Сочинения

(1голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

Одним из центров изучения Французской революции был Новороссийский университет. На его историко-филологическом факультете в конце XIX — начале XX в. работали такие известные специалисты по истории нового времени, как А. С. Трачевский, Р. Ю. Виппер, П. Н. Ардашев, И. И. Иванов, Е. М. Щепкин. Их научные интересы и лекционные курсы так или иначе были связаны с историей Франции XVIII в. Студенчество и прогрессивная часть профессуры Новороссийского университета принимали активное участие в общественно-политическом движении в годы реакции, наступившей в России и Украине десятилетием позже, чем во Франции, — с 80-х годов XIX в. В таких условиях профессору А. С. Трачевскому, первому историку нового времени, занимавшему кафедру в университете, в 1881 г. было отказано в разрешении прочесть цикл лекций на тему; «Исторические беседы о подготовке XIX века», в которых он большое внимание уделял веку Просвещения. По причине участия в общественном движении историку Г. Е. Афанасьеву «пришлось вести долгую борьбу за предоставление ему профессорской должности в университете», а профессор Е. Н. Щепкин «за причастность к событиям 1905 — 1907 гг.» был уволен из университета. И все же в Новороссийском университете лекции по истории Франции XVIII в. профессор А. С. Трачевский , читал немногим позже, чем такие же лекции услышали студенты Киевского университета, немногим позже, чем они стали читаться в Москве и Петербурге; эпоха Французской революции стала здесь и предметом научных изысканий.

[smszamok]

Среди имен одесских историков, перечисленных выше, безусловным продолжателем традиций «русской исторической школы» выступал Г. Е. Афанасьев. В «Очерках истории исторической науки в » Г. Е. Афанасьев был отмечен как историк, «не принадлежавший к школе Кареева», но изучавший «близкую ему тематику». Не допущенный из-за «неблагонадежности» к профессорской должности в Новороссийском университете, ученый работал управляющим отделением Государственного банка. Им были написаны две диссертации по истории Франции XVIII в. В 1884 г. историк защитил и издал магистерскую диссертацию «Главные моменты министерской деятельности Тюрго», а в 1892 г. — докторскую — «Условия хлебной торговли во Франции в XVIII веке». Обе работы были высоко оценены Н. И. Кареевым в России, К. Жанэ и Э. Леваом во Франции ал. Последний признал докторское исследование Г. Е. Афанасьева «выдающимся трудом». Часть его под названием «Общество голодовки», которая разъясняла происхождение одной из распространенных во времена Людовика XV легенд, в рукописи была прочтена Э. Левассером на заседании Академии моральных и политических наук, а затем переведена на французский язык и издана Академией.

Выводы обеих работ Г. Е. Афанасьева базировались на материалах французских архивов и имели научное значение. Он сумел осветить социальную направленность министерской деятельности известного реформатора Тюрго, а также показать ее обреченность, принципиальную невозможность «сэкономить» Французскую революцию за счет проведения соответствующих реформ. В докторской диссертации ученый проследил организацию хлебной торговли в различных регионах Франции накануне революции, отметил феодальные государственные ограничения, тормозившие ее развитие, осветил политику правительственных и местных регламентации и борьбу против них буржуазных кругов в предреволюционный период. Правда, ученый не исследовал взаимосвязи условий хлебной торговли и положения французского народа, не вскрыл причин изменения торговли хлебом. Тем не менее в 1945 г. А. И. Молок отметил, что труд Г. Е. Афанасьева «до сих пор не устарел».

В историографии советского периода изучению Французской революции было отведено особое, значительное место. Как отмечалось выше, профессор В, А. Дунаевский, известный специалист по историографии новой и новейшей истории, в докладе, прочитанном на европейском конгрессе в честь 200-летия революции (Рим, 1989 г.), выделил три главных этапа развития советской историографии революции. Первый этап охватывает, по мнению ученого, 1917 — начало 40-ос годов, второй — начало 40-х годов — 70-е годы и третий начинается 80-ми годами. Характеризуя первый этап изучения революции 1789 г, исследователь подчеркнул: «Традиции здесь играли тоже важную роль. Изучение французской экономики (деревни и города), но также социально-политической и идеологической борьбы во Франции в конце XVIII века, имели отправной точкой, в значительной мере, традиции «Русской школы» и заключения ее самых видных представителей: Н. И. Кареева, М. М. Ковалевского, И. В. Лучицкого, Е Е Тарле. Ученый отметил, что заключения корифеев школы зачастую приходилось «коренным образом пересматриьать.

В традициях «русской исторической школы» в Украине в течение первого этапа советской историографии Французской революции продолжали трудиться ученые Одесского университета. Это прежде всего историки О. Л. Вайнштейн и К. П. Добролюбский.

Видный советский историк О. Л. Вайнштейн в 20-е годы начинал свою деятельность в Одесском университете как исследователь революции 1789 г. Его небольшая книга «Очерки по истории французской эмиграции в эпоху Великой революции» (Харьков, 1924) была написана на основе впервые исследованных богатых материалов Воронцовского фонда научной библиотеки Одесского университета: прессы эмигрантов, современных революции брошюрах и т. п. Историк Л. В. Борщевский отметил, что до О. Л. Вайнштейна материалы Воронцовской коллекции лежали «мертвым капиталом», а вскоре после выхода его книги были описаны Рубинштейном в обзоре фондов библиотеки. Традиции «русской исторической школы» в работе одесского ученого сказались и в наличии черт социального анализа: историк приводил данные о расслоении дворянства и буржуазии в первые годы революции. Е. В. Тарле положительно оценил ее, написав, что она «вносит некоторые новые и живые черты в историю контрреволюционной борьбы первых лет после взрыва революции», отметил живость и яркость изложения т. Со второй половины 20-х годов О. Л. Вайнштейн специализировался по проблемам медиевистики, историографии средних веков, нового и новейшего времени. Его деятельность продолжалась в Ленинградском университете.

Наиболее известным исследователем Французской революции среди историков Одесского университета довоенного времени, продолжавшим традиции «русской исторической школы», был профессор К. П.’ Добролюбский (1885 — 1953). Участник революционного движения в 1900-х годах, политический эмигрант, он с 1926 г. до последних лет своей жизни изучал историю термидорианской реакции 1794 — 1798 гг. Первый труд «Экономическая политика термидорианской реакции» он опубликовал в 1930 г. Задачу своей работы историк видел в исследовании «общественного настроения в Париже в период термидорианской реакции», а среди предшественников назвал имена французских историков Ж. Мишле, Л. Блана, А. Олара, Паризе и Г. Девилля, считая труд последнего о Термидоре и Директории «самым полным, единственным марксистским исследованием» .

[/smszamok]

Работа К. П. Добролюбского имела солидную источниковую основу. Так же, как и О. Л. Вайнштейн, ученый использовал Воронцовский фонд, Строгановский и Шильдеровский; работал в архивах и библиотеках Одессы, Москвы, Ленинграда. В духе классических требований звучит заявление историка о том, что «установление фак-тоз» он считает своей первой задачей *, которой «в наше время широких обобщений иногда склонны пренебрегать» т. Без сомнения,

Марк Ферро в докладе на Международном историческом конгрессе в Штутгарте (1986) обратил специальное внимание на положение исторической науки в  в 20-х — начале 30-х годов, где, по его мнению, начиная с Покровского, «утвердилась история без рассказа, без дат, без великих людей; это история социальных классов, способов производства в России от рабства к феодализму и капитализму, это история, управляемая типично марксистскими законами». С 1934 г, говорил М. Ферро, по инициативе Сталина, Жданова, Кирова, Ярославского был сделан поворот к истории, которая в «глобальную марксистскую перспективу вплетала живой рассказ с героями, событиями, прививала любовь к Родине, к социализму».

(Еще не оценили)

Загрузка...

