Сочинения

(Еще не оценили)

Загрузка...

Лев Николаевич Толстой отрицал войну, горячо спорил с теми, кто находил в ней красоту ужаса. При описании войны 1805 года Толстой выступает как писатель-пацифист, но при изображении войны 1812 года автор переходит на позиции патриотизма. Война 1812 года предстает в изображении Толстого как война народная. Автор создает множество образов мужиков, солдат, суждения которых в совокупности составляют народное мироощущение. Купец Ферапонтов убежден, что французов не пустят в Москву, «не должны», но, узнав о сдаче Москвы, он понимает, что «решилась Расея!».

А если уж Россия гибнет, то нечего спасать свое добро. Он кричит солдатам, чтобы

[smszamok]

забирали его товары, лишь бы ничего не досталось «дьяволам». Мужики Карп и Влас отказались продавать сено французам, взяли в руки оружие и ушли в партизаны. В период тяжких испытаний для Отечества «делом народным», всеобщим становится защита Родины. Все герои романа проверяются с этой стороны: одушевлены ли они всенародным чувством, готовы ли на подвиг, на высокую жертву и самоотвержение.

В любви к Родине, патриотическом чувстве равны князь Андрей Болконский и солдаты его полка. Но князь Андрей не только одушевлен всеобщим чувством, а и умеет сказать о нем, анализировать его, понимает общий ход дел. Настроение всего войска перед Бородинским сражением именно он в состоянии оценить и определить. Сами многочисленные участники величественного события дей-ствуют по тому же чувству, и даже не бессознательно, — просто они очень немногословны.

«Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не такой день, говорят», — вот и все, что слышит князь Андрей про солдат от батальонного командира Тимохина. Пьер Везухов вполне понимает смысл  «неясных» и тоже слишком кратких слов солдат: «Всем народом навалиться хотят, одно слово — Москва. Один конец сделать хотят». Солдаты выражают уверенность в победе, готовность умереть за Родину.

В «Войне и мире» создаются как бы два идейных центра: Кутузов и Наполеон. Мысль о развенчании Наполеона возникла у Толстого связи с окончательным уяснением характера войны 1812 года как справедливой войны со стороны русских. Образ Наполеона раскрывается Толстым с позиции «мысли народной». С. П. Бычков писал: «В войне с Россией Наполеон выступал в роли захватчика, стремившегося поработить русский народ, он был косвенным убийцей многих людей, эта мрачная деятельность и не давала ему, по мысли писателя, права на величие». «Круглый живот», «жирные ляжки коротких ног», «белая пухлая шея», «потолстевшая короткая фигура» с широкими, «толстыми плечами» — вот характерные черты внешности Наполеона. При описании утреннего туалета Наполеона накануне Бородинского сражения Толстой усиливает разоблачительный характер первоначальной портретной характеристики императора Франции: «Толстая спина», «обросшая жирная грудь», «выхоленное тело», «опухшее и желтое» лицо, «толстые плечи» — все эти детали рисуют человека, далекого от трудовой жизни, разжиревшего, глубоко чуждого основам народной жизни.

Наполеон был эгоистически самовлюбленным человеком, самонадеянно считавшим, что вся вселенная повинуется его воле. Люди для него не представляли интереса. Писатель с тонкой иронией, иногда переходящей в сарказм, разоблачает претензии Наполеона на мировое господство, его постоянное позирование для истории, его актерство. Наполеон все время играл, в его поведении и словах не было ничего простого и естественного. Это выразительно, показано Толстым в сцене любования Наполеона портретом сына на Бородинском поле.

Разумеется, это было чистое актерство. Он не выражал здесь искренних чувств  «отеческой нежности», а именно позировал для истории, лицедействовал. Эта сцена ярко раскрывает самонадеянность Наполеона, полагавшего, что с занятием Москвы будет покорена Россия и осуществятся его планы завоевания мирового господства.

Как игрока и актера писатель изображает Наполеона и в ряде последующих эпизодов. Накануне Бородина Наполеон произносит: «Шахматы поставлены, игра начнется завтра». В день битвы после первых пушечных выстрелов писатель замечает: «Игра началась». Далее Толстой доказывает, что эта «игра» стоила жизни десяткам тысяч людей. Так раскрывался кровавый характер войн Наполеона, стремившегося поработить весь мир.

«Война — не «игра», а жестокая необходимость», — думает князь Андрей. И в этом заключался принципиально иной подход к войне, выражалась точка зрения мирного народа, вынужденного взяться за оружие при исключительных обстоятельствах, когда над родиной нависла угроза порабощения.

Слитность с народом, единение с простыми людьми делает Кутузова для писателя идеалом исторического деятеля и идеалом человека.

Он всегда скромен и прост. Выигрышная поза, актерство ему чужды. Кутузов накануне Бородинского сражения читал сентиментальный французский роман мадам Жанлис «Рыцари Лебедя». Он не хотел казаться великим человеком — он был им. Поведение Кутузова естественно, автор постоянно подчеркивает его старческую слабость. Кутузов в романе — выразитель народной мудрости. Сила его в том, что он понимает и хорошо знает то, что волнует народ, и действует сообразно этому. Правота Кутузова в его споре с Бенигсеном на совете в Филях как бы подкрепляется тем, что на стороне «дедушки» Кутузова симпатии крестьянской девочки Малаши.

«Источник необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений, — говорит Толстой о Кутузове, — лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его. Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями его, в немилости находящегося старика, выбрать, против воли царя, в представителя народной войны».

Толстой создает яркий образ неутомимого партизана, мужика Тихона Щербатого, приставшего к отряду Денисова. Тихон отличался богатырским здоровьем, огромной физической силой и выносливостью. В борьбе с французами он проявляет ловкость, отвагу и бесстрашие. Характерен рассказ Тихона о том, как на него набросились четыре француза «со шпажками», а он на них пошел с топором. Это перекликается с образом француза-фехтовальщика и русского, орудующего дубинкой. Тихон и есть художественная конкретизация «дубины народной войны». Лидия Дмитриевна Опульская писала: «Тихон -образ вполне ясный. Он как бы олицетворяет собою ту «дубину народной войны», которая поднялась и со страшной силой гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.

Платон Каратаев — воплощение «всего русского, доброго и круглого», патриархальности, смирения, непротивления, религиозности — всех тех качеств, которые так ценил Лев Николаевич Толстой у русского крестьянства.

