Лирика Пушкина на переоценке Наполеона

В конце 1822 года в Вероне был созван конгресс организованного европейскими монархами во главе с Александром I Священного союза для совместных действий к сохранению существующего строя в государствах Европы. На Веронском конгрессе правительствами России, Австрии, Пруссии и Франции был подписан протокол о подавлении революции в Испании. В конце 1823 года был арестован глава испанской революции Риего. Все это не могло не сказаться на лирике Пушкина, в частности, на происшедшей радикальной переоценке Наполеона.

В условиях победы реакции в Европе и усиления деятельности Священного союза само имя Наполеона, особенно после его смерти, мало-помалу начинало приобретать в прогрессивных кругах европейского общества иной смысл и уже противопоставлялось реакционному Священному союзу.

Новое отношение к личности и деятельности Наполеона наиболее яркое выражение в русских условиях получило в оде Пушкина «Наполеон»’, замысел которой возник в связи с получением известия о смерти Наполеона 2.

Ода Пушкина свидетельствует о решительном переосмыслении исторической роли Наполеона, которое произошло в сознании западноевропейского и русского обществ спустя лишь шесть лет после окончания войны 1812—1815 годов.
В своих суждениях о Наполеоне Пушкин включался в общую — западноевропейскую и русскую — традицию, исходившую отнюдь не из стремления воздать должное человеку, уничтожившему в свое время республику и объявившему себя императором, но из отрицания той реакционной политики, которая осуществлялась в международных масштабах Священным союзом во главе с Александром 1 .

Ода начинается с признания за Наполеоном права именоваться в потомстве «великим» («Угас великой человек») и одновременного утверждения необходимости произвести уже историческую оценку его деятельности:
И для изгнанника вселенной Уже потомство настает.

Суд потомства призван раскрыть и объяснить сочетание двух резко противоположных сторон деятельности и облика Наполеона:
Над урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила, И луч бессмертия горит.
Ода воспроизводит этапы блистательного пути Наполеона, по которому он шел к всеевропейскому могуществу:

С IX строфы содержание оды определяется победой России, непонятой Наполеоном, и утверждением ее морального превосходства над врагом:
Настали времена другие. Исчезни, краткий наш позор! 1 Благослови Москву, Россия! 2 Война по гроб — наш договор!
Величие народной победы над Наполеоном дополнительно подчеркнуто в XII строфе:
И длань народной Немезиды
Подъяту видит великан. (II, 213—216)

Процесс разгрома национально-освободительных движений в Западной Европе, в свое время позволявший деятелям русских тайных обществ надеяться на воздействие их результатов и на революционное движение в самой России, шел не останавливаясь. Уже в 1823 году Пушкин имел основания писать в черновом наброске незавершенного стихотворения:

Кто, волны, вас остановил, Кто оковал [ваш] бег могучий, Кто в пруд безмолвный и дремучий Поток мятежный обратил? (II, 288)

В личных переживаниях Пушкина и в его творчестве в этот период происходили сложные, порой противоречивые и не поддающиеся сведению их в какую-го стройную и прямолинейно развивающуюся систему процессы.
Тема решительной переоценки самого значительного в жизни приобретает в этом наброске большую остроту

Взглянул на мир я взором [ясным]
И изумился в тишине;
Ужели он казался мне
Столь величавым и прекрасным?
Чего, мечтатель молодой,
Ты в нем искал, к чему стремился,
Кого восторженной душой
Боготворить не устыдился? (II, 293)
Здесь впервые появляется и самый первоначальный вариант образа демона как попытка образной конкретизации и художественного олицетворения отвлеченной идеи отрицания:
[Мое] беспечное незнанье
Лукавый ! демон возмутил. (II, 293)

Таков был путь Пушкина к стихотворению «Демон» (1823) ‘, где образ демона приобрел полную завершенность в качестве абсолютно новой и оригинальной трактовки этой темы мировой литературной традиции

Стихотворение интересно построено, причем звуковое его оформление, как кажется, в какой-то мере обусловлено и особенностями его содержания. Первая
1 Впервые печатается с ошибками в «Мяемозине» (ч. III, 1824) под заглавием «Мой Демон» и перепечатываете я с исправлениями в «Северных цветах на 1825 год».
половина стихотворения, говорящая о «мечтателе моло-> дом», которому «были новы все впечатленья бытия», словесно вся выдержана в мягких тонах, преимуществ венно с акцентом на звук «в», с относительно неволь* шим количеством резких и рокочущих звуков «р»:

В те дни, когда мне были новы Все впечатленья бытия — И взоры дев, и шум дубровы, И ночью пенье соловья — Когда возвышенные чувства, Свобода, слава и любовь И вдохновенные искусства Так сильно волновали кровь,— Часы надежд и наслаждений Тоской внезапной осеня, Тогда какой-то злобный гений Стал тайно навещать меня.
Основное количество звуков «р» падает на вторую половину стихотворения, посвященную характеристике прямо противоположного образа «злобного гения»:
Печальны были наши встречи: Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел — И ничего во всей природе Благословить он не хотел. (II, 299)
Возможно, что в этой особенности звукового строя стихотворения есть какая-то, пока еще не до конца ясная закономерность.

При своем появлении в печати стихотворение произвело огромное впечатление. «Обнимаю тебя за твоего Демона»,— писал Жуковский Пушкину (XIII, 94).
Кем-то были пущены слухи о реальном прототипе данного стихотворения в лице А. Н. Раевского. Эти слухи проникли и в журналы. В 1825 году Пушкин хотел ответить на все эти толки специальным выступлением в печати, но не довел своего решения до конца. «[Думаю, что критик ошибся],— писал он в черновике подготавливаемой по этому поводу анонимной заметки.— Многие того же мнения, иные даже указы*
вали на лицо, которое Пушкин будто бы хотел изобразить в своем странном стихотворении. Кажется, они неправы, по крайней мере вижу я в «Демоне» цель иную, более нравственную». И далее Пушкин так ясно, как это было возможно в подцензурных условиях, сказал, по существу, то, о чем позднее более прямо и резко говорил Герцен, имея в виду два периода в русской жизни и жизни Пушкина, каждый из которых отмечен пушкинским посланием к Чаадаеву (Ш18 и 1824 гг.) и о неизмеримой пропасти между этими двумя посланиями, вызва-ныой тем, что «между ними прошла. . . жизнь целого поколения, с надеждой ринувшегося вперед и грубо отброшенного назад» (IX, 146). Пушкин далее писал: «В лучшее время жизни сердце, еще не охлажденное опытом, доступно для прекрасного. Оно легковерно и нежно. Мало-помалу вечные противуре-чия существенности рождают в нем сомнения, чувство [мучительное, но] непродолжительное. Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души… И Пушкин не хотел ли в своем демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения? И в приятной картине начертал [отличительные признаки и] печальное влияние [оного] на нравственность нашего века» (XI, 30).