Приведенные точки зрения основывались на реальных противоречиях, упорной борьбе крестьян с помещиками за тот или иной путь развития в условиях становления товарно-денежных отношений. Эта борьба по-разному протекала не только в отдельных странах, но и в пределах одной страны. Поэтому архивы Франции давали материал для обоснования обеих точек зрения. Приоритет ознакомления с их фондами принадлежал, бесспорно, И. В. Лучицкому. Во Франции в результате революции XVIII а верх одержала крестьянская тенденция: крестьяне добились превращения имевшихся в их владении земель в собственность, освобожденную от феодальных пут, а предпосылки этого складывались еще в феодальный период. И М. М. Ковалевский, и И. В. Лучицкий оценивали историю французских аграрных отношений односторонне.

И. В. Лучицкий, в отличие от Н. И. Кареева, не признавал

[smszamok]

классового расслоения французской деревни накануне революции, не понимал мануфактурной стадии развития капитализма. Из всего разнообразия форм хозяйственной жизни во Франции, где наряду с полуфеодальными ремесленниками и кустарями еще до революции существовали виды капиталистической мануфактуры, он замечал лишь «мелкое землевладение, мелкое предпринимательство, мелкое ремесло во второй половине XVIII века и мелкое кустарное производство». Вместе с тем И. В. Лучицкий, как и Н. И. Кареев, признавал решающую роль крестьянских выступлений в борьбе с феодализмом. Оба историка относились к этой борьбе с сочувствием. Проделав скрупулезный анализ актов продажи национальных имуществ, И. В. Лучицкий, в отличие от некоторых историков, которые были поверхностно знакомы с документами и утверждали, что конфискованная революцией земля была расхищена буржуазией, показал, что среди ее покупателей было много крестьян, а также определил размеры увеличения крестьянской собственности. При этом он подчеркивал, что тяжелое положение крестьян, вызванное неравномерностью распределения среди них земли, революция не облегчила, и в этом смысле она «оказалась бесплодной» 94. Выводы И. В. Лучицкого о господстве крестьянской собственности уже до революции и общая оценка ее итогов были обусловлены его позициями либерального историка и влиянием народнической идеологии.

Дальнейшее развитие историографии ни в коей мере не перечеркнуло выводов историков «русской исторической школы» о характере и формах аграрных изменений в период перехода от феодализма к капитализму во Франции. Осмысление этих проблем на качественно новом уровне в мировой историографии началось в 60-е годы XX а в ходе научной полемики, развернувшейся накануне 200-летнего юбилея Французской революции.

Крупнейшие представители французской школы «Анналов» Ф. Фюре м, Э. Леруа Лядюри, Д. Рише, расшатывая «традиционный образ» революции и формируя «ревизионистскую» концепцию, ведут споры вокруг классических проблем: что происходило с сеньорией накануне революции, каков был удельный вес сеньориальных платежей. Они склоняются к тезису, противоположному тому, который отстаивала «русская историческая школа», — о почти полном отсутствии во Франции XVIII в. феодализма и сеньориальной эксплуатации, второстепенности феодальных повинностей крестьян. Упомянутые историки обосновывают то положение, что сеньория стала колыбелью капитализма в аграрном секторе национального хозяйства Франции, подчеркивают ее растущие связи с рынком, увеличение числа буржуа — арендаторов сеньориальных повинностей.

А. В, Адо, Ю. Н. Афанасьев и С. Ф. Блуменау, соглашаясь со взглядами на вышеперечисленные проблемы французских историков-марксистов А. Собуля М. Вовеля, подчеркивали их известную склонность к преувеличению роли феодализма и недооценке капиталистических и полукапиталистических форм производства в предреволюционной Франции.

С введением в научный оборот в последние десятилетия большого количества новых источников появилась возможность дать детализированное представление о темпах разложения феодализма в различных районах Франции, степени обуржуазивания сеньории, роли доходов от фермерской аренды в конце Старого порядка. Эти проблемы освещены в трудах А. Д, Люблинской, А. В. Адо, Ю. Л. Бессмертного, Л. И. Пименовой, Их исследования так же, как и труды французских специалистов Ф. Гужара, П. Губера ш, Д. Робен т, Ж. Бастье М, позволили наполнить конкретным содержанием в зависимости от географического районирования данные о перерастании феодального общества в капиталистическое.

Таковыми были свобода и либерализм. Эта программа соответствовала магистральной линии развития Франции с 50-х годов XVIII до 50-х годов XIX а и, по сути, была борьбой за осуществление идей Просвещения. Введение в научный оборот в последние годы огромного массива новых источников позволило ученым детализировать исследования многих других проблем. Особенно это касается разработок историков школы А. В. Адо — Л. И. Пименовой и Е. И. Лебедевой. Изучив наказы второго сословия, Л. И. Пименова смогла показать особенности социально-экономического положения дворян и их политических требований. Формирование в среде дворянства либерально-реформаторского меньшинства скрупулезно прослежено исследовательницей Е. И. Лебедевой. И. В. Лучицкий был, безусловно, самым выдающимся представителем «русской исторической школы» в Украине. Вокруг него объединялись ученики и последователи, которых интересовали социально-экономические сюжеты французской, украинской, испанской истории. Одним из учеников И. В. Лучицкого был видный советский историк, академик Евгений Викторович Тарле (1874 — 1955). Его формирование как историка происходило в Украине. Здесь он закончил херсонскую гимназию, известную демократическими традициями: в ней функционировал марксистский кружок, в деятельности которого принимал участие и Е. В. Тарле т. Затем его образование было продолжено в Киевском университете. Талантливый студент привлек к себе внимание И. В. Лучицкого и по окончании курса был оставлен учителем для подготовки к профессорскому званию. Идейно-теоретические взгляды Е. В. Тарле складывались в сложных условиях российской действительности, испытали влияние многих и зачастую противоречащих друг другу источников. Выше мы отметили, что в период до 20-х годов они представляли собой в философском отношении смесь позитивизма, экономического материализма и неокантианства. Он был младшим из деятелей «русской исторической школы» и с глубокой признательностью отмечал, что обязан учителям выбором тем исследований, высокой методической вооруженностью при работе над большими массивами источников, подходами к решению общенаучных и методологических проблем.

Влияние народнической идеологии на Е. В. Тарле не сказалось в такой степени, как на старших представителях «русской исторической школы».

Исследователь Е. И. Чапкевич писал, что Е. В. Тарле участвовал «в жарких спорах и дискуссиях, развернувшихся в Киеве во второй половине 90-х годов между народниками и социал-демократами», и принимал сторону последних: доказывал общность судеб России со странами Западной Европы, наличие в стране капитализма. Критика народничества, отмечал Е. П. Чаркевич, «осуществлялась Е. В. Тарле с позиций «легального марксизма»» |08. Под влиянием И. В. Лучицкого молодой ученый занялся изучением одного из наименее исследованных сюжетов революционной эпохи — состоянием обрабатывающей промышленности и положением ее работников, рабочим движением во Франции в период революции 1789 г.

Результатом его труда были такие крупные работы: «Рабочие национальных мануфактур во Франции в эпоху революции. По неизданным документам» (СПб., 1908); «Рабочий класс во Франции в эпоху революции» (СПб, 1911); «Крестьяне и рабочие во Франции в эпоху Великой революции» (СПб, 1914). Первые две из названных книг, посвященные рабочим XVIII в, были защищены Е. В. Тарле в качестве докторской диссертации и удостоены премии М. Н. Ахматова в 1913 г. Сюжеты их были почти не исследованными в науке того времени: до Е. В. Тарле к ним в какой-то мере обращались Жорес, Левассер и Ковалевский.

