Идея сомнения в стихотворении Пушкина «демон»

В аспекте общественно-исторической проблематики пушкинское стихотворение и Белинский, писавший еще при поэта о его «Демоне», что «это стихотворение, в котором так неизмеримо глубоко выражена идея сомнения, рано ИЛИ поздно бывающего уделом всякого чувствующего и мыслящего существа» (1,366). Сравнивая пушкинского «Демона», как характерное явление духовной жизни эпохи 1820-х годов, и лермонтовского демона из «Сказки для детей» (1839— 1841), Белинский утверждал и различную их роль другого периодов, вызванную различным социально-политическим содержанием этих двух эпох общественного развития.

Различие их между собой Белинский видел в том, что лермонтовский демон, в противоположность пушкинскому, «отрицает для утверждения, разрушает для созидания; он наводит на человека сомнение не в действительности истины, как истины, красоты, как красоты, блага, как блага, но как эгой истины, эгой красоты, этого блага.. , он тем и страшен, тем и могущ, что едва родив в вас сомнение в том, что доселе считали вы непреложною истиною, как уже кажет вам издалека идеал новой истины. .. Это демон движения, вечного обновления, вечного возрождения… Этого демона Пушкин не знал» (VII, 555).
Недоработанное стихотворение «Мое беспечное незнанье» явилось отправным моментом для создания и другого, крайне важного для понимания настроений Пушкина стихотворения — «Свободы сеятель пустынный» (1823) ‘.

Закономерность появления данного стихотворения в пушкинском творчестве именно этого времени (конец ноября 1823 г.) отметил сам поэт, посылая его в письме к А. И. Тургеневу 1 декабря этого года. Сообщая несколько строф своей оды «Наполеон», в их числе и последнюю, Пушкин писал: «Эта строфа ныне не имеет смысла, но она писана в начале 1821 года — впрочем это мой последний либеральный бред, я закаялся и написал на днях подражание басни умеренного демократа И Х (Изыде сеятель сеяти семена своя)». Далее приводится полный текст стихотворения. В черновике письма более определенно говорится о международной и внутренней обстановке, вырвавшей у Пушкина столь горькие слова о народах, которых «не разбудит чести клич»: ч<Это последн либераль бред — на днях я закаялся и смотря и на запад Европы и вокруг себя обратился к Эванге-лию источнику и произнес сию притчу в подражание басни Иисусовой» (XIII, 79, 385).

Строки стихотворения:

Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? (II, 302) —

говорили не об отходе от политических идеалов народной свободы; их не поколебала для Пушкина даже катастрофа 14 декабря. Это было трезвое признание невозможности осуществления в новых условиях прежних надежд на близкую революцию в России, воспринятых в среде царскосельских, петербургских и Каменских свободолюбцев-энтузиастов. Это было признание несостоятельности того политического романтизма, который мог еще в конце 1821 года внушить Пушкину мамысел высокой трагедии с центральным образом свободолюбивого героя — «друга народа» — Вадима. В конце 1823 года, наблюдая за трагедией усмиренной Европы, где
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды

Во второй половине ноября 1823 года на очередном заседании Южного общества, на котором присутствовали П. И. Пестель, В. Л. Давыдов, С. Г. Волконский, С. И. Муравьев-Апостол и М. П. Бестужев-Рюмин, говорили о «необходимости введения конституционного порядка в России.

Преодоление Пушкиным политического романтизма закономерно сопровождалось в его творчестве преодолением и внеисторического художественного романтизма. Соприкосновение с реальной народной жизнью, начавшееся с выезда из Петербурга и путешествия с Раевскими по казачьим станицам по пути на Кавказ, общение в Кишиневе с рядом деятелей, причастных к национально-освободительному движению в Греции, Молдавии и Валахии, интерес к народному творчеству, как один из важнейших моментов содержания и поэтики западноевропейского и русского романтизма,— все это способствовало углублению того историзма мышления, который с этого времени становится определяющим моментом пушкинского творческого метода.
Этот все более и более развивавшийся и углублявшийся историзм художественного мышления Пушкина в лирике южного периода наиболее полно проявил себя в жанре, казалось бы, наименее свойственном до этого времени Пушкину, но который в данных условиях своим сочетанием моментов эпического повествования и лирической окраски его предоставлял широкие возможности в этом отношении,— балладе. Обращение к этому жанру, излюбленному Жуковским, говорило о полном: освобождении Пушкина от остатков какого бы то ни было воздействия творческого метода своего недавнего учителя.
«Черная шаль» (1820)1 — одно из самых популярных произведений Пушкина при его жизни. Уже почти через месяц после ее написания В. П. Горчаков в декабре 1820 года диктует ее офицерам в Тульчине. Положенная на музыку в 1823 году композитором А. Н. Верстовским, «Черная шаль» облетела всю Россию и получила самое широкое распространение в качестве популярной песни. Исследователи румынского и молдавского народного творчества стали записывать народные варианты этой песни, что вызвало предположение о том, что сам Пушкин написал свое стихотворение на основе каких-то народных песенных источников. Начались поиски этих источников, что вызвало специальную обширную литературу по данному вопросу. Поиски источников «Черной шали» в фольклоре не привели к каким-либо существенным результатам, если не считать самого неожиданного, но, по-видимому, наиболее вероятного результата, что записанные фольклорные песенные варианты являются не источниками пушкинского стихотворения, но как раз наоборот — его следствием .

Как раз необходимого песне лиризма в «Черной шали» нет совсем. Наоборот, в пушкинской балладе проступает нескрываемая и нарочито подчеркнутая тенденция создания комически гротескного и пародийного впечатления от всем известных литературных приемов, наиболее отчетливо проявившихся именно в балладном творчестве Жуковского, с его убийствами и всяческими романтическими ужасами. Герой пушкинской «баллады» глядит «как безумный» на черную шаль, его «хладную» душу «терзает» печаль. Измену его возлюбленной открывает ему «презренный еврей», которому герой дает «злата» и «проклинает его». Далее герой «мчится на быстром коне». В нем молчит «кроткая жалость». Вступив на порог изменницы, он «весь изнемог». При виде » того, как «неверную деву лобзал армянин», герой «не взвидел света», «булат загремел», «прервать поцелуя злодей не успел». Особенно нарочито «ужасно» звучит «кровавая» строфа:
Безглавое тело я долго топтал,
И молча на деву, бледнея, взирал.—
и подчеркнуто театральный заключительный жест
героя:
С главы ее мертвой сняв черную шаль,
Отер я безмолвно кровавую сталь… (II, 151)

Впечатление нарочитости дополнительно усиливается подчеркнуто пестрым национальным составом действующих лиц стихотворения, характеризующим в гротескном освещении ту «смесь одежд и лиц, Племен, наречий, состояний» (IV, 145), которая окружала Пушкина в его южной ссылке. Рассказ ведется от лица какого-то при-дунайского владетельного феодала-молдаванина; об измене его возлюбленной, гречанки, с армянином герою сообщает еврей и пр.

Если игнорировать этот сознательный прием литературной имитации, мистификации и пародирования и принимать стихотворение, что называется, «всерьез», то оно становится настолько нестерпимо сентиментальным, что совершенно выпадает из общего процесса развития пушкинского творчества этого периода.