Народному патриотизму Толстой противопоставляет лжепатриотизм светской знати, основная цель которой — ловить «кресты, рубли, чины». Патриотизм московских аристократов заключался в том, что они вместо французских блюд ели русские щи, а за французские слова назначали штраф. Облик Александра I в толстовском изображении непригляден. Черты двуличия и лицемерия, которые были присущи «высшему свету», проявляются и в характере царя. Особенно ярко они видны в сцене приезда государя в армию после победы над врагом. Александр заключает Кутузова в объятия, бормоча при этом: «Старый комедиант». С. П. Бычков писал: «Нет, не Александр I был «спасителем отечества», как это тщились изобразить казенные патриоты, и не среди приближенных царя надо было искать истинных организаторов борьбы с врагом. Напротив, при дворе, в ближайшем окружении царя, существовала группа откровенных пораженцев во главе с великим князем и канцлером Румянцевым, которая боялась Наполеона и стояла за заключение с ним мира».

[/smszamok]

«Солдатом быть, просто солдатом», — с восторгом думает Пьер. Характерно, что и солдаты, хоть не сразу, но охотно приняли Пьера в свою среду и прозвали «наш барин», как Андрея «наш князь». Пьер не может стать «просто солдатом», капелькой, сливающейся со всей поверхностью шара. Сознание своей личной ответственности за жизнь всего земного шара неистребимо в нем. Он горячо думает о том, что люди должны опомниться, понять всю преступность, всю невозможность войны. Эту мысль проповедует Л. Н. Толстой, вкладывая ее в уста одного из любимых героев. Так же думаем и мы, читатели, живущие в двадцать первом веке.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Чем решительнее отрицание, чем менее обнаруживает оно колебаний и сомнений, тем лучше, тем могущественнее авторитет, тем возвышеннее идол, тем непоколебимее вера. Не только идол, но и талисман есть у Базарова. Это, по замечанию Каткова, книжка Бюхне-ра, играющая роль какого-то талисмана. Ту же мысль высказывают и современные исследователи; «Нетрудно заметить, что книга Бюхнера имеет для Базарова особенное значение. Герой часто носит ее с собой и, при случае пусть несколько пренебрежительно, но рекомендует читать окружающим, словно новоявленный проповедник».

Действительно, уже вскоре после своего появления сочинение Бюхнера воспринималось современниками, вследствие необыкновенной популярности, в качестве своего рода «библии материализма». И несмотря на то, что все в романе, включая самого автора, подчеркивают, будто Базаров ни во что не верит, нельзя не заметить, что именно в свою «библию» силы и материи он как раз верит, причем верит неутомимо и даже идеально, почти по-шиллеровски.

Интересно, что Базаров недоволен почти молитвенным отношением Николае Петровича к Пушкину и неизменно прерывает неоднократные попытки Кирсанова обратиться к авторитету великого поэта. Однако неудача Базарова в попытке заменить томик Пушкина в руках Николая Петровича сочинением Бюхнера приобретает символический смысл. Пушкинская поэзия освещает весь роман — от цитируемых Николаем Петровичем стихов из «Евгения Онегина» (3-я глава) до перифраза в последней главе строк из стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных…». Получается, что никакая наука не заменит веру и искусство, никакая польза не заменит любовь и поэзию. Вспомним, что позже, в эпизоде разговора Базарова с Фенечкой, «ученая книга, мудреная» со статьей «о креозоте» «скользнула со скамейки на землю» как раз в тот момент, когда Базаров увлеченно говорил комплименты Фенечке… Наконец, в последних словах умирающего Базарова не поминается никакая наука. Слова «Дуньте на умирающую лампаду» звучат романтично, а фраза «Теперь… темнота…» не случайно перекликается с гамлетовской «The rest is silence» («Дальше — тишина»).

Этими же словами, кстати, заканчивается тургеневская повесть: «Довольно». Оказывается, в конце романа Базаров сам заговорил, как Пушкин или Тургенев. Можно даже сказать, что Пушкин — это талисман всего тургеневского романа. Тургеневу близка мудрая позиция автора «Евгения Онегина» («Но я молчу: Два века ссорить не хочу») и вообще та особенность пушкинского творчества, о которой хорошо сказал В. Н. Турбин: «Любимый прием Пушкина: повторять в современности древность». Ранее это, хотя и с явным неудовольствием, отмечал И. Ф. Анненский, писавший о Тургеневе: «Это был пушкинец, пожалуй, самый чистокровный. Тургенев гармонизировал только старое, весь среди милых его сердцу условностей. Для Тургенева даже новое точно когда-то уже было».

Обращают на себя внимание и неоднократные упоминания о заразных заболеваниях, эпидемиях, вспыхивающих то тут, то там в неспокойное лето 1859 года. «Холера стала появляться кое-где по окрестностям», именно с Павлом Петровичем случается «довольно сильный принадок», причем Павел Кирсанов.— единственный обитатель Марьина, упорно отказывавшийся (до дуэли) от медицинской помощи Базарова. Упоминается (в рассказах Василия Ивановича) «любопытный эпизод чумы в Бессарабии», хотя и давний. Наконец, роковой порез Базаров получает при вскрытии трупа тифозного больного (тоже заразная болезнь!). Таким образом, в романе Тургенева силы матери-природы наказывают храбреца, самоуверенно бросившего вызов року. Мотив ослепления перед смертью можно усмотреть также в последних словах Базарова, которые мы сравнивали с последними словами Гамлета.

Здесь мы рассмотрели лишь небольшую часть всех переплетений романа с мифами и легендами мира. Базаров, Кирсанов, женщины, присутствующие в романе, и даже слуга — все в понимании Тургенева зависимы от талисманов, их жизни переплетены между собой и закольцованы.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Знаковая формула сумрачного германца — обобщенно-абстрактная проекция двойного названия маканинского романа. Семантическая нагруженность обстоятельств места и времени заявляется весьма настойчиво.  Герой — тот, кто обретает себя «здесь и сейчас», в «нашем времени» и «подполье». (Таково исконно русское обличье якобы «нового», «западного», «пришлого» словца «андеграунд»; тени Достоевского и Лермонтова присутствуют в романе на равных правах.) А потому перед тем, как выносить суждение об этом самом герое, перед тем, как сополагать его с Печориным и подпольным парадоксалистом, не худо бы выяснить, что скрывается за многозначными и внутренне противоречивыми заглавными символами. Если мы хотим всерьез ответить на вопрос «кто?» (издевательски простой ответ предложен лермонтовским эпиграфом), нам надлежит — перевернув известный телеряд — прежде разобраться с «когда» и «где», «временем» и «местом».