С признательностью к учителю молодой докторант писал: «Иван Васильевич не только указывал мне на архив, как на хранилище почти не тронутых драгоценных показаний, но и прибавлял, что, как ни мало разработана история французского крестьянства при революции, есть тема, еще менее подвергавшаяся специальному исследованию: история рабочего класса в тот же период». По мнению А. 3. Манфреда, Е. В. Тарле продолжал в своих исследованиях по истории рабочего класса Франции XVIII в. традиции «русской исторической школы»; они сказались «как в смысле общего направления исследования — преимущественное внимание к социальным движениям в революции, так и в смысле оценки экономического состояния Франции в конце XVIII в, в которой молодой ученый следовал за Лучицким». А. 3. Манфред отметил и «высокую технику исторического письма, свойственную ученику И. В. Лучицкого»

«Косвенное, но плодотворное и благодатное влияние марксизма» на Е. В. Тарле А. 3. Манфред увидел в выбс.эе темы исследований, посвященных рабочему классу. Несомненно, что это было так, но однонаправленным с марксизмом было и воздействие реалий той действительности, в условиях которой приходилось молодому ученому определять круг научных изысканий. Среди них на первое место выдвигаются события первой русской революции, в которых рабочий класс сыграл столь выдакиг-юся роль.

А. С. Ерусалимский полагал, что Е. В. Тарле, создав исследования, посвященные пролетариату, «пошел дальше своих предшественников», «вышел за рамки школы и тем самым внес вклад в ее развитие» «‘ и так же, как и А. 3. Манфред, видел в этом проявление влияния методологии марксизма. Последнее не подлежит сомнению. Это видно хотя бы из оценки причин революции 1789 г., по поводу которых Е. В. Тарле писал: «Французские события 1789 г. и следующих лет возникли на почве несоответствия социально-экономических и культурных потребностей подавляющего большинства народа с теми политическими и юридическими формами, какие выработались исторически и застыли в неподвижности, несмотря на все глубокие изменения в жизни». Ученый считал, что буржуазия сыграла «огромную, руководящую роль в падении старого строя», но и «роль крестьянства и рабочего класса, хоть и не столь заметная, была все же огромна». Он высказал уверенность, что «без понимания социального и экономического положения этих трудящихся классов немыслимо понимание всего революционного периода французской истории».

Выводы своих работ в классических требованиях позитивизма ученый обосновал на огромном количестве совсем новых, малоизвестных науке материалов, которые частично опубликовал. Любовь к архивным разысканиям он сохранил на всю жизнь и даже читал лекции о состоянии Парижского Национального архива и департаментских архивов, которые хорошо знал, в которых часто работал в период научных командировок как дореволюционного, так и послереволюционного времени «3.

Труды Е. В. Тарле были высоко оценены Н. И. Кареевым, А. Ола-ром, А. Матьезом.

Н. И. Кареев о значении исследований Е. В. Тарле писал: «Тарле проложил в экономической истории Франции XVIII века совершенно новые пути _ изучение истории обрабатывающей промышленности, рабочего класса, социального движения в эпоху революции им продвинуто вперед».

В отличие от классических наставлений Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса о беспристрастности историка и исторического исследования, Е. В. Тарле считал, что историк должен быть публицистом. Этот тезис отстаивался им еще в самом начале его научно-педагогической и общественной деятельности. В теории он впервые получил развитие при анализе социологических воззрений Н. К. Михайловского «5. На практике ученый признавал принцип объективности изложения. В 1896 г., завершив очерк «Дело Бабефа», который он считал своим первым самостоятельным научным трудом, Е. В. Тарле писал С. Н. Кривенко, редактору журнала «Новое слово»: «Квалификаций я не делаю, держу себя объективно и только излагаю факты (а кое-где так прямо отрицательно отношусь к Бабефу; уличаю его в плагиатеО. Впрочем, я уже ее совсем солидной теперь сделаю. Это труд, над которым я много и с любовью работал, собрав и исследовав все. первоисточники» «6.

В годы первой русской революции Е. В. Тарле выступал как публицист, считавший своим долгом использовать исторический опыт общественного и революционного движения в России в целях свержения самодержавия. Такое же направление имела и его педагогическая деятельность, привлекавшая внимание полиции, которой было известно, что «приват-доцент Тарле читает в Санкт-Петербургском университете необязательные лекции по истории, которым по возможности старается придавать революционный характер».

[/smszamok]

Труды Е. В. Тарле по истории пролетариата почти сразу же после их появления в России вышли и в иностранных переводах. В 1908 г, было переведено на немецкий язык и издано в Лейпциге его исследование «Рабочие национальных мануфактур (1789 — 1799)»; в 1910 г. появилось французское издание труда о деревенской промышленности. Сам Е. В. Тарле постоянно рецензировал французские книги, посвященные эпохе Французской революции, в том числе и принадлежавшие перу Ж. Жореса, А. Сореля, А. Матьеза. О научной деятельности последнего была даже составлена отдельная записка. Сознание тесной общности научных интересов и направления научных поисков французских и русских исследователей революции 1789 г. было у Е. В. Тарле прочным; ученый имел и тесные личные контакты с А. Оларом, А. Матьезом, многими другими историками, приглашался в Сорбонну читать лекции. Свидетельством этого являются письма из Парижа.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Общеметодологические позиции Н. И. Кареева, М. М. Ковалевского и И. В. Лучицкого нашли отражение в их исследованиях по истории революции 1789 г., которую они, следуя за И. Тэном, рассматривали снизу, как борьбу народных масс и, в решающей степени, борьбу крестьянства. Историки России, сочувственно относясь к судьбам российского пореформенного крестьянства, с таким же сочувствием к борьбе и историческим судьбам французского крестьянства изучали его историю XVIII в.

Н. И. Кареев в своей магистерской диссертации «Крестьяне и крестьянский вопрос во

[smszamok]

Франции в последней четверти XVIII века» (М, 1879) впервые подошел к крестьянскому вопросу как к главному вопросу Французской революции. В то время как предшествующая историография, и прежде всего французская, занималась изучением юридических аспектов освобождения крепостных крестьян, становлением прав личности, русский ученый впервые заинтересовался эволюцией крестьянского земельного надела, показал сложность положения крестьян в переходную эпоху от феодализма к капитализму, когда они подвергались эксплуатации не только буржуазии деревни, но и города. Он проследил становление того, что, забегая вперед, называл «земельной собственностью» крестьянства еще при феодализме. Общеизвестна высокая оценка, данная К Марксом и и Ф. Энгельсом м его труду о французских крестьянах.

И. В. Лучицкий, обративший на себя внимание ученого мира исследованиями по истории французских религиозных войн XVI в., писал, что изучением аграрных отношений в странах Запада стал заниматься под влиянием украинской действительности.

Начало его преподагвельской деятельности в Киевском университете (1877) совпало с подъемом украинского национального движения, известного как украинофильство. Это движение зародилось еще в 40-х годах XIX в. В 1855 г. в Петербурге представители украинской интеллигенции — Н. Костомаров, П. Кулиш, Т. Шевченко, В. Белозерский, Н. Стороженко и Ф. и А. Лазаревские основали первую «Громаду» с целью национально-культурного и общественно-политического просвещения украинского народа. В конце 50-х годов преимущественно усилиями студентов университета «Громада» была создана и в Киеве. Украинофилы стремились сблизиться с народом, открывали воскресные школы, писали для них учебники на украинском языке, пропагандировали национальные одежду, обычаи, старались возродить память о вольнолюбии запорожцев и гайдамаков. В начале 60-х годов группа студентов-украинофилов, выходцев из ополяченной украинской шляхты Правобережья, «совесть которых особенно мучилась осознанием того, что их класс столетиями угнетал крестьян», получила название хлопоманов. Эту группу возглавлял Владимир Антонович.

Парализованное ксенофобией польского восстания 1863 г. почти на десять лет, в начале 70-х годов украинское национальное движение возродилось благодаря усилиям В. Антоновича, М. Драгоманова, уже ставших профессорами Киевского университета, Н. Костомарова и других. Главной заботой движения была крестьянская реформа, но реальных результатов оно могло достичь только в культурной области. С середины 70-х годов начинается активная общественная деятельность И. В. Лучицкого, на то время гласного Золотоношского уездного земства, а затем Полтавского губернского земства. Он на практике столкнулся с проблемами украинского села и вплотную подошел к теме, ставшей центром его научных интересов до конца жизни: истории крестьянства и крестьянского землевладения 65, И. В. Лучицкий одновременно обратился к изучению истории крестьянства в Испании и Украине.

Мария Викторовна, жена историка, вспоминала, что Иван Васильевич с охотой откликался на просьбы крестьян и казаков «разъяснить им какое-нибудь дело или защитить в мировом суде» 66. Он глубоко заинтересовался историей Украины, украинского землевладения, результатом чего был целый ряд работ. Первую работу по истории общинного землевладения в Украине И. В. Лучицкий начинал так: «В октябре 1880 г., во время прений в Полтавском губернском земском собрании по вопросу об организации земского земельного банка … мне указали на тот «общеизвестный и общепризнанный» факт, что Малороссия, и в частности Полтавская губерния, — классическая страна личного подворного владения, что в ней не существует ни малейших следов общинного землевладения, что если оно когда-либо и существовало в ней, то давным давно и бесследно исчезло, что, наконец, общинное землевладение противно духу и характеру населения» 67. В русской и украинской историографии 70 — 80-х годов XIX в. эта точка зрения была общепризнанной. И не случайно. Между формами землевладения в Украине и России существовало значительное различие. К 1861 г., по данным канадского историка Ореста Субтельного, 96 % крестьян в России жили общинами, а в Украине общинные владения были редкостью: свыше 80 % крестьян Правобережья и почти 70 % Левобережья вели личное хозяйство, имели индивидуальное право на землю и несли ответственность за уплату долгов за нее м. Однако И. В. Лучицкий доказал существование общины в Украине в прошлом и наличие ее пережитков в XIX в. К примеру, он писал о живости воспоминаний жителей местечка Еремеевка Золотоношского уезда об их правах на общественные угодья, отчужденные богатыми козаками «в начале текущего столетия взамен за известное число лиц и бочку «горилки»» . Еремеевцы еще в 60-е годы XIX в. считали земли, прилегавшие к местечку, и степь общественной собственностью и требовали, правда, тщетно, земельного передела.

Сильными сторонами И. В. Лучицкого как исследователя были: «прирожденный реализм» 70 и прекрасное знание архивов. При изучении украинских аграрных отношений он обратился к архивам волостных правлении, частным архивам, судебным делам, Румянцевской описи (генеральному описанию Левобережной Украины, проводившемуся в 1767 г.), расспрашивал о земельных порядках стариков из украинских сел «.

И. В. Лучицкий и его ученики, в частности В. К. Пискорский 72, затратили немало усилий для разыскания документов по истории землевладения в архивах Украины, в особенности материалов Румянцевской описи. Они были обнаружены в архивах Киевского университета, Полтавской и Черниговской казенных палат (всего около 150 томов) 73. Большую их часть И. В. Лучицкий и его ученики издали в 1883 — 1884 гг. Румянцевскую опись ученый называл своим «главным источником». Созданная в 1767 г, она содержала данные о географическом положении каждого населенного пункта Левобережной Украины (всего их описано около 3,5 тыс.), количестве дворов, численности населения, имущественном положении каждой семьи, описание построек, пахотной земли, лесов, сенокосных угодий, огородов, скота, а также промышленных предприятий. Перепись проводилась с целью введения нового повышенного государственного налогового обложения, способствовала укреплению крепостнических порядков в Украине, закрепляла за козацкой старшиной земли, на которые та не всегда имела юридические права, и власть над крестьянами. Ценность ее материалов для изучения истории социально-экономических и общественно-политических отношений в Украине во второй половине XVIII в. трудно переоценить. Кропотливое исследование и широкая разработка цифрового материала Румянцевской описи лежали в основе трудов И. В. Лучицкого по истории украинской общины, а его киевский архив хранит «многочисленные выписки из документа по полкам и сотням». И. В. Лучицкий не посвящал украинским сюжетам больших книг, а писал статьи. Всего за 1882 — 1901 гг. он напечатал 32 статьи и документальные публикации 73 по истории Украины, в основном по ее аграрной истории, истории общины 76.

В дореволюционной историографии сводная положительная оценка вклада историка в исследование украинских сюжетов была дана в статье В. Мякотина 77. Последний вместе с Н. И. Василенко продолжил усилия учителя в данном направлении.

Историография советского периода также положительно оценила деятельность И. В. Лучицкого как историка украинской общины, хотя и не приняла его выводов. П. Ф. Лаптин, отмечая, что «созданная Лучицким картина общинных отношений на Украине XVII — XVIII вв. далека от совершенства», тем не менее полагал, что его исследования во многом до сих пор сохраняют научно-познавательную ценность, а собранный им документальный материал… и для современного историка может оказаться весьма полезным» 78.

Труды И. В. Лучицкого по социально-экономической истории Украины сразу же после опубликования становились достоянием европейской историографии: они переводились на французский и немецкий языки. М. М. Ковалевский в 1890 — 1891 гг. в ряде статей, опубликованных на страницах освещал взгляды И. В. Лучицкого на проблемы «малороссийской общины» и старозаимочного землевладения в Украине, касаясь и полемики ученого с Ефименко.

И все же в историю науки И. В. Лучицкий вошел прежде всего своими крупными работами по французским аграрным отношениям, получившим мировое признание еще при жизни историка. С 1882 г. ученый начал работу в архивах Южной Франции и Испании, а с 1894 г. стал ездить во Францию систематически, где собирал материал по истории аграрных отношений накануне и во время Французской революции. Киевский архив ученого хранит материалы, зафиксировавшие его богатые и яркие впечатления о путешествиях в Пиренеях, где историк смог проникнуть в архивы нескольких сельских общин, расположенных в высокогорных селениях, о близких контактах с французскими крестьянами. Беседы с ними давали ему крупицы знаний об особенностях местных аграрных отношений в современной ему Франции и в целом позволили прийти к выводу, что «„ между крестьянином г. Золя и здесь увиденным современным крестьянином так же мало сходства, как между свиньей и арабским конем»   .

Отчеты ученого хранят обстоятельные сведения о состоянии архивов Тулузы, Тарба, Арраса, Дижона, Лиона и многих других 81. В архивах И. В. Лучицкий обращал внимание на списки налогоплательщиков «двадцатины» и тарифицированной тальи, описи общин, т. е. описи крестьянских, церковных и дворянских земель. Исследуя источники, он одним из первых стал применять количественные статистические методы. Ученого интересовали следующие вопросы: распределение поземельной собственности во Франции до революции, ее количественные характеристики; результаты продаж национального имущества, которое состояло из земель короны, церкви и дворян-эмигрантов, конфискованных революцией, в чьи руки попадала эта земля, какие слои населения обогатились вследствие аграрной политики якобинцев; изменилось ли в целом распределение поземельной собственности в стране и как именно. На эти вопросы ученый отвечал в трудах по истории французского крестьянства, которые публиковались сразу после командировки в Париж в 1894 г. и много позже. Первым среди них был отчет о командировке за границу в 1894 г.82

[/smszamok]

Дополненные новыми архивными разысканиями 1897 г. и позднее сведенные, материалы 1894 г. стали важной составной частью документальной основы фундаментальных трудов ученого по истории французских поземельных отношений и. Эти труды — его основной вклад в науку. Блестящим ученым, социологом и историком широких научных интересов был М. М. Ковалевский.

(Еще не оценили)

Загрузка...

История должна с помощью философии ставить проблемы познания общих понятий, законов, причин. Нет науки о единичном. В основе классификации наук лежат методы ими применяемые в исследовании. Исторические методы не идентичны методам наук о природе, они глубоко специфичны. Степень познаваемости объектов науки зависит от познающего субъекта, его точек зрения, эрудиции, личных способностей и т. п.

