Лирика Пушкина в южной ссылке

По существу, этими «родимыми пятнами», как бы они значительны ни были, связывавшими молодого поэта с блестящими традициями поэтической школы двух его основных предшественников, и ограничивалось их воздействие. Уже в этом «Посвящении» очень тонко, осторожно, но, вместе с тем, достаточно прозрачно на-мекалось на то, что в предлагаемой вниманию красавиц поэме содержатся не только песни в духе «старины болтливой», но и какие-то другие, новые, пока еще осторожно определяемые эпитетом «грешные»:

Счастлив уж я надеждой сладхон.
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть, украдкой
На песни грешные мои. (IV, 3)

Замечательно вскользь оброненное слово «украдкой». Едва ли общеизвестные сказки члтались «украдкой». Читатели, особо осведомленные, могли вешэмнлть это лукавое слово и в заключительных строках, ходившего по рукам в списках, пушкинского послания того же года Ф. Ф. Юрьев:

И поэма не обманывала их. Сквозь общеизвестную фразеологию сказочных мотивов просвечивало нечто совсем новое. Внимательный читатель скоро начинал понимать, что развитие традиционно-сказочного сюжета — отнюдь не главное в поэме, что наряду с его развертыванием все более и более завладевает вниманием читателя сам автор, шутливые, порою достаточно рискованные, порою интимно-лирические отступления которого определяют всю тональность поэмы. Это было рождение нового качества лирики, утверждение нового принципа п поэзии — принципа авторской индивидуальности.
И когда в «Посвящении» ко второй пушкинской по-ВМ(— «Кавказскому пленнику» — современники читали строки:

Я рано скорбь знавал, постигнут был гоненьем;
Я жертва клеветы и мстительных невежд

II сознании возникал не какой-либо абстрактный автор-I кип образ, но образ реального автора «Руслана и Людмили, несправедливо подвергнутого высылке из столицы еще до выхода в свет его первой поэмы. От стихотворения к стихотворению, появлявшихся и печати с момента высылки, накапливались и объединили. и сознании читателей все новые и новые черты а и Людмилы».

Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил

сопровождалась двумя примечаниями — к словам «Брожу над морем»: «Писано в Одессе» (VI, 192) и к Грохе «Под небом Африки моей»: «См. первое издание Евгения Онегина». В этом издании в примечании к данной строке говорится: «Автор, со стороны матери, происхождения Африканского» (Александр Пушкин. Евгений Онегин, роман в стихах. СПб., 1833, стр. 267). Последнее примечание особенно знаменательно как сознательный ввод в читательское сознание далеко не обычного факта авторской биографии 2.
1 Мы вправе обратиться к «Евгению Онегину» как ж лирическому произведению, т. к. он «есть самое задушевное произведение Пушкина, самое любимое дитя его фантазии, и можно указать слишком на немногие творения, в которых личность псэга отразилась бы с такою полнотою, светло и ясно, как отразилась в «Онегине» личность Пушкина. Здесь вся жизнь, вся душа, вся любовь его…»

Так в русскую лирику входил новый авторский обрыва, столь непохожий на привычные образы предшествовавших поэтов — на погруженного в свои неуловимые переживания автора «Эоловой арфы» — Жуковского, на ненца любви и вина Батюшкова. Вместе со всем этим и русскую лирику вливался широкий поток самых разнообразных мыслей, чувств и переживаний, характери-нопавших духовный облик современника.
Это был образ человека, неповторимого в своей индивидуальности, но обобщенный до степени характера, типического для эпохи между завершением Отечественной войны и выступлением декабристов, когда все молодое дворянское поколение было объединено.

Пушкинская лирика приобретала новый характер в связи с резким изменением условий жизни. Совершенно новая, яркая и красочная южная природа окружала Пушкина в это тяжелое для него время. «Проснувшись, увидел я картину пленительную,— описывал он свои первые крымские впечатления в письме к Дельвигу,— разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ими; справа огромный Аю-Даг… и кругом это синее, чистое небо и светлое море, и блеск, и воздух полуденный…» (ХШ, 251). Бросающееся в глаза отличие этой сияющей южной природы от холодных туманов северной столицы окрашивало все первоначальные впечатления Пушкина от новой окружавшей его обстановки:

Далече северной столицы
Забыл я вечный ваш туман. (II, 170)

На этой основе возникало контрастное противопоставление северной («там») и южной («здесь») природы:
Зима дышала там — а с вешней теплотою •
Здесь солнце ясное катилось надо мною;
Младою зеленью пестрел увядший луг;
Свободные поля взрывал уж ранний плуг. (II, 220)

Контрастное противопоставление севера и юга в сознании Пушкина и его современников порой приобретало символическое значение с явно выраженной политической окраской. В незаконченном стихотворении «Эллеферия, пред тобой» (1821), основываясь на двойном значении греческого слова «Эллесрерия», означающего и женское имя, и свободу. Объединяя большинство стихотворений итого цикла под рубрикой «Подражания древним», Я иногда и соединяя некоторые ив них под общим заглавием «Эпиграммы во вкусе древних», Пушкин следовал в понимании характерных особенностей творчества древних поэтов общим взглядам своего времени, которые основную отличительную черту античной поэзии видели в так называемой «пластичности», т. е. в способности звуками и их сочетаниями создавать почти зрительное представление описываемого предмета. Говоря о шестистопном ямбе, выбранном Пушкиным для своих антологических стихотворений, Белинский писал, имея в виду пушкинскую «Нереиду»: «Пушкин воспользовался им, словно дорогим паросским мрамором, для чудных изваяний, видимых слухом… Прислушайтесь к этим звукам,— и вам покажется, что вы видите перед собою превосходную античную статую> (VII, 324).
И действительно, то, что сделал Пушкин на протяжении только шести строк для воссоздания почти зрительного представления показанного в «Нереиде» эпизода, заслуживает особого внимания. Тонкий и свежий эпитет «зеленые» (волны), открывающий стихотворение, сообщает ему в соединении с утренней зарей какое-то неуловимое ощущение утренней тишины и покоя ясной морской глади.