[smszamok]

Первое чувство при столкновении с маканинским хроносом — недоумение. Время — вопреки авторскому указанию — явно не «наше». Роман завершен в 1997 году, а текст его пестрит подзабытыми реалиями: очереди, демократы первого призыва, ликующая демонстрация, потесненные с авансцены и покамест тихо готовящиеся к реваншу коммуняки, приватизация жилплощади, «смешные» цены (вроде мелкого штрафа в триста рублей). Конечно, без мелких анахронизмов никто не обходится, но здесь — иное. Перед нами не огрехи и оговорки, но система. Плывущая, зыбкая, бравирующая своей приблизительностью картина эпохи явно и демонстративно не совпадает с днем сегодняшним. Маканин пишет «вчера» — изменения российской жизни, окрасившие последнее семилетие, слишком очевидны, чтобы быть упущенными случайно. Их можно лишь сознательно проигнорировать. То есть опять-таки сознательно «вчера» и «сегодня» отождествить. История — с ее неповторимым вкусом и ароматом — Маканина не интересует. Ну, исчезли в какой-то момент очереди, ну, объявились новые русские, ну, стало можно — при наличии должного количества дензнаков — девушек в гостиничный номер вызывать… Все это поверхностные черты, пусть яркие, пусть заставляющие с непривычки хмыкнуть, но в общем-то «маскировочные», не затрагивающие сути. Нет никакой истории. Или все же есть? Или Маканин (вкупе со своим героем-повествователем) только старается убедить нас (себя?) в фиктивности всех перемен, старательно пряча свое слишком горькое знание о происходившем и происходящем?

Вопреки афишируемому антиисторизму (ему немало способствует отказ от линейного повествования) действие романа поддается довольно точному датированию. В первой главе мы узнаем о возрасте героя (заметим подчеркнутую «некруглость» цифры, она нам еще понадобится): «»Сколько ж тебе лет? Полета?» — «Полета четыре»». В конце четвертой части (герой вышел из психушки) Петровичу уже пятьдесят пять лет — заметим, что это возрастное свидетельство вмонтировано в ретроспективную главу «Другой», что строится на почти автобиографическом материале. (Многозначительный титул явно подарен герою автором, «другой» — едва ли не обязательное определение Маканина  в самых разных критических работах, важнейшая составляющая маканинского мифа.) Простой расчет подсказывает: романное действие тянется меньше двух лет. Но больше года, о чем свидетельствуют указания на смены сезонов, к которым мы сейчас и приглядимся.

«Ночь летняя, теплая, четыре утра» — это глава «Коридоры…», шашни с фельдшерицей Татьяной Савельевной, житье в богатой квартире Соболевых, где мы и застаем впервые героя. Весенне-летняя атмосфера обволакивает почти полностью три части романа: летней лунной ночью происходит иллюзорно легкое убийство кавказца, жарко на попойке у бизнесмена Дулова, в пору тополиного пуха приходит в общагу Леся Дмитриевна. Время года сменяется перед вторым убийством и изгнанием из общаги; в скобках введена значимая ремарка: «Осень, читаю из Тютчева». Сезон — голодный («вдруг появился в магазинах адыгейский, недорогой» сыр), но, как явствует из истории бывшей андеграундной поэтессы Веронички, «демократы» уже у власти. Точнее, при власти. Они вошли в «структуры», но зовут с телеэкрана на оппозиционные митинги («надо же показать властям, что мы и хотим, и можем»). После августа 1991-го так уже не говорили. Демократические демонстрации в пору противостояния Ельцина и хасбулатовского Верховного Совета бывали весьма многочисленны, но ходили на них из чувства долга, «как на работу». Вероничка зовет (а герой отправляется) на совсем другую демонстрацию — на ту, что была праздником.

Так она Маканиным и описана. «Воздух был перенасыщен возбуждением. Кричали. В голове у меня звенело, словно я задаром, в гостях набрался, чашка за чашкой, высокосортного кофе. Самолюбивое «я», даже оно посмирнело, умалилось, ушло, пребывая где-то в самых моих подошвах, в пятках, и шаркало по асфальту вместе с тысячью ног. Приобщились, вот уж прорыв духа! Нас всех захватило. Молния правит миром! — повторял я, совершенно в те минуты счастливый (как и вся бурлящая толпа)». Правда, следующая фраза: «Когда я оглянулся — кругом незнакомые лица». Правда, именно этот поток выносит героя в подворотню у пустующих «Российских вин», и сперва он рассказывает именно об этом зигзаге, обусловившем встречу с Лесей Дмитриевной, что оказалось важнее лихорадочного экстаза свободы. Правда, на демонстрацию пришли и эта гонимая «номенклатурщица», и стукач Чубисов. Более того — именно он выкрикивает заветное слово «Свобо-о-ода!..», с восторгом подхватываемое компанией, где все знают, кто Чубисов такой («Работа это работа, а свобода это свобода»). Все эти показательные (задним числом введенные) оговорки, равно как и композиционные ходы (разрыв в описании демонстрации, оттягивание «ликующего» момента к концу «летне-осеннего» повествования), не отменяют, но усиливают историческую точность. Речь идет о хмельной весне 1991 года.

И здесь нас ждет язвительная двусмысленность. Коли все так, коли роман Петровича с бывшей холеной красавицей, а ныне гонимой полу-старухой Лесей (двадцать семь лет назад выпихнувшей героя из НИИ в андеграунд и/или литературу) приходится на то самое лето, то и инсульт (Маканин не забудет помянуть старое название недуга, столь значимое для всего романа, -удар) настиг Лесю не когда-нибудь, а в славные августовские дни. «Не помню час, уже стемнело — я услышал грохот и скрежет, по улице шли танки». Танки в столицу входили дважды — в августе 1991-го и ноябре 1993-го. «Утром врач не пришел, пришел только после обеда, когда стрельба на улицах, начавшаяся еще с ночи, закончилась. Врача больше беспокоила кровь на улицах. Он рассказал про раненых. Сравнительно с улицами кровь Л. Д. была мелочью. (Я так не думал.)». Не только эмоциональная атмосфера, но и фактура отсылают к ноябрю 1993-го (тогда была ночная и утренняя стрельба; тогда вовсю говорили о жертвах — в 1991-м скорбели о трех погибших). А сюжетная хронология исподволь настаивает: август, Преображенская революция.