Эти выводы свидетельствуют о том, что неокантианский историзм во многом

[smszamok]

противостоял не только позитивизму, но и марксизму. Вместе с тем принципы неокантианства были восприняты французской историографией XX в. Разработанные для нужд истории Э. Дюркгеймом, Ф. Симианом, А. Берром, о чем речь пойдет ниже, они в немалой степени способствовали выведению школы «Анналов» на тот высокий уровень, который ныне является общепризнанным.

Становление историков «русской исторической школы» пришлось на 70-е годы XIX в., т. е. на время кризиса «первого позитивизма» 29, который плодотворно преодолевался в их исследованиях, посвященных изучению сюжетов Французской революции, восприятием и марксистских идей. Историк Г. П. Мягков пишет: «Сделав выбор в пользу философии позитивизма, М. М. Ковалевский, Н. И. Кареев, П. Г. Виноградов вместе с тем восприняли элементы материалистической интерпретации исторического процесса. Это было, фактически, поиском путей выхода из наметившегося к 70-м годам кризиса платформы «первого позитивизма».

В ходе упоминавшихся выше дискуссий в советской исторической науке о кризисе исторического знания в России на рубеже веков вновь был поставлен вопрос о причинах влияния марксизма на российскую историографию. В свое время Н. И. Кареев ответил на него. Объясняя прогресс исторических исследований в области экономической истории, он писал, что «явление это объясняется не специальным влиянием доктрины экономического материализма (здесь ученый подразумевал марксизм — Л. Т.)», а «общими условиями современности, все более и более указывающими на важное значение экономического фактора в общественной жизни, и развитием исторической науки, которая все больше и больше расширяет предмет своего видения и умножает подлежащий обработке материал».

Историки, которых научная традиция объединила в «русскую историческую школу», искали путей выхода из кризиса не только в восприятии отдельных положений марксизма, но и в усвоении некоторых постулатов неокантианства. Его проникновение в историческую науку России началось почти сразу же после создания этой школы. Последствия проникновения неокантианства были двоякого рода. С одной стороны, неокантианство оказывало влияние на творчество историков, воспринимавших его отдельные постулаты и с новых, отчасти «неокантианских, методологических позиций» критиковавших позитивистскую историографию, не порывая при этом с позитивизмом. К числу таких «критических позитивистов» томский историк А. Н. Нечухрин относит Р. Ю. Виппера, В. П. Бузескула, Е. В. Тарле и Д.М. Петрушевского, которые, начиная с середины 90-х годов XIX в., писали о кризисе научного метода анализа и понимания явлений прошлого. Их атакам подвергались как ученые, разделявшие научную платформу первого позитивизма, так и сторонники идеализма. Они критиковали предшествующую историографию за идеализм, игнорирование социально-экономического фактора в истории, высоко оценивая марксистскую теорию, и разрабатывали социально-экономические проблемы в своих трудах. А. Н. Нечухрин пишет, что для них характерно «конкретно-историческое изучение. явлений прошлого», сочетание исторического и сравнительного, социологического их анализа; последний ориентировал научный поиск на изучение статики и в трудах Е. В. Тарле сопровождался критикой теории исторического прогресса. «Русские критические позитивисты» — пишет томский историк, — видели корни кризисных явлений в неразработанности, нерешенности, пренебрежении к гносеологическим проблемам исторического познания, обратили внимание на опыт немецкого неокантианства в этой области, к которому «отнеслись осторожно» х.

С другой стороны, невозможно не отметить радикальную критику позитивизма в российской историографии, которая велась с неокантианских позиций, и широкое распространение в начале XX в. идей баденской школы .

Как уже отмечалось, в 1902 г. с критикой позитивизма выступил А. С. Лаппо-Данилевский. Принципы социологической доктрины О. Конта опровергались им с позиций неокантианской теории исторического познания. Одним из первых этот факт констатировал Н. И. Кареев, обратив внимание на то, что сборник «Проблемы идеализма», где поместил свою статью А. С. Лаппо-Данилевский, в целом имел антипозитивистскую направленность.

[/smszamok]

С начала 1900-х годов А. С. Лаппо-Данилевский все больше внимания уделял разработке проблем истории исторической науки и теории исторического знания в соответствии с принципами неокантианства. Исследовательница Р. А. Киреева подчеркнула, что на новых подходах к историографии «сказалось» влияние международных конгрессов, участником которых А. С Лаппо-Данилевский был с 1900 г.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Фундаментальной методологической идеей российской историографии была идея прогресса и разума как двигателя исторического процесса. Так же, как и историография Просвещения, французская либеральная, радикально-демократическая, социалистическая историография XIX а, историческая мысль России отстаивала идею закономерности прогрессивных и радикальных преобразований общества. Отвергая революцию как способ преобразования, российские историки были привержены идеям реформизма, а на уровне философии истории — позитивистским идеям эволюционизма. Даже младший из деятелей этой школы Е. В. Тарле в 1902 г., анализируя исторические воззрения К. Маркса, писал, что идея последнего о неизбежности революционных преобразований общества под влиянием объективно сложившейся исторической действительности «должна уступить дорогу идее мирной эволюции».

Анализируя взгляды Е. В. Тарле, А. Ерусалимский отметил, что они

[smszamok]

объясняются влиянием П. В. Струве и Э. Бернштейна 45. Историки «русской исторической школы» развивали теорию прогресса на уровне достижений историографии XIX в. и зачастую превосходя его. Для них прогресс был не прямолинейным, механическим движением (как у просветителей), а сменой качественно определенных общественнс-политиче-

ских состояний (как у Гегеля, Сен-Симона, Фурье, Гизо). В тесной связи с такими онтологическими представлениями российских историков находится признание сравнительно-исторического метода исследования как наиболее эффективного. Впрочем, Г. П. Мягков пишет, что влияние марксизма на взгляды М. М. Ковалевского сказывалось и в том, что ученый выходил «за узкоформальные рамки» указанного метода 46. Хотя и в этом вопросе однозначная оценка, очевидно, была бы упрощением. М. П. Драгоманов свидетельствовал, что во время археологического съезда в Одессе ученые-украинофилы выступали против «космополитического, сравнительного направления в науке», называя это направление «плаванием по океану безбрежному» *п, тогда как М. М. Ковалевский отстаивал его.

В советской историографии достаточное освещение получило учение М. М. Ковалевского о прогрессе. Такие ис следователи его научного творчества, как Б. Г. Сафронов, А. П. Казаков, Г. П. Мягков, подчеркивали превосходство его теории прогресса по сравнению с теориями предшественников (например, Гегеля) и современников 48, а также отмечали критику М. М. Ковалевским О. Конта за западно-европоцентризм, т. е. признание в качестве исторических лишь народов Западной Европы (что свойственно было и Гегелю, и Ранке). М. М. Ковалевский полагал необходимым исследование истории всех народов и, следовательно, все народы планеты считал историческими 49.

Н. И. Карееву, И. В. Лучицкому, М. М. Ковалевскому было свойственно расширительное понимание предмета истории. Они не только не уделяли преимущественного внимания политическому аспекту прошлого, как делала французская университетская наука, но и осуждали таковое. Различие во взглядах накладывало отпечаток на личные отношения между историками. Так, И. В. Лучицкий долгое время не желал знакомиться с А. Оларом.

В 1896 г. Н. И. Кареев отмечал: «Предмет исторической науки слишком обширен и разнообразен» 50. В трудах русского ученого заключены такие мысли о предмете истории, подобные которым французские университетские историки высказали только в 20-е годы XX а Констатировав преобладание в количественном отношении сочинений по политической истории, Н. И. Кареев писал в связи с этим о задачах исторического исследования: «С социологической точки зрения более важное значение имеет история внутренняя, сравнительно с внешнею, а во внутренней истории — культурная (духовная) и социальная (экономическая) сторона жизни сравнительно со стороною чисто политическою, выражающеюся в деятельности правительств и борьбе партий за власть, — тем не менее, нельзя отрицать научный характер за занятиями внешней и внутриполитической историей, без знания которой притом довольно мудрено име ъ верное представление о духовном и материальном быте народа» я.

