и восстановить смыслы, сохраняемые памятью. Вот почему «Младенчество», едва начавшись и как будто имея в перспективе широкий спектр неосуществленного и неоконченного, образует в конечном итоге предельную завершенность, потому что началу жизни предшествует начало начал и к нему возвращается время:

…в Эдем
Уходит все родное, чем
Недавно были мы богаты, —
В Эдем недвижимый, где вновь
Обрящем древнюю любовь…

Смысл символики моря и в целом мифологемы воды у Вяч. Иванова может оказаться сродни таким малопонятным явлениям памяти, как, например, «океаническое чувство». Речь идет о пренатальной памяти: воспоминании о состоянии яйца, которое покачивается вверх и вниз, не ощущая в то же время достаточной разницы между собою и водой (5)*.

Кульминацией «Младенчества» является нерасторжимое единство семьи — отца, матери и сына — в особенные мгновения их жизни, когда время либо остановлено, либо прямой и обратный потоки его уравновешены, когда они погружены в «святой безмолвия язык»:

Отец и мать и с ними я
У окон, в замкнутом покое,
В пространство темно-голубое
Уйдя душой, как в некий сон,
Далече осязали — звон…

Молчание, пространство окна, сон — все эти мотивы значимо присутствуют в «Онегине», но в «Младенчестве» их мифопоэтический смысл сознательно акцентируется, а в «Онегине», наоборот, прячется, присутствуя неявно, как обертон смысла. Мифопоэтическое чувство в качестве чувства нераздельности с универсумом у Пушкина, конечно, гораздо глубже, чем у Вяч. Иванова, хотя бы потому, что не рационализировано, не говоря уже о несопоставимости дарований.

Вторая половина «Младенчества» повествует о множестве реальных впечатлений ребенка в Москве: Большой театр, Музей изящных искусств с Моисеем, с двойственным кумиром Демона. Он побывал в деревне, но не воспринял ее и вернулся домой. Зато очень сильны переживания поэзии:

Как зыбью синей океана
Лишь звезды вспыхнут в небесах,
Корабль безлюдный из тумана
На всех несется парусах.

Этим парафразом как бы окончательно выводится на смысловую поверхность связь лермонтовского мотива с мотивом океана (моря). Таково же действие поэзии на душу маленького героя: она открывает перед ним сокровенное, как из недр земли выносится медь и злато.

Между отцом и матерью мальчика возникает конфликт, который снимается смертью. Отец уединился, подобно Онегину:

И груду вольнодумных книг
Меж богом и собой воздвиг.

В духе времени (шестидесятые годы!) он читает другие книги: перед ним Бюхнер, Молешотт и Штраус — базаровское чтение. Несмотря на то, что «здоровый чтил он эмпиризм» (с. 361), отец именуется в романе не без иронии «интеллигентом» и жертвой «проклятых вопросов». Он увлекается и Дарвином:

Апофеоза протоплазм

Внушает матери сарказм:

«Признать орангутанга братом –

Вот вздор…» Мрачней осенних туч

Он запирается на ключ.

Во время смертельной болезни, после всевозможных видений сыну, матери и ему самому, отец все же примиряется с правдой жены:

Бунтует ум, но сердце верит.

После смерти отца мальчик быстро возрастает. Мать как бы сопровождает и направляет его рост, опираясь на свои предчувствия, сны, гадания. То она видит во сне «духа тьмы и духа божья. В боренье трудном обо мне» (с. 372). Снова классический мотив Лермонтова! То во время гаданья ей открывается псалом Давида:

Крепчая, пестун-вал качает
Мой челн: за молом плещет ширь…
Мать новолетие встречает –
Гадает, разогнув псалтырь:
«В семье отца я, псалтырь юный,
Был меньшим. Сотворили струнный
Псалтирион мои персты…»
Дар песен вещие листы
Тебе пророчат… Неразлучен
С тех пор с душою их завет:
Как будто потаенный свет
В скудели полой мне поручен,
Дано сокровище нести…
Пора младенчества, прости!

Цитатой из псалма заодно вводится грибоедовский фон, поскольку автор «Горя от ума» весьма архаически, совершенно в манере Вяч. Иванова, перекладывал этот же псалом: