Что же делать? Повесть «Затоваренная бочкотара»

В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» «мы» и «они» разведены сознательно — это антитеза миропонимания: «их» мир чужд «нам», «мы» противостоим «им» — патриархальная украинская деревня демонстративно не приемлет столицы. У шестидесятника Аксенова все иначе: писатель хочет верить в идею всеобщего братства людей, объединенных общей целью. А еще он нетерпелив, этот писатель — Василий Аксенов. Он постоянно вмешивается в плавное повествование, вводя как бы вторую точку зрения, позволяя увидеть событие с разных сторон, активизируя читателя. Ибо именно читатель напоминает явственно о Реальности Жизни, отраженной в Условности Вещи. Граница между условностью и реальностью тоже оказывается непрочной.

В этом суть. Со страниц повести герой уходит в жизнь, уступая свое место читателю.

Каждый может побыть Володькой Телескоповым или стариком Моченкиным.

В конце концов, «мы» и «они» — личные метоимения. Слово «личный» возвращает нас к мысли о собственном достоинстве. Слово «мы» — еще одно напоминание о торжестве общечеловеческих ценностей.

В конце шестидесятых об этом вслух не говорили. Таких слов не употребляли: это было неприличным.

Но в повести Аксенова каждый сохраняет свое лицо: «и мы, полезли в ячейки бочкотары, каждый в свою»(63)

Без этой фразы повесть не имела бы смысла. Аксенов заботится о достоинстве каждого. О нерастворимости «я» в «мы». Это не игра в местоимения. Это вера в человеческую личность.

Всем живется плохо. Потому что все живут в плену иллюзий.

Шустиков Глеб придумал веру в могущество Военно-Морского флота. Ирина Валентиновна придумала Географию, замешанную на собственной биографии. Дрожжинин придумал страну Халигалию. Володя Телескопов придумал веру в свое могущество. Старик Моченкин придумал Бумагу, которой доверяет больше, чем себе.

Чуть-чуть счастливее их делает причастность к бочкотаре.

Чтобы стать человечнее, надо просто какое-то время побыть наедине с собой..

«Могут спросить: ну почему именно бочкотара? А почему бы и нет? — вправе ответить автор. — Ведь правила литературной игры в данном случае таковы, что и бочкотара с персональными ячейками, и сам грузовик, и образ дороги, традиционный для русской литературы, — все это условные представления, за которыми скрываются серьезные раздумья писателя о реальной жизни».(5)

Так писал четверть века назад Евгений Сидоров. Двадцать пять лет — срок достойный, чтобы подтвердить или опровергнуть справедливость любого текста.

Критик был прав: повесть Аксенова говорит «о серьезных раздумьях писателя». Непонятно только, почему сказано: «скрывает»? Может, потому, что сатира, ирония — зона повышенной условности? И здесь легко напороться на мину-метафору? На художественные образы, запрятанные за сложным кодом гротескных допущений?

Но «Я помню чудное мгновение» — тоже не только личный факт из биографии А.С.Пушкина. Понятливый читатель и в «Дубровском» вычитает все, что надо, о русском бунте. (вспомним сцену поджога барского дома в Кистеневке).

Аксенов написал очевидную вещь. Комический текст всегда держится на узнавании. Неоновая надпись — гордость мышкинцев — «Книжный коллектор» легко может быть заменена на другую. Ведь все мы так гордились обновлением наших городов. И неоновые надписи казались вершиной современного дизайна, как бы уравнивая нас в благоустройстве жизни с заграницей. А вокруг по-прежнему лежала «немытая Россия» (М.Ю.Лермонтов).

Аксенов написал провидческую вещь. Конечно, иронизируя в шестьдесят воьмом над абсурдом нашей жизни, трудно было предугадать и восеьдесят пятый, и девяносто первый, и девяносто третий. К тому же еще сохранились тогда иллюзии на освобождение от догм и фантомов. Доносчику Моченкину не отказывалось в праве стать человеком («Усе мои заявления и доносы прошу вернуть взад.»- (63)). Еще верилось во всеобщее счастье для всех. Которое придет как бы само собой, если мы объединимся.

Алексей Максимович Горький, вышвырнутый, по-существу, из России в начале двадцатых годов, писал из далекого своего германского убежища о своей вере в то, что люди, несмотря ни на что, со временем будут жить, как братья.

До второй мировой войны оставалось почти двадцать лет. До Карабаха и Югославии — и того больше.

Аксенов, остро ощущая абсурд жизни и времени, придал своему повествованию действительно непривычную форму. Дело не в одушевлении бочкотары. И не в том, что перемешаны в повествовании явь и сон. И даже не в том, что господствует в повести ироническая интонация, которая в конце шестидесятых в России была не в чести (уже было написано Фазилем Искандером «Созвездие Козлотура».).

Аксенов написал повесть по прописям знаменитого опоязовского «остранения». В «Бочкотаре» можно заблудиться, подобно знаменитым пошехонцам, в трех соснах, можно идти к сестре в город Туапсе, а найти ее в ближайшем зерносовхозе.

Время и пространство в повести расползаются и не имеют существенного значения. Возникает ощущение ирреальности самой жизни. Реальностью становится гротеск.