Российская историография отказалась от позитивистского унифицирования истории с естественными науками и отстаивала ее специфику, но она отказалась и от неокантианского деления наук на идеографические и номотетические. В начале 70-х годов И. В. Лу-чицкий даже полемизировал со сторонниками подобных воззрений 52. Вера в познаваемость исторического прошлого, возможность истории устанавливать законы и причины общественного развития была свойственна «русской исторической школе». За два десятилетия до А. Берра и его выдержанной в академическом духе критики в адрес «историзирующей истории», за несколько десятилетий до резко полемических выступлений по этому поводу Л. Февра И. В. Лучицкий подверг уничтожающей критике современную ему историографию за идеографизм, описательность, пропагандируя идеи синтеза, всеобъемлющей систематизации исторических фактов. Правда, он не был последовательным. Например, он полагал, что цели его книги «Католическая лига и кальвинисты во Франции» состоят лишь в подготовке материалов для будущих обобщений. Это соответствовало наставлениям Ш. Сеньобоса и Ш.-В. Ланглуа. В начале 70-х годов, когда И. В. Лучицкий исследовал теорию истории, он так же, как и французские историки этого времени, показал себя приверженцем «теории факторов». По его мнению, историк должен был изучать эволюцию каждого фактора: экономического, политического, религиозного, психологического и т. д. в их взаимодействии, не отдавая предпочтения ни одному из них. Итальянский теоретик-марксист А. Лабриола, подвергая критике позитивистскую социологию, существенной составной частью которой является «теория факторов», писал: «Теория факторов» «полудоктрина, рождается из того абстрагирования, в процессе которого разные стороны определенного социального комплекса понемногу лишаются их качества простых аспектов одного целого, постепенно обобщаемые, они приводят к учению о предлагаемых факторах, которые действуют в историческом процессе, как изолированные и независимые друг от друга» я.

Марксизм противопоставлял позитивистскому пониманию многофакторности пружин исторического развития, монистическое понимание истории. Современные критики марксизма, а в данном случае речь идет об аргументации А. Я. Гуревича, указывают историкам-марксистам на забвение ими субъективной стороны исторического процесса, превращение истории в обезличенную историю способов производства, стремление подчинять историческое исследование поискам формационных признаков в истории каждого конкретного общества, что превращается в главную их заботу

Многофакторность пружин исторического развития признавалась Л Февром и М. Блоком. Л. Февр писал: «Связи между экономическим и социальным не являются привилегией и исключительностью, в этом смысле нельзя говорить об «экономическом» и «социальном» больше, чем о «политическом» и «социальном», больше, чем о «литературном» и «социальном», больше, чем о «религиозном» и «социальном», больше даже, чем о «философском» и «социальном» 55. Заявляя, что историк должен стремиться понять «реальные, глубокие и многочисленные мотивы движения больших масс», те, которые заставляют «национальные коллективы» объединяться и сотрудничать, а потом «восстанавливают один против других до смертельной ненависти», Л. Февр указывал, что это мотивы «географические, экономические, социальные в такой же мере, как и интеллектуальные, религиозные и психологические» 56.

Н. И. Кареев, ранее других русских историков — еще в 80-е годы — подвергшийся влиянию неокантианства, разрабатывал «теорию личности как агента истории» в трудах 90-х годов и начала XX в. Стоя на позициях многофакторности исторического процесса, Н. И. Кареев считал, что и личность, первичный элемент общества, плюрализирована 57. Личность проявляет себя в истории в совокупности своих антропо-психологических и в определенной степени социальных качеств. «Культурный процесс, — писал ученый, — заключается в изменении состояний, происходящем благодаря действиям людей. Это не есть безличная эволюция: как только события, вызывающие перемены, суть действия, поступки, то настоящими агентами истории являются поступающие или действующие. Взаимодействие событий и состояний приводит, таким образом, к взаимодействию личностей и культурных сфер» 58. Н. И. Кареев связывал будущее истории как науки с социологией и психологией, полагая, что лишь в психологии и социологии существуют законы, с помощью которых возможно объяснение исторического процесса, что сама закономерность в истории — явление психологическое, а личность — единственный фактор истории. М. М. Ковалевский разделял этот взгляд, полагая, что история обретет объяснительную силу на путях биопсихологизма. Идею о плодотворности связей истории с психологией Н. И. Кареев ставил в заслугу и П. Л. Лаврову. Разбирая теорию личности последнего, Н. И. Кареев определил психологию как науку о реакции на потребности людей и считал, что потребности в пище, безопасности и нервном возбуждении людей дают начало соответственно экономической, политической и идейной жизни общества 59. Н. И. Карееву был свойствен неокантианский взгляд на взаимоотношения истории и философии истории. Философию истории (социологию) он считал венцом исторического знания, полагая, что она опирается на точность исторической науки. Исследователь П. С. Шкуринов отметил позитивистский «эмпирический настрой» Н. И. Кареева, ограничивавшего задачи самой истории «аналитически-синтетическими процедурами».

[/smszamok]

Труднейшей проблемой гносеологии было определение критериев обобщения, исторического синтеза. Русские ученые их не нашли, хотя у Н. И. Кареева имеются интересные рассуждения об «индивидуально важном», «о существенном процессе» в ту или иную эпоху, вокруг которых следует группировать факты, и, наконец, о здравом

смысле историка-исследователя. Суждения ученого об этой проблеме были противоречивыми, что, в частности, отмечали Б. Г. Могиль-ницкий и В. П. Золотарев.

Затруднения, которые испытывали в свое время русские ученые, вполне объяснимы.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Начало XX в. ознаменовалось изменением экономических, социально-политических, идеологических и психологических условий существования человека. Усиление борьбы за передел мира между великими державами в последней трети XIX в., сопровождавшейся ростом милитаризма и национализма и завершившейся первой мировой войной, нарастание классовой борьбы, рост социалистического движения — все эти факторы внешне- и внутриполитического развития стран приводили к нарастанию социальной тревоги и неуверенности в завтрашнем дне. В этих условиях значительно возросла потребность в развитии исторической науки, изучающей прошлое, чтобы обнять настоящее и прогнозировать будущее человечества.

Кризис в естествознании, особенно в физике, остро ставил проблемы совершенствования

[smszamok]

теории познания, заострил внимание на решении гносеологических проблем исторического знания. Их разработкой занялась баденская (фрейбургская) школа, и в частности В. Виндельбанд (1848 — 1915) и Г. Риккерт (1863 — 1936).

Напомним, что классическими постулатами позитивистской гносеологии были: вера в полную идентичность методов познания, применяемых науками о природе и науками об обществе, утверждение опытного знания (отсюда агностицизм, признание непознаваемости абстракций, таких как природа пространства и т. п.), пренебрежение ролью субъекта исторического познания, сосредоточенность на объективной стороне истории.

Баденская школа дала свою классификацию наук, разделив их на две основные категории — науки естественные и науки исторические — и положив в основу такого деления методы познания, ими используемые.