При этом автор словно бы не хочет, чтоб его поняли. Несколько раньше поворотные дни 1991 года упомянуты прямо. Михаил (еще один писатель андеграунда) слетал в Израиль и там рассказывал брату, «как он вместе с другими во время августовского путча строил заграждения у Белого дома и спешил защищать шаткую демократию». Этот очень важный эпизод (брат спрашивает Михаила: «Когда вы наконец оставите эту несчастную страну в покое?», а Петрович, раззадоренный рассказом Михаила, формулирует: «Мы — подсознание России») следует непосредственно за сценой, в которой художники (и стукач Чубисов) собираются на демонстрацию. Дальше же речь идет о встрече с вышедшим из андеграунда литератором Смоликовым, «одним из перелицованных секретарей перелицованного Союза писателей». Никаких перелицовок в СП до августа 1991 года не было, хотя превращение андеграунда в истеблишмент шло полным ходом. Мелкие оговорки размывают временной контур; место «истории» занимает аморфное смысловое пятно. Да так ли важно, когда именно на этом театре давалось то или иное представление? — кажется, Маканин и его герой-повествователь к такой позиции близки, но это только кажется. Спрятанные даты можно угадать, их символическая весомость еще не забыта. Специфическое, резко окрашенное историей время разом и фиктивно, и суще.

[/smszamok]

Главный герой и его многочисленные собеседники постоянно говорят о смене эпох. Отчетливее (и примитивнее) всех мысль эту проводит бизнесмен Ловянников, противополагая литературное поколение поколению политиков и бизнесменов. Но ловянниковская банальность (столько раз прокрученная нашей интеллектуальной журналистикой) подрывается изнутри. Молодые бизнесмены идут завоевывать столицу точно так же, как шли некогда молодые литераторы, так же верят в себя, так же размахивают руками. Солдаты литературы, армия — говорит о проигравшей генерации Ловянников, и его формулировку Петрович  повторяет при рассказе о толпе старых гениев-графоманов, дежурящих в предбаннике НОВОГО ИЗДАТЕЛЬСТВА. Но если в пух и прах расколочена армия первая, а вторая отличается от нее лишь экипировкой (в глазах молодых бизнесменов восторг, достойный литераторов), то и ее финал вполне предсказуем. Кто-то, конечно, прорвется (но ведь иные из некогда восторженных литераторов тоже снискали успех), кто-то ухнет в андеграунд бизнеса. Ловянников именуется «героем Вашего времени», и этот иронический ход не столько разводит «зоны» (так понимает дело сам Ловянников), сколько открывает в удачливом жулике очередного двойника героя подлинного. (Даром, что ли, углядела об-щага в Петровиче страшного приватизатора? Даром ли именно его ввел в свою квартирную игру Ловянников?)

(3голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

Уже в первом эпизоде романа Тургенева «Отцы и дети» намечаются важнейшие темы, идеи, художественные приемы Тургенева; попытка проанализировать их — первый шаг к осмыслению художественного мира произведения в его системной целостности.

Один из эпизодов, которым начинается роман И. С. Тургенева «Отцы и дети», — возвращение Аркадия Николаевича Кирсанова в имение своего отца Марьино. Сама ситуация «возвращения домой после долгого отсутствия» предопределяет отношение читателя к происходящему как к новому этапу в жизни молодого человека.

Действительно, Аркадий Николаевич закончил обучение в университете и, как всякий молодой человек, стоит перед выбором дальнейшего жизненного пути, понимаемого очень широко: это не только и не столько выбор общественной деятельности, сколько определение собственной жизненной позиции, своего отношения к нравственным и эстетическим ценностям старшего поколения.

Проблема отношений «отцов» и «детей», отразившаяся в заглавии романа и составляющая основной конфликт его, — проблема вневременная, жизненная. Потому Тургенев отмечает типичность «небольшой неловкости*, которую ощущает Аркадий за первым после разлуки «семейным ужином» и «которая обыкновенно овладевает молодым человеком, когда он только что перестал быть ребенком и возвратился в место, где привыкли видеть и считать его ребенком. Он без нужды растягивал свою речь, избегал слова «папаша» и даже раз заменил его словом «отец», произнесенным, правда, сквозь зубы…».

Однако этому эпизоду в романе соответствует точная дата — 20 мая 1859 года, как бы диктующая необходимость исторического комментария ко всему содержанию романа, остро полемического, отражающего идейную борьбу 60-х годов, споры вокруг подготавливающейся крестьянской реформы. Не случайно основное действие романа происходит в «дворянских гнездах», а Николай Петрович Кирсанов уже в первом разговоре с сыном заводит речь о «хлопотах с мужиками». Важно отметить, что подобная конкретность не исключение, а скорее правило для романов Тургенева, очень точно отражающих время, в которое они написаны. И неудачное хозяйствование Николая Петровича, и то, что «толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать господ», — знаки времени, заключающие в себе скрытое сравнение с прежними временами.

Молодого Кирсанова встречают барин и слуга. Как ни странно, но разговор о новом поколении начинается именно с Петра, «в котором все: и бирюзовая сережка в ухе, и напомаженные разноцветные волосы, и учтивые телодвижения, словом, все изобличало человека новейшего, усовершенствованного поколения». Он не подходит «к ручке барича», а только издали кланяется ему, а к мужикам относится презрительно. Это вульгарное понимание «нового», «глупость и важность» свойственны не одному Петру. По той же причине столь же ироничны описания Кукшинойи Ситникова, «вытащивших», по выражению Писарева, идею Базарова «на улицу», опошливших его взгляды. Петр, конечно, представляет гораздо меньшую опасность для общества, чем мнимые единомышленники Базарова, но едва ли меньшую роль играет его комический образ. Петр встречает Кирсанова и Базарова в начале романа, он участвует как единственный «секундант» в одном из важнейших эпизодов — дуэли Базарова с Павлом Петровичем и, наконец, подобно Николаю Петровичу и Аркадию Николаевичу, женится.

Роман начинается с диалога, диалоги вообще играют большую роль в этом романе и существенно преобладают над повествованием. Слово несет дополнительную нагрузку, является важнейшим средством характеристики персонажа.

Уже в первом эпизоде, говоря Аркадию о своих отношениях с Фенечкой, Николай Петрович переходит на французский язык, с появлением Павла Петровича в тексте появляются английские слова — и в речи персонажа, и в авторской речи. Так, европейское «shakehands» Павла Петровича столь же далеко от «рукопожатия», как далеко от поцелуя троекратное прикосновение Павла Петровича «до щек» племянника «своими душистыми усами».

