Культ Робеспьера

Акцентировав внимание на проблеме реально достижимого для ранних буржуазных революций, Е. Б. Черняк пришел к выводу, что «к концу 1793 г. революция достигла всего, что было исторически возможным» в области сокрушения феодализма, решения социально-политических проблем, победы над внешними и внутренними врагами. Рассмотрев три реально существовавшие альтернативы исторического развития Франции — в краткосрочной перспективе — в случае победы робеспьеристской группировки — «якобинского центра», левых якобинцев — эбертистов и руководителей Клуба кордельеров, — дантонистской группировки, — историк, таким образом, смещает центр тяжести известного спора о природе якобинской диктатурыи констатирует глубокую нечестность террора 1794 г» его вырождение (что подтверждает данными исследований П. А. Кропоткина и В. Г. Ревуненкова, свидетельствующими о массовых казнях представителей третьего сословия), а также то, что Робеспьер ничего не мог предложить ни одному классу

[smszamok]

Франции после победы над интервентами. Автор критикует матьезовский культ Робеспьера, полагает, что с ним необходимо покончить, покончить с тем положением, что этот революционер оказался вне критики и то лишь «отчасти по вине историков»; считает неправомепными попытки А. Матьеза и других левых историков разорвать связь между Неподкупным и пароксизмами террора167. Точка зрения Е. Б. Черняка близка концепции Ф. Фюре, а также французского историка начала XX в. О. Кошена, взгляды которого подвергались анализу А. В. Чудиновым16. Е. Б. Черняк подвергает пересмотру традиционный для классической историографии взгляд на 9 термидора, считает несправедливым представлять «мнимо-левыми» левых термидорианцев, поскольку в их программу «входило сведение к возможному минимуму исторически неизбежного отката революции»169. Историк пересматривает традиционно положительное для марксистской и вообще левой историографии отношение к выступлениям народных низов, считает, что, даже если бы они «достигли временного успеха в 1794 г., это могло бы привести лишь к негативному результату: к конфликту с Конвентом, к полному расколу внутри сил, поддерживавших если не якобинскую республику, то все же основные завоевания революции».

Таким образом, Е. Б. Черняк дискутирует не только с немарксистскими историками, но и с марксистскими, такими как А. Собуль и В. Г. Ревуненков, которые полагали, что плебс и мелкая буржуазия противостояли революционной буржуазии, составлявшей социальную базу якобинизма, и были единственной силой, способной двигать революцию по пути исторического прогресса. Ученый впервые в историографии положительно оценивает суть программы «данто-нистов», состоявшей «в установлении «нормальной» буржуазной власти, считает самого Дантона (героя А. Олара и III Республики) воплощением тенденции к «созданию максимально благоприятных условий» для развития капитализма при сохранении возможных при капитализме институтов политической демократии»171. Высказав критическое отношение к уравнительным требованиям эпохи революции, к плебейским методам борьбы, историк пересматривает и положительно оценивает потенциал либерализма, который, в соответствии с логикой представленного анализа, выступает и как продолжение, и как снятие идеологии Просвещения. Этот анализ пересматривает отношение к либерализму и «буржуазному радикализму» только как к силе, препятствовавшей «складыванию и усилению революционного течения в рабочем движении», как к направлению, постаравшемуся «с помощью реформ предотвратить социалистическую революцию»173; здесь предпринята новаторская для российской историографии попытка выявить позитивные аспекты либерализма.

Общий вывод ученого является логическим завершением предшествующего анализа известной формулы К. Маркса о революциях как локомотивах истории: революции выполняли эту роль на тех этапах, когда «действительно вели общество вперед».

Ко всему вышеизложенному остается добавить замечание общего характера. Несмотря на то, что классическая трактовка революции 1789 г. подверглась сильному пересмотру, марксистское направление в историографии революции остается авторитетной составной частью общеисторического движения во Франции. Никогда не бупучи на положении официальной историографии, и развиваясь рядом с самой плодотворной школой XX в. — школой «Анналов», это направление на протяжении всей своей истории было более открыто для дискуссий, избежало многих слабостей марксистской мысли в нашей стране; французские марксисты по-иному ставили проблемы о социально-классовой природе якобинской диктатуры и ее отношениях с народными низами (А. Собуль); вышли за пределы традиционной социально-экономической проблематики и изучали проблемы ментальности французского общества эпохи революции (М. Вовель и др.). И в российской историографии революции 1789 г., в ходе третьего этапа ее развития, уже появились работы 3. И. Ивановой, Е. М. Кожокина, Е. О. Обичкиной, посвященные исследованию социальной психологии различных классов французского общества XVIII в. Направление исследования, впервые начертанное Ж. Лефевром, имеет сторонников не только во Франции175 и России176, но и в других странах. Однако Е. И. Федосова, рецензируя работу польского историка Я. Башкевича по истории французского революционного сознания 1789 — 1794 г.177, все же констатировала тот факт, что этот сюжет остается «слабо разработанным» и «недооцененным» историками.

В целом введение такой эвристической категории, как менталь-ность, дало возможность историкам изменить угол зрения на поведение социального человека, общественных групп, классов и даже государств. Если до ее появления в историографии, начиная с XVIII в., господствовал рационализм и движущими силами исторического процесса считались материальные интересы или идейные убеждения, т© отныне в такой же роли выступили и социально-психологические факторы, пребывающие в тесной связи со структурными особенностями конкретных обществ или цивилизаций. Введение категории ментальностьдало возможность связать социальную и экономическую историю с историей событии, объяснить, как в деятельности конкретного человека, в способе придавать им смысл своим действиям, находит конкретное воплощение способ производства, превращаясь — в результате отражения в его сознании материальных, идейных и других факторов — в рациональные или эмоциональные установки поведения.

В связи с этим о судьбе «русской исторической школы» можно сказать следующее: до 60 — 70-х годов она исчерпала себя потому, что общий подход к аграрной истории и методы ее исследования, не связывавшие социально-экономические отношения с общим развитием, культурой и социальной психологией, изжили себя. Лучшие представители школ аграрной истории в России, Франции и во всем мире пережили методологическую перестройку. Обращение историков 70-х годов к новой проблематике для российской науки не было беспрецедентным: ее методологические поиски в XX в. были очень непростыми. Предчувствие идей школы «Анналов» отмечалось исследователями в трудах Л. П. Карсавина по истории церкви и книгах П. М. Бицилли по истории культуры, написанных в начале столетия; их продолжение после октября 1917 г. стало практически невозможным. Вторично в этом же направлении двигалась мысль М. М. Бахтина, воплощенная в упоминавшемся выше труде о народной смеховой культуре XVI в, опубликованном лишь в 60-х годах XX в., хотя написан он был много ранее.

[/smszamok]

Стало ли обращение к проблемам ментальное™ универсальным средством решения коренных проблем методологии истории? Отнюдь. Эти трудные вопросы не решены потому, что чрезвычайно трудно уловить общую взаимосвязь явлений, конкретно воспроизвести целостную картину прошлого. Французские историки снова заговорили о кризисе своей науки; если не о кризисе, то «критическом повороте», «переломном этапе».

«На переломном этапе» находится и историческая наука России и Украины. Учёные этих стран своими насущными задачами считают не только заполнение «черных» или «белых» пятен истории: сколь бы ни были важными эти цели, их достижение не выведет историографию из методологических затруднений. Перед российской и украинской исторической наукой стоит проблема естественного вхождения в мировой историографический процесс.