Впервые такое деление наук по методу познания было предложено В. Виндельбандом 13. Ученый считал, что науки о природе используют обобщающий, метод. В этом случае мышление исследователя «стремится от уловления частного к пониманию общих отношений, законов» м. На/ки о культуре, и история в том числе, пользуются идеографически методом. Сила истории «на стороне наглядности», мышление ученого в этом случае «удерживает на себе любовная отделка частного»»‘

Более детально разработка этой классификации наук и их исследовательских задач была дана Г. Риккертом. Науки о природе, по его мнению, используют обобщающий, номотетический метод, стремясь в процессе изучения отдельных явлений подвести их под общие понятия, законы. Образование абстракций, общих понятий, законов для естественных наук — цель, итог познания. Науки о культуре, и история в числе, используют идеографический метод, описывая индивидуальное, единичное, т. е. «желают воспроизвести самое действительность» 16. Они не поднимаются до формирования абстракций, общих понятий, законов, но и не ограничиваются описательством. Истории так или иначе делает отбор исторических явлений, классифицирует их. Это происходит, по мнению Г. Риккерта, в процессе отнесения явлений к культурным ценностям. «Культурной ценностью», пояснял ученый, выступают явления, пользующиеся «всеобщи признанием», либо те, чье значение «постулируется… культурным человеком, с точки зрения интересов общества, в котором мы живы»

Культурные ценности, это — «религия, церковь, право, государство, обычаи, наука, язык, литература, искусство, хозяйство»; «их ценность признаете? всеми членами общества»18. Но это ценности частного характера; они восходят к «системе объективных культурных ценностей», которую ученый связывал с Богом. Он с сочувствием цитировал гамбургского философа А. Риля по мнению последнего, «без идеала выше себя человек не может прямо ходить в духовном смысле слова»

Таким образом, представители баденской школы В. Виндельбанд и Г. Риккерт впервые попытались проанализировать логику исторических исследований, предметом их внимания стала та часть исследовательской работы историка, которая была самым слабым местом в позитивизме, — исторический синтез, принципы приведения в порядок и «обработки» материала источников; они рассматривали возможности применения в истории теоретического метода Это и были те «метафизические проблемы», которые Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньо-бос считали лишенными всякого интереса и смысла.

Познание, согласно В. Виндельбанду и Г. Риккерту, всегда субъективно. Это не отражение действительности, а ее «преобразование», «упрощение», «упорядочивание с помощью ощущений, понятий, суждений познающего субъекта». «Логика, — писал Г. Риккерт, — должна рассматривать познание прежде всего не как копирование, а лишь как преобразование данного материала, представлений, ибо лишь оно является непосредственно доступным ей процессом».

Долгое время советская историография противопоставляла неокантианству позитивизм, отмечая познавательный оптимизм последнего. Такой подход к постулатам неокантианства был присущ академику А. И. Тюменеву и нашел отражение в его работах 30-х годов. Менявшееся отношение к методологическим идеям немарксистской историографии прослеживается Е. В. Гутновой в неокантианском подходе к анализу проблем логики исторического познания, в котором она видит много рационального. Во втором издании своего исследования по историографии истории средних веков Е. В. Гутнова все же писала о неокантианстве в рамках дозволенного в советской литературе и.

Отношение к оценкам баденской школы объясняется историзмом ее исторической критики. Уровень конструктивности критики методологических идей неокантианства с течением времени в историографии советского периода возрастал. Пришло признание необходимости восприятия позитивных аспектов мировоззрения немарксистских ученых, восприятия того рационального в их взглядах, что определялось историческим сознанием эпохи, единой как для «буржуазных», так и для «пролетарских» историков.

В начале 80-х годов московский исследователь П. С. Шкуринов, сохраняя марксистский подход к позитивизму и неокантианству, тем не менее высказал убеждение в том, что эти две теории истории не противостояли друг другу. Неокантианство, по мнению П. С. Шкуринова, выступило против «догм» позитивизма, стремясь «освободиться от некоторых постулатов «первого позитивизма», от понятийного аппарата Конта, Спенсера, Миля и Тэна. «В противовес натуралистическому сведению позитивистами сущности общественных явлений к набору простых их законов, — считает ученый, — неокантианцы выдвинули идею о гуманитарных «наук о духе». Выступая против механистического истолкования социальных процессов, неокантианцы требовали понимания субъективного смысла этих процессов, их преломления в сфере человеческой психики. Вполне приемлемым для неокантианских теоретиков, как и для всех позитивистов, было бы сведение социологии к изучению человеческого участия в общественной жизни». Продолжая анализ общих черт позитивизма и неокантианства, ученый пишет, что и позитивисты второй генерации, и неокантианцы «все понятия философии и социологии объявляли конструкциями, соотносящимися не с реальными фактами общественной жизни, а с познавательными интересами субъекта, с его переживаниями и представлениями». В качестве третьей общей черты «вторых позитивистов» и неокантианцев ученый называет враждебное отношение обоих философских течений к марксизму эт. Однако последнее нуждается в уточнении (см. об этом ниже).

[/smszamok]

Изменение отношения современной российской исторической мысли к позитивизму и неокантианству наиболее ярко проявилось в исследованиях А. Я. Гуревича, одного из наиболее радикальных критиков марксизма Ученый с изрядной долей сарказма определил позитивистский историзм как «время невинности исторической науки».

Из выводов неокантианского историзма важнейшими являются следующие.

История как наука не может развиваться без услуг и взаимодействия с философией истории.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Российские университетские преподаватели перенимали на Западе методы исследовательской работы и семинарские методы обучения историков-исследователей, впервые примененные в Берлинском университете Л. Ранке. Многие крупные русские ученые учились на семинарах немецких и французских профессоров. Выработанные Э. Бернхаймом, Ш. В. Ланглуа, Ш. Сеньобосом принципы работы над источниками стали общепризнанными в среде российских ученых, их труды по источниковедению на протяжении нескольких десятилетий были настольными книгами всех серьезных историков России, а с переводом французских работ на русский язык сделались доступными и студенчеству .

В отличие от французской научной книги, обязательным компонентом предисловий которой

[smszamok]

были заверения в беспристрастности, в русских исторических книгах они отсутствовали. Н. И. Кареев со свойственным ему реализмом писал о том, как «трудно достижима» беспристрастность в науке и видел выход для историка в том, чтобы становиться на общечеловеческую точку зрения.

Методологические изложения историков «русской исторической школы» к Французской революции 1789 г. определялись не только реалиями российской пореформенной действительности, но и теоретико-методологическими идеями позитивизма. Во второй половине XIX в. позитивизм был широким международным течением философской и исторической мысли. Под его влиянием развивалась историография не только во Франции, но и в Англии, Италии, США, России.

Однако российский позитивизм отличался от французского так же, как и уровень общественных отношений — следствие исторических условий, в которых формировались российская и французская последней трети XIX — начала XX в. Нерешенность многих проблем российского общества быстрее вызвала в российской исторической науке те методологические изменения, которые европейскую, в частности французскую, университетскую науку охватили позже. Среди таковых должны быть отмечены следующие:

• более раннее и глубокое влияние марксизма на российскую либеральную историографию (в практике исторического исследования это находило выражение в изучении экономических аспектов прошлого);
• более раннее, чем на Западе, влияние молодой тогда науки социологии и широкое использование сравнительно-исторического метода как инструмента разработки социологических понятий и категорий;
• более слабое и преходящее влияние неокантианства.

Вопрос о кризисе исторической мысли в России и времени ее методологической переориентации от классического позитивизма к так называемому «второму позитивизму», к неокантианству; вопрос о роли марксистских идей в этой переориентации с 50 — 60-х годов — все это было предметом дискуссий в советской историографии.

Проблема кризиса российской историографии обсуждалась на Рижской Всесоюзной историографической конференции «Кризис современной буржуазной исторической науки» (октябрь 1979 г.), на Томских региональных конференциях по методологии истории, историографии и источниковедению (май 1982 и май 1985 г.). Отдельные ученые предпринимали усилия с целью обобщить материалы дискуссий и подвести их предварительные итоги 6. Они выделили две основные точки зрения на вопрос о времени кризиса, его внутренней периодизации, связанной с определением этапов кризиса, а также сущностных его характеристик. В доперестроечный период даже такие видные советские ученые, как М. А. Алпатов, А. А. Искандеров, И. Д. Ковальченко, А. М. Сахаров, Л. В. Черепнин, считали, что в основе кризиса лежит «усиление реакционной природы буржуазной идеологии с 90-х годов XIX в., явившееся следствием классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом». К середине 80-х годов О. В. Волобуев, Е. В. Гутнова, А. И. Данилов, Б. Г. Мо-гильницкий, А. Н. Нечухрин, Б. Г. Сафронов, Л. Н. Хмылев, А. С. Шофман уже связывали начало кризиса с крахом либерализма в ходе первой русской революции, подчеркивая при этом главенствующую роль такого элемента в структуре исторической науки, как методология исторического познания 8.