В самом начале романа действие как бы в угоду реальности замедляется ожиданием встречи. И, как будто воспользовавшись свободным временем, Тургенев обращается к биографии Николая Петровича Кирсанова.

Предыстория тургеневских героев, как правило, лишенных прямой авторской оценки, всегда значима. Их духовный мир тесно связан с обстоятельствами, в которых формируется их характер. Не случайно Аркадий, стремясь оправдать своего дядю в глазах друга, рассказывает ему историю Павла Петровича. Не случайно у главного героя романа — Евгения Васильевича Базарова -отсутствует предыстория.

Образ Николая Петровича Кирсанова обладает высокой степенью типичности. Этот человек не исключение, он таков, как многие, — из обычной дворянской семьи, получивший обычное для того времени образование, женившийся по любви и живший в своей деревне «хорошо и тихо». Он не преуспевает в хозяйственной деятельности, не живет, подобно брату, воспоминаниями яркой и бурной молодости. Но он неравнодушен к музыке, восхищается природой и в этом смысле гораздо более выражает суть своего поколения, чем Павел Петрович, постоянно декларирующий свои убеждения и привязанности, но, в сущности, равнодушный ко всему. Судьбы Павла Петровича и Николая Петровича иллюстрируют две возможности, два пути для людей одного поколения, точно так же, как и Аркадий с Базаровым. И близость Аркадия к отцу свидетельствует скорее о преемственности поколений, чем о консерватизме взглядов молодого Кирсанова.

Однако уже в первые минуты встречи отца и сына намечается некая разница в поведении Аркадия и старшего Кирсанова: «Николай Петрович казался гораздо встревоженнее своего сына; он словно потерялся немного, робел». Он вообще ведет себя гораздо менее решительно, чем Аркадий, наслаждающийся «сознанием собственной развитости и свободы». И эта нерешительность, стремление к компромиссу, с одной стороны, разъединяет Николая Петровича с сыном, а с другой — служит основой их взаимопонимания.

По дороге в Марьино размышления Аркадия о необходимости преобразований сменяются восхищением представшей перед ним картиной природы: «…Апока он размышлял, весна брала свое. Все кругом золотисто зеленело, все широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка… Аркадий глядел, глядел, и, понемногу ослабевая, исчезали его размышления… Он сбросил с себя шинель и так весело, таким молоденьким мальчиком посмотрел на отца, что тот опять его обнял…».

Пейзаж в романе Тургенева служит выражению внутреннего мира героев, является одним из приемов создания образа. Не случайно именно «на фоне прекрасной природы» Тургенев выносит приговор Павлу Петровичу, не случайно природа, интересующая Базарова только в смысле практическом, в финале романа как будто бы последний раз и до конца противоречит его нигилистическим убеждениям. И то, что Аркадий не может устоять перед природой, с первых страниц романа указывает на необходимость переворота в его душе. Природа близка ему так же, как и его отцу.

Он подавляет собственные чувства, стараясь следовать нигилистическим взглядам Базарова:

«— Право, мне кажется, нигде в мире так не пахнет, как в здешних краях! Да и небо здесь…

Аркадий вдруг остановился, бросил косвенный взгляд назад и умолк.

—        Конечно, — заметил Николай Петрович, — ты здесь родился, тебе все должно казаться здесь чем-то особенным. ..

—        Ну, папаша, это все равно, где бы человек ни родился».

А вечером, когда Базаров уходит в свою комнату, Аркадием овладевает «радостное чувство» от ощущения «дома», той атмосферы теплоты и любви, которая соединяет его с детством. Аркадий вспомнил нянюшку Егоровну, «и вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он не молился». Глубокая эмоциональная связь с миром детства и напускной нигилизм еще уживаются в Аркадии: он как будто по привычке молится за нянюшку, в отношении себя оставаясь атеистом.

Однако авторитет Базарова для Аркадия — скорее влияние сильной личности, чем общность взглядов. То, что для Базарова естественно, для Аркадия часто только поза, стремление быть похожим на товарища, способ самоутверждения. И в этом смысле путь молодого Кирсанова в романе — путь к самому себе.

(Еще не оценили)

Загрузка...

В 1869 году Л. Н. Толстой завершил работу над величайшим романом-эпопеей «Война и мир». Современники восприняли книгу по-разному: от бурных восторгов до полнейшего неприятия. Многие мнения были необъективны, личностны, чувствовался дилетантский подход.

Тут нужен был «равный художник», который бы высказал настоящую оценку «Войны и мира» голосом «власть имущего». Именно это и сделал Иван Сергеевич Тургенев — старший современник Толстого и отчасти его учитель в литературе.

Толстой был несговорчивым учеником. Отношения его с Тургеневым были сложными и в жизни, и в литературе. Это была странная вражда и странная дружба двух великих современников, которая привлекала внимание и озадачивала биографов. «Ни один писатель, ни один критик не уделял «Войне и миру» столько внимания,— отмечает Н. Н. Гусев, — как друг-недруг Толстого — Тургенев.

Тургенев читал «Войну и мир» как исторический роман и судил об этом произведении так, как привык судить о произведениях этого жанра. «Где тут черты эпохи — где краски исторические? — недоумевал Тургенев. — Фигура Денисова бойко начерчена, но она была бы хороша как узор на фоне — а фона-то и нет».

Удивляли Тургенева и рассуждения, «философские главы», неожиданно прерывавшие повествование: «Роман Толстого плох не потому, что он тоже заразился «рассу-дительством»: этой беды ему бояться нечего; он плох потому, что автор ничего не изучил, ничего не знает и под именами Кутузова и Багратиона выводит нам каких-то рабски списанных современных генеральчиков». Первое и весьма существенное замечание Тургенева состоит в том, что «Война и мир» недостаточно исторична для исторического романа. «Все эти маленькие штучки, хитро подмеченные и вычурно высказанные, мелкие психологические замечания. …Как все это мизерно на широком полотне исторического романа».

В историческом романе вся летопись должна быть «в едином сборе». Между тем у Толстого события 1812года представлены крупно, а перспектива 1825 года намечена и как бы растворена в психологических подробностях жизни Пьера, Николая Ростова и Николеныш Болконского. «Как это он упустил из вида весь декабристский элемент, который такую роль играл в 20-х годах?» — недоумевал Тургенев.