Сегодня все наперегонки предъявляют читателю ироническое письмо. Ирония — как знак особой мудрости повествования и его оппозиционности власть предержащим — вчерашним, нынешним и будущим.

Сегодня многие используют гротеск как форму неприятия реальности, как способ отповеди ей, как доказательство непричастности к ней. Прием не новый: жизнь сама по себе так гротескна, что ничего не надо заострять.

У Аксенова ирония и гротеск выполняют другую роль: они раздражают указанием на настоящее. Булгаков в «Мастере и Маргарите» развел сатирическое описание действительности и реальность советского быта двадцатых годов. У Аксенова гротеск и реальность нерасчленимы. Такова, в частности, роль заявленных в позаголовке повести сновидений.

Сон — это либо продолжение прежней жизни, либо опровержение ее. Но всегда — некая ирреальность, объясняющая потаенное в человеке. Ничего необычного в снах героев не происходит — все та же борьба за существование. Все то же причудливое движение к себе как хорошему человеку. Все то же осмысление самое себя. Недостаточное осмысление. Это представляется существенным. «Затоваренная бочкотара» — ироническая антиутопия. Советская литература той поры ( и не только — той) жаждала иметь героя действия, героя поступка. Романтически настроенные шестидесятники против такого героя тоже ничего не имели (В.Розов, А.Гладилин, А.Кузнецов, В.Липатов, Д.Гранин). Правда, они искали еще и героя мысли. На смену героям мундирного мышления («приказано — сделано») явился размышляющий и рефлексирующий (что важно!) персонаж.

В «Затоваренной бочкотаре» Аксенов сознательно лишил своих героев социального пространства и социального действия, оборвав все предыдущие связи персонажей с внешним миром. Герои, оказавшиеся в кузове передвигающегося по проселочной дороге грузовика, предоставлены как бы сами себе, остались наедине с собой. Тут — свобода принадлежать себе. И несвобода — в реальном смысле этого слова: тобой управляют, тебя везут. Ощущение внутренней свободы оказывается мнимым: ты все равно принадлежишь некоему сообществу, «команде» (хотя путешественники «и не знали, что они «команда»(50)). И не знали — а были. Наши утопические представления о жизни вытекают именно из этой формулы. Мы всегда отчасти не те, за кого искренне себя выдаем. Мы всегда не принадлежали сами себе.

В «Бочкотаре» «команда» подчиняется не воле Володи Телескопова, водителя (разбитного, всезнающего, добродушно-невежественного вождя — «рулилы»), а некоей неясной силе. Эта сила то сбрасывает машину в кювет, то заставляет оказаться в неведомом граде Мышкине вместо столь необходимого Коряжска, то окутывает персонажей очередным сном, то позволяет проскочить нужный поворот на станцию.

Чичиков мчался по России на тройке, и это позволило Гоголю комически изобразить Россию.

Аксенова больше занимает «спецсознание». То самое » спецсознание», которое вливают в Володю Телескопова в его первом сне. Выясняется: персонажи повести все накачаны этим спецсознанием. Точнее — сознанием по-советски думающего человека.

«Бочкотара» — ироническая антиутопия не потому, что с героями происходит что-то невероятное, а те этого не замечают. Антиутопия — всегда крушение иллюзий, разрушение надежд. Аксенов предлагает отказаться от бесхитростно раскрашенной под «счастливую жизнь» реальности. Ход, придуманный писателем, не нов (вспомним » Затерявшийся автобус» Дж. Стейнбека). Новы подходы. Будничная провинция оказывается у Аксенова напрочь лишенной ореола духовного благополучия. (А ведь гордились-то мы именно этим — «самая читающая страна в мире», «самая образованная», «самая культурная»…) Выяснилось другое — никакой громады мира, никакого пафоса Созидателей нет. Есть обыкновенные люди со вполне земными заботами и проблемами. Люди, одураченные и оболваненные. И в силу этого — не вполне понимающие, что с ними происходит.

И тут становится понятным еще один оттенок аксеновской мысли: бочкотара не только способ реального самопроживания, самосохранения. Но — невольная форма самоизоляции.

— Мой дом — моя крепость, — говорят англичане.

Пушкинский князь Гвидон, не по своей воле оказавшийся в бочке, «вышиб дно и вышел вон». Герои аксеновской повести с бочкотарой почти срослись. Они без нее уже не могут. Чем ближе конечная цель — Коряжск, тем роднее бочкотара ее обитателям, тем прочнее связь между случайными спутниками — обладателями персональных ячеек. Сон — и тот один на всех. И тем горше пробуждение…

В шестьдесят восьмом Василий Аксенов, судя по всему, почти не питал иллюзий относительно нашего будущего.

Экспресс «Север-Юг» уходит без героев повести «Затоваренная бочкотара». Уходит без нас.

«Ну, что же, поехали, товарищи! — тихо сказал Володя Телескопов, и мы полезли в ячейки бочкотары, каждый в свою»(63).

Гагарин своим «Поехали!» открывал дорогу в космос. За этими словами — прорыв в неизведанное. Володя Телескопов предлагает вернуться назад. И не рыпаться. Не мечтать. Спать.

До ввода наших танков в Чехословакию оставалось полгода.