Возвращаясь к рассмотрению проблемы кризиса российской историографии, С П. Рамазанов уточнил аргументацию обеих групп ученых и подчеркнул, что «их разногласия отнюдь не свидетельствуют о различии в их понимании природы кризиса» 9. Вместе с тем он справедливо заметил, что привлечение к характеристике этапов кризиса «наряду с методологическим политического и концептуального аспектов развития исторической мысли породило еще большее разнообразие взглядов по сравнению с решением вопроса о начале кризиса» ю. Проблема начала кризиса российской исторической науки и его этапов дебатируется в тесной связи с выяснением сущностных характеристик кризиса и до настоящего времени не нашла своего логического разрешения в литературе.

Большинство ученых, принимавших и принимающих участие в дискуссии, справедливо полагают, что сущность кризиса следует связывать не с эволюцией, но с кардинальным разрывом с позитивистской философией и заменой ее методологическими принципами неокантианства.

Сам кризис определяется как коренная ломка господствовавших в науке ранее «теоретико-методологических положений», смена «ведущих позиций одного методологического течения другим», обострение «борьбы течений в буржуазной историографии».

[/smszamok]

В российской либеральной историографии это, по мнению большинства исследователей, произошло после революции 1905 г. и отчетливо выразилось в трудах А. С Лаппо-Данилевского, в наибольшей степени испытавшего влияние неокантианства. Эта точка зрения отражена в новом учебном пособии по историографии и. Нельзя не отметить обсуждения этой проблемы в советской историографии. Новые подходы российской науки к разработке проблемы, несомненно, открывают и новые перспективы для ее развития,

(Еще не оценили)

Загрузка...

Проблема кризиса исторической науки периодически дебатируется учеными всего мира. Однако до недавнего времени в  она определялась как неуклонно нарастающий процесс упадка буржуазной историографии, с одной стороны, и успехов марксистского исторического знания — с другой. В последние годы своего существования наша историческая наука получила возможность открыто поставить вопрос о преодолении тенденции к обособлению от мировой историографии, компенсации неоправданного невнимания «к историзму исторического сознания, к той объективно обусловленной контекстом эпохи постоянно меняющейся структуре знаний людей о мире и о самих себе как субъектах истории»  и в связи с этим по-новому подойти к проблеме кризиса исторического знания как к имманентному явлению в развитии науки.

Историзм исторического сознания определяется:

[smszamok]

—        эпохой, ее основными сущностными характеристиками, объективной направленностью развития ее основных процессов на уровнях экономическом, социальном, духовном;

—        уровнем развития науки о природе, наук естественных, дающих в распоряжение историка определенный концептуальный аппарат, определенные методы познания общества, аналогичные методам познания физического мира;

—        общим уровнем развития гуманитарного знания, накоплением новых знаний в смежных с историей дисциплинах, круг которых имел тенденцию к постоянному расширению и в XX в. включил в себя дисциплины не только гуманитарного, но и негуманитарного профиля.

Историзмом исторического сознания обусловлено то общее, что было в развитии историографии Франции и России на рубеже XIX — XX вв. Общее определялось однонаправленностью их общественного развития, основой которого был промышленный переворот, завершившийся во Франции в годы Второй империи и набравший бурные темпы в России после отмены крепостного права и 1861 г. Общим было стремление передовых сил Франции и России создать правовое, демократическое, республиканское по форме государство с гарантированными правами личности. В последней трети XIX в. во Франции это стремление проявилось в де трех внутриполитических кризисов, нашедших отражение в (уланжизме, деле Дрейфуса и Панамском кризисе, которые противоюставили Францию националистов, монархистов и клерикалов Франции демократии и республики.

В России, отстававшей от Франции по уровню оциально-экономического и политического развития, шла борьба :е политических партий вокруг проблем, касавшихся содержания и$юрм преобразований, способных вывести страну на уровень передюых стран мира. Те же задачи решались и в ходе революций 1905 —1907 и 1917 годов.

Господствующим направлением политической и исторической мысли России исследуемого периода был либералом, отрицающий революционный способ решения общественно-политических, экономических, в первую очередь крестьянских, вопроса российского общества, уповавший на государство как орудие оответствующих преобразований, пытавшийся поставить ему и его дятелям на службу опыт Французской революции во избежание реолюции в своей стране .

Исследование аграрных и социальных аспектовистории революции 1789 г. для либеральной историографии Россиив последней трети XIX в. обретало такую же «жгучую актуальюсть», как и для А. Олара и его школы. Вот что по этому поводу госал Н. И. Кареев: В последние годы в работах профессора Е. Б. Черняка получил разработку новый тезис о прогрессивном потенциале либерализма, который рассматривается не только как отрицание, но и как продолжение идей Просещения.

«Кто начал жить сознательной жизнью в шестидесятых — семидесятых годах минувшего века, тот не мог не задумываться над тем, когда и как захватит Россию в свой неудержимый поток длительная западноевропейская революция, начавшая уже со времени декабристов оказывать влияние на передовые круги нашего общества» ‘. И об этом же: «… в конце XVIII в. французская революция для русского общества была делом посторонним, чуждым, далеким, но когда у нас самих началось освободительное движение с эпохи декабристов, русские люди стали всматриваться в эту революцию, чуя, что нечто подобное не минует и Россию, и даже будучи уверены в том, что это был единственный путь для ликвидации старого порядка» (оба приведенных высказывания ученого относятся к послеоктябрьскому 1917 г. периоду).

В российских университетах всеобщая история в этот период преподавалась как история революций. Первым курс по истории Французской революции в Московском университете читал В. И. Герье (1837 — 1919). Н. И. Кареев, И. В. Лучицкий, М. М. Ковалевский, Е. В. Тарле высоко оценили революцию 1789 г. как выдающееся событие всемирной истории. Их работы по исследованию аграрных проблем революции были признаны в мире классическими. Русская историческая наука последней трети XIX в. так же, как и французская, обретала профессионализм. Революционная ситуация 60-х годов XIX в. и связанный с нею подъем общественного движения способствовали демократизации российских университетов, принятию университетского устава (1863), закона о печати (1865). В 60 — 70-е годы расширялись их историко-филологические факультеты, им предоставлялись кредиты, изменялись их учебные планы.

[/smszamok]

Университеты обеспечивались библиотеками. Так же, как и во Франции, в России увеличивалось количество исторических периодических изданий, активизировалась деятельность научных обществ, налаживалось справочно-информационное дело, укреплялись научные контакты историков внутри страны, а также их связи с зарубежными коллегами, в том числе французскими.

(Еще не оценили)

Загрузка...

На собрании Общества, состоявшемся в марте 1890 г., А. Олар изложил принципы изучения революции: «делать научное дело», «начать применять к этой истории те же правила исторической критики, какие употребляются для более отдаленных «эпох», передавать ее факты «верно», «на основании документов» и, в итоге, «содействовать внесению научности в изучение революции», А. Олар, его ученики и последователи развернули деятельность по публикации документов, касающихся истории революции 1789 г. Результаты были внушительными и позволили поднять изучение ее проблем на профессиональный уровень.

Этими капитальными публикациями введены в научный оборот протоколы Якобинского клуба, акты

[smszamok]

Комитета общественного спасения, документы по истории общественного мнения в Париже в период Термидорианской реакции, Директории и Первой империи. Впервые были изданы письма Людовика XVI и аббата Э. Барботена, мемуары Шометта, политические сочинения И. Канта, конституционные тексты, касающиеся прав человека и гарантий индивидуальных свобод во многих странах, и другие первоисточники. На основе этих публикаций А. Олар писал работы, необходимым подготовительным этапом к созданию которых было тщательное изучение документов в соответствии со строгими правилами источниковедческих приемