Изложение произведений Пушкина цикла «Послание к Чаадаеву»

Взаимодействие частей в том и другом стихотворении определяется различными конструирующими законами. Первое послание к Чаадаеву запечатлело чистоту и возвышенность стремлений юного поэта, его романтическую восторженность. Оно полно безоглядной веры в немедленное крушение деспотизма. Однако свободное и стремительное движение лирической темы управляется изнутри строгими законами логики. Любовь, надежда и слава как предел желаний замкнутой в себе личности отбрасываются, будучи едва названы. Все это обман и забавы тщеславия. Отброшенное сразу начинает восстанавливаться на новой основе. Стихи:

Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья…
И на обломках самовластья
Напишут наши имена! —

это Любовь, Надежда и Слава, восстанавливаемые на высшем, героико-гражданственном уровне, вбирающие в себя сокровенность интимного чувства и пафос разрыва с прошлым. Художественная система стихотворения опирается, таким образом, на закон отрицания отрицания, на логическую триаду, восходящую от тезы через антитезу к синтезу. Ступени распределены неравномерно: первые две сдвинуты к началу и почти все стиховое пространство отведено на восстановление нового из отринутого старого.

Трехступенчатое движение темы отражено в системе рифм. Мужские рифмы начала и конца перекликаются между собой, но в конце они зеркально перевернуты и количественно преобладают. В середине стихотворения ударный слог незаметно и смягченно продвигается в женских рифмах, как бы подготавливая метаморфозу. Вот как это выглядит:

обман — туман,
желанье — призыванье — упованья — свиданья,
она — сна — имена.

Столкновение закрытых и открытых слогов поддерживается соседними женскими рифмами на «а», семантически контрастирующими в парах: славы — забавы, счастья — самовластья. Соотнесенная с лексическим слоем, система рифм входит в поэтическое содержание стихотворения. Тема движется, подхваченная постоянным интонационным нарастанием. Единственное замедление и понижение тона наступает после стиха двенадцатого. Это уже известная строфическая цезура, усложненно повторяющая на уровне стихотворения членение длинного стиха. Интуитивно повинуясь внутреннему чувству меры, Пушкин расчленил оба послания в точной пропорции к сонету (12 : 9 = 8 : 6). Статистические обследования композиционных пропорций, возможно, обнаружили бы здесь и в аналогичных случаях некое «золотое сечение» стиха.

На строфической цезуре голос на мгновение отступает, чтобы затем, наращивая эмфазу, устремить стихотворение к высшей интонационной точке. Упомянутое чередование рифм в девятистишиях от мужской к женской содержательно участвует в этом завершении.

Первое послание к Чаадаеву является образцом гармонической соразмерности, органически присущей гению Пушкина.

Во втором послании нет ни кипения мысли, ни слитного порыва воли. Оно созерцательно и умиротворенно, гораздо более медитативно. Противоречия синтаксиса и ритма делают интонацию неустойчивой. Вместо уверенных восклицаний первого послания здесь на ключевых позициях стоят вопросы. Они подталкивают интонацию вверх, а в то же самое время чередование рифм от женской к мужской опускают ее вниз. Напряжение падает от начала к концу, и за уравновешенными фразами, за «умиленьем вдохновенным» сквозят горечь и разочарование.

Отмеченное Б.В. Томашевским в заключительных стихах «настроение умиротворения и просветления» выглядит таковым лишь сравнительно с «Демоном» и «Сеятелем». Острота переживаний, «когда Пушкин более склонен был воспевать разочарованную мрачность» (19)*, сгладилась в Михайловском, но спокойная горечь познания и опыта еще явственна, и время душевной гармонии послания к Керн и «Вакхической песни» было впереди.

Лирическая тема не восходит во втором послании по ступеням логики, а развивается путем сопоставления его двух частей. В 1820 г. Пушкин посетил в Крыму развалины легендарного храма Артемиды. Воспоминания о дружбе и подвигах мифологических героев Ореста и Пилада занимают первую часть стихотворения. Затем миф переключается в современность, и выясняется, что вера в возможность подвига, увенчанного славой, уже утрачена.

Семантико-структурные функции строфической цезуры весьма различны в обоих посланиях. В первом — девятистишие подхватывает тему, увлекая ее к разрешению; во втором — оно обращает ее вспять. Обе части второго послания семантически взаимообогащаются в сознании читателя, будучи совмещены и служа поочередно фоном друг для друга. Их многократное сопоставление порождает наиболее общий и глубокий смысл стихотворения. Обратные ассоциативные связи существенно усилены во втором послании и выполняют важнейшую функцию в его структуре. Строка точек, раздвигая обе части, способствует интенсификации возвратно-сцепляющих сил, которые вынуждены преодолевать «сопротивление» эквивалента. В структуре первого послания доминирует логический принцип, в структуре второго — сопоставительно-ассоциативный.

Ю.Н. Тынянов считает, что в это время «слово стало заменять у Пушкина своею ассоциативною силою развитое и длинное описание». В первом послании процесс едва начался и ассоциативные связи образов сокращены. Примером послужит образ сна, появляющийся в сравнении и метафоре:

Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Россия вспрянет ото сна…

Казалось бы, естественно должно возникнуть взаимопритяжение образов, обозначенных одним и тем же словом. Обрамляющие послание, они могли бы организовать дистанционным повтором слой подтекста, усложняя содержание. Но ничего этого не происходит. «Сны», способные порождать сложнейшие спектры ассоциаций (например, в «Евгении Онегине»), здесь не соотносятся и не достигают друг друга. В первом случае «сон» в зависимости от «юных забав» и параллельного сравнения означает неустойчивые заблуждения юности, летучие и легкие, спадающие незаметно путы, мнимые ценности и многое другое. Во втором — оживают иные ореолы значений. «Сон» — косность, неподвижность, пассивность под гнетом деспотизма. Связь образов устанавливается лишь умозрительно: по признаку освобождения от чего-либо и по возможной причинной зависимости. Логический характер этих связей, их неощутимость при непосредственном восприятии убеждают, что «сны» не замыкаются и вызываемые ими ассоциации локальны и недальнодейственны.