Кроме того. Тургенев воспринимал «Войну и мир» как русский психологический роман, почерпнувший многое из современной диалектической философии. «Неужели не надоели Толстому, — пишет Тургенев.—эти вечные рассуждения о том — трус, мол, ли я или нет — вся эта патология сражения?». То, что Тургенев называет «вечными рассуждениями», — это именно то, чему он сам отдал дань в «Записках охотника» («Гамлет Щигровско-го уезда») и в романе «Рудин».

Что касается эстетических вопросов, то они вызывали у Тургенева еще большее беспокойство. «И как это все холодно, сухо, как чувствуется недостаток воображения и наивности в авторе,— как утомительно работает перед читателем одна память» память мелкого, случайного, ненужного*. Тургенев предпочитал «Казаков» новому историческому роману Толстого, который казался ему «несчастным продуктом».

Но в’ то же время Тургенев нетерпеливо ждет продолжения романа и внимательно читает новые главы. «Но со всем тем — в этом романе столько красот первоклассных, — признавался он, — такая жизненность, и правда, и свежесть — что нельзя не сознаться, что с появления «Войны и мира» Толстой стал на первое место между всеми нашими современными писателями. С нетерпением ожидаю четвертого тома». Тургенев не только прояснял, он совершенно по-новому ставил исторические и эстетические вопросы.   «Есть в этом романе вещи, которых,

260

кроме Толстого, никому в целой Европе не написать и которые возбудили во мне озноб и жар восторга».

Тургенев стал читать «Войну и мир» не только как историческую хронику определенной эпохи или современный роман, а как вечную книгу русской жизни. «Есть целые десятки страниц сплошь удивительных, первоклассных, — признается Тургенев, — все бытовое, описательное (охота, катанье ночью и т. д.)…»

Иное дело, когда Толстой обращается к философии. Тургенев не сочувствовал религиозным идеям Толстого. Неудивительно поэтому, что он столь скептично отозвался о его философии: «Беда, коли автодидакт, да еще во вкусе Толстого, возьмется философствовать». Рассуждая логически (ведь он был не автодидакт, а профессиональный философ с берлинским дипломом), Тургенев приходил к неутешительным выводам. Но он был не только философ, но и великий художник. И когда его непосредственное восприятие получало «волю», выводы оказывались иными: «Толстой настоящий гигант между остальной литературной братьей, — признавался Тургенев, — и производит на меня впечатление слона в зверинце: нескладно, даже нелепо — но огромно й как умно! Дай Бог ему написать еще двадцать томов!»

В своих «Литературных воспоминаниях» Тургенев заявил, что Толстой по силе своего творческого дарования стоит во главе всего, что появилось в европейской литературе с 1840 года. Иными словами, он сопоставлял его имя с именами таких известных западных писателей, как Бальзак, Флобер, Стендаль.

Тургенев послал Флоберу первый «несколько слабоватый», но сделанный «с усердием и любовью» перевод «Войны и мира». Флобер был потрясен этой книгой. «Спасибо, что вы дали мне возможность прочитать роман Толстого, — написал он Тургеневу. — Это первоклассное произведение». Флобер так же, как Тургенев, не испытывал особенного сочувствия к философским отступлениям Толстого и даже с сожалением говорил: «Он повторяется и философствует». Но и его повторения и философствования казались ему важной чертой самой формы романа, не говоря уже о его содержании.

Характерно и то, что Флобер прочел «Войну и мир» как книгу о «природе и человечестве», отмечая при этом, что здесь всюду «виден он сам, автор и русский», «Какой художник и какой психолог! — пишет Флобер. — Два первые тома великолепны… Подчас он напоминает мне Шекспира».

Полемика о Толстом не вся была на виду. Часть этого напряженного «разыскания истины» шла скрыто, в личной переписке. Мнение Флобера запечатлено в его письме к Тургеневу. Это мнение Тургенев сообщил в Ясную Поляну «с дипломатической точностью ».

Тургенев действительно много сделал для того, чтобы русская литература была своевременно прочитана и оценена по достоинству в Европе. Его высокий авторитет в литературных кругах на Западе помог ему с честью и достоинством исполнить ту историческую роль, которую он принял на себя.

Как отмечает Тургенев, в «Войне и мире» главную ценность представляет само эпическое искусство повествования. «Это обширное произведение овеяно эпическим духом; в нем частная и общественная жизнь России в первые годы нашего века воссоздана мастерской рукой».

«Война и мир» сложна, потому что в ней представлена национальная жизнь в ее исторических и вечных формах, «Перед читателем проходит целая эпоха, богатая великими событиями и крупными людьми… Развертывается целый мир со множеством выхваченных прямо из жизни типов,, принадлежащих ко всем слоям общества».

В открытом письме к издателю (и читателям) парижской газеты Тургенев характеризовал эту книгу в целом. А в целом она представлялась ему родом энциклопедии, заключающей в себе универсальное знание о России.

«Граф Толстой — писатель русский до мозга костей, — пишет Тургенев, — и те французские читатели, кого не оттолкнут некоторые длинноты и странность некоторых суждений, будут вправе сказать, что «Война и мир» дала им более непосредственное и верное представление о характере и темпераменте русского народа и о русской жизни вообще, чем если бы они прочитали сотни сочинений по этнографии и истории».

Газетная и журнальная критика 60-х годов при первом появлении «Войны и мира» в печати высказала некоторые фундаментальные положения о художественной форме этой книги, о ее историческом и эстетическом содержании.

Не все сказанное тогда вошло в историю литературы, не все было одинаково ценным. Время произвело отбор материала. Но и то, что оказалось «отсеянным», сыграло свою роль в истории познания художественного мира Толстого. Эпоха 60-х годов потребовала «мысли народной» в литературе и обрела «Войну и мир».

(Еще не оценили)

Загрузка...

Но между противоположностями в душе чеховских героев большей частью нет мирного сосуществований. Если человек подчиняется силе обстоятельств и в нем постепенно гаснет способность к сопротивлению, то он в конце концов теряет все истинно человеческое, что было ему свойственно. Это омертвение человеческой души — самое страшное возмездие, которое воздает жизнь за приспособленчество. Чиновник Николай Иванович Чимша-Гималайский, добрый и кроткий человек, любил деревенскую природу («Крыжовник»). Но тоска по деревне понемногу превратилась в навязчивую идею — купить «усадебку» с крыжовником. Он мечтал: «Сидишь на балконе, пьешь чай, а на пруде твои уточки плавают, пахнет так хорошо, и… и крыжовник растет».

На достижение этой цели была истрачена молодость, ей в жертву была принесена жизнь жены, на которой Николай Иваныч женился из-за денег для покупки усадьбы

 (на любовь он уже был неспособен, ведь в нем заглохли все чувства, кроме одного — желания стать землевладельцем). И вот результат — это уже «не прежний робкий бедняга-чиновник, а настоящий помещик, барин». Он изменился внешне — «постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянулись вперед, — того и гляди хрюкнет в одеяло». Изменился он и внутренне — стал неуживчив, высокомерен и говорил важно, точно министр.

Душевное очерствение Николая Иваныча тем разительнее, что он от природы был добрый, мягкий человек, и поначалу его тоска о деревне могла даже показаться поэтической и вызвать у читателя сочувствие: сидя годами в казенной палате, он рвался на волю, на свежий воздух, грезил деревенской тишиной…

Мера душевного оскудения человека определяется, в частности, его отношением к прошлому — Николай Иваныч, поселившись в усадьбе, забывает, что его отец был солдат, а дед — крестьянин, и хвастает дворянством: «мы, дворяне», «я как дворянин».

На свинью похож не только Николай Иваныч, но и его собака, которой лень лаять, и голоногая толстая кухарка. Крыжовник со своего участка, кислый и жесткий, он ест, приговаривая: «Ах, как вкусно! Ты попробуй!»

Новый земледелец стал равнодушным к чужим страданиям, к общественным интересам. Этот эгоизм и равнодушие, уход в мир своего «я», стремление ограничить все тремя аршинами земли осуждается Чеховым.

Имя Чехова в русской литературе стоит особняком. Всем своим творчеством писатель боролся против пошлости и мещанства. Лучшие герои Чехова — интеллигентные, думающие люди, души которых страдают в поисках гармонии и добра жизни. Антон Павлович призывает в каждом своем рассказе к поиску смысла жизни, душевной чистоты, возвышенным целям, состраданию: «Не успокаивайтесь, не давайте усыплять себя!., не уставайте делать добро… Счастья нет и не должно быть, а если в жизни есть смысл или цель, то смысл и цель эти вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!»

С восхищением говорит о великом русском писателе американец Эрскин Колдуэлл: «Антон Павлович Чехов был и несомненно останется на все времена, пока существует искусство слова, одним из величайших писателей мира. Его творения — это памятник, воздвигнутый его гению, и притом нетленный».

Интересно высказывание французского писателя Анд-ре Моруа: «Своим театром и своими рассказами Чехов указывает нам путь к более чистой жизни». В произведениях русского писателя Моруа видит призыв к светлому — чистому.

Ненавидя старый мир — мир пошлости и мещанства, — Чехов предвещал новую Россию, предсказывал свободную и счастливую жизнь.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Рассматривается тот же вопрос жизни и смерти, мимолетности человеческой жизни, незначительности каждой отдельно взятой жизни перед лицом смерти. Жизнь автор сравнивает с трепетным огоньком, который потухнет при первом же «налете» бури. Это пугливое отдельное существо, которое чувствует приближение смерти, и «Одна жизнь жмется пугливо к другой». В этом стихотворении опять прослеживается мысль о равенства и ничтожности всех живых существ перед «законом» природы: «две пары одинаковых глаз». Автор ставит рядом человека и животное, чтобы подчеркнуть различие, но одновременно и родственность героя и его собаки. Именно для этой цели он вводит плеоназмы: «нет никакой разницы» и «мы тождественны», что подчеркивает равноценность человека и животного перед лицом смерти. Для этой же цели в тексте повторяются одни и те же словосочетания: одно и то же чувство, один и тот же огонек, одна и та же жизнь.

Смерть представлена здесь в образе огромной хищной птицы, которая «налетит», «махнет» на огонек жизни «холодным широким крылом». С помощью тропов Тургенев оживляет смерть, дает ей «жизнь»: «воет страшная, неистовая буря».

Для усиления напряженности автор вводит восклицания. Кроме того, в тексте имеется еще одно так называемое средство экспрессивной лексики: свойственный Тургеневу риторический вопрос, который заставляет самого читателя думать, пытаться вместе с автором найти ответы на заданные вопросы.

Добролюбов писал о тургеневской прозе: «…и грустно и весело это ощущение: там светлые воспоминания детства, невозвратно мелькнувшего, там гордые и радостные надежды юности. Все прошло и не будет больше; но еще не пропал человек, который хоть в воспоминании может вернуться к этим светлым грезам… И благо тому, кто умеет пробуждать такие воспоминания, вызвать такое настроение души». Действительно, мы можем отметить, что многие стихотворения в прозе, которые на первый взгляд пессимистичны и мрачны, на самом деле пробуждают в человеке «состояние душевной высоты и просветленности». Так называемый тургеневский лиризм придает произведениям писателя необычайную задушевность. Сталкивая прошлое и настоящее, писатель «играет» со временем и «извлекает из этого бездну поэзии, эстетического наслаждения, мудрости понимания, примиренности противоречий». Тургенев упивается поэзией времени…

Действительно, как мастерски создает Тургенев образ ликующей юности — «царства лазури, света, молодости и счастья» в стихотворении «Лазурное царство», и противопоставляет это светлое царство «темным, тяжелым дням… холоду и мраку старости»… И везде эта философская идея: показать все противоречия и преодолеть, снять их. И это в полной мере отразилось в «Молитве».

В этом стихотворении ход мысли идет от противопоставления к синтезу. Тургенев как бы расщепляет, чтобы в конце концов соединить, вещи, казалось бы, несоединимые: «…станем пить и веселиться — да молиться».

Как писатель-философ, Тургенев не выбирает вовсе, а собирает все противоречия в единую систему, которая в сущности-то и является той самой истиной жизни, которую все ищут.

«Стихотворения в прозе» — это итог трудной, но красивой жизни великого писателя, который сумел соединить в своих «Senilia» и радость, и горечь, и мгновенное, и вечное, и личное, и общечеловеческое…

(Еще не оценили)

Загрузка...

В книге занимательно рассказано о теоретических проблемах лингвистики. Описывая язык как систему взаимосвязанных элементов, автор обращает внимание на сложность этой системы и на ее историческое развитие. Попутно затрагиваются в новом для учащихся теоретическом освещении вопросы фонетики, лексики, грамматики, стилистики. Печатаем вступительную главку этой книги, названную автором «Первое обращение к читателю». Думается, что, ознакомившись с ней, читатели захотят прочитать эту книгу полностью — «стать путешественниками в мир современной науки о языке».

Л. САХАРНЫЙ.

Эта книга не учебник по введению в языковедение. В ней нет систематического изложения учебного материала: ни того, который «проходят» школьники, ни того, который изучают студенты-языковеды. И все же эта книга — введение в современную науку о языке, в том смысле, что в ней сделана попытка приоткрыть   дверь   в

творческую лабораторию ученых и ввести не искушенного в лингвистике читателя в круг проблем, которые волнуют современных языковедов. Впрочем, только ли современных? Ведь вопросы о том, что такое наш язык, как он устроен, как связан с мыслью, почему на одном и том же языке одни говорят хорошо, а другие — плохо,— это вечные вопросы, которые волновали ученых и много столетий назад. И, конечно, было бы нелепо утверждать, что на них совсем не было ответов. Однако, оставаясь «вечными», эти вопросы по-особому звучат сегодня, да и сама лингвистика, оставаясь одной из самых древних наук, сегодня оказывается и одной из самых молодых. Она стремится к все более глубокому и точному выяснению закономерностей одного из самых удивительных созданий человека — нашего языка. Штурмуя тайны «устройства» языка, лингвистика стремится использовать все доступные ей идеи и методы современной науки — философии и математики, психологии и истории, логики и географии, физики и медицины. В этой книге делается попытка развеять весьма распространенный миф о том, что в лингвистике «все уже открыто».

—        Почему в Архангельске, Перми, Орле говорят по-русски не так, как в Москве?

—        Почему мы понимаем, что стул — это не табуретка?

—        Почему…

Впрочем, наверное, пока довольно. И еще один простой вопрос:

—        Что такое язык?

Обычно отвечают:

—        Орудие мышления и средство общения.

Но ведь это — определение языка по функциям. А как оно «выглядит», это орудие, это средство? Что оно собой представляет? Каково     его     «устройство»?

Вопрос тоже оказывается не так прост. Для ответа на него строились разные теории — и правдоподобные   и   на первый взгляд совершенно фантасти чес кие. По-видимому, именно к последним следует отнести и одну из наиболее популярных сегодня теорий —

теорию,          определяющую язык как особого рода систему знаков (правда, некоторые ученые с этой теорией не согласны). Как теория, опирающаяся на факты, она многое объясняет нам в устройстве языка, и в этом ее бесспорное значение для современной науки. Но в то же время многое в языке остается за пределами объяснений знаковой теории, что вызывает и критику такого подхода к языку и поиск других подходов.

При этом, что особенно существенно для современной науки, исследования языка с разных точек   зрения не противоречат друг ДРУГУ. а скорее взаимно дополняют друг друга, обогащая наше понимание языка, его сущности и развития. Для изучения такого сложного явления, как язык, разные подходы к нему просто необходимы.

Сднако прежде чем рассуждать о достоинствах и недостатках разных подходов к языку, не лучше ли прямо изложить их основные положения, тем более что эти положения порой элементарны и естественны, а порой необычны, даже парадоксальны. А главное, хотя многие из них уже давно закрепились в науке, они мало известны неспециалистам.

Итак, приглашаю вас стать путешественниками в мир современной науки о языке.

(1голосов, средний: 4,00 out of 5)

Загрузка...

В современной живой речи можно услышать слово переводный (с ударением на основе) и переводной (с ударением на окончании). Такое колебание произношения не случайно. Можно привести и еще целый ряд имен прилагательных, у которых с ударением происходит примерно то же самое: например, запасный и запасной, жестяный и жестяной, заводский и заводской и т. п. По наблюдениям языковедов, в течение нескольких последних десятилетий все большее и большее число полных имен прилагательных приобретает ударение на окончании. Например, такие формы, как ледяной, громовой, ветровой, вытеснили старые формы ледяный, громовый, ветровый.

Еще в 40-е годы академик С. П. Обнорский указывал, что формы с ударением на окончании приходят в литературный язык из профессиональной речи. Другой крупный советский языковед, Л. А. Булаховский, замечал, что в случаях таких колебаний ударение на основе прилагательного служит показателем устаревающей речевой традиции, книжности, а ударение на окончании более свойственно живой разговорной речи.

У людей старшего поколения чаще можно услышать произношение переводный роман. А вот в новейшем словаре-справочнике «Трудности словоупотребления и варианты норм русского литературного языка» в качестве более употребительного приводится ударение переводной роман. Форму с ударением на основе — переводный роман составители справочника приводят с пометой  «устаревающее».

Нельзя признать нелитературной, неправильной и другую форму.

(1голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

Словари русского языка начиная с XVIII века   к  имени  существительному  «лебедь» приводят два по-разному образованных, но одинаковых   по   смыслу    прилагательных — «лебяжий» и «лебединый». У А. С. Пушкина в романе «Евгений Онегин» читаем: В те дни, в таинственных долинах, Весной, при кликах лебединых, Близ   ВОД,   СИЯВШИХ   в   тишине, Являться муза стала  мне. У Александра Николаевича Островского в пьесе «Снегурочка» находим сочетание «лебяжий печальный клик». Словарь современного русского литературного языка в 17 томах приводит в качестве равнозначных такие сочетания, как «лебяжье перо» и «лебединое перо», то есть относящееся к лебедю или принадлежащее лебедю. Одинаково можно сказать «лебединая» и «лебяжья походка, поступь», то есть такая, как у лебедя, в данном случае плавная, величавая.

Может возникнуть вопрос: а есть ли вообще какие-нибудь различия между словами «лебяжий» и «лебединый?» Оказывается, такие различи все же существуют, но относятся они только к особенностям сочетаемости этих прилагательных с другими словами. 17-томный словарь составлялся на базе самой большой в нашей стране картотеки цитат — выписок из разнообразной литературы XIX и XX веков. Поэтому его составители смогли показать не только значения и смысловые оттенки слов, но также и типичные словосочетания. И вот, судя по данным словаря, преимущественно употребляется сочетание лебяжий пух. Также и лебяжья перина, то есть перина, набитая лебяжьим пухом. Прилагательное лебединый в этих сочетаниях не употребляется.

Напротив, только прилагательное «лебединый» возможно в устойчивом, фразеологическом обороте лебединая песня. Лебединой песней называют чье-либо последнее значительное произведение, последнее проявление деятельности, таланта. Образный смысл который положен в основу выражения лебединая песня, связан с народной легендой о том, что лебедь поет только один раз в жизни — перед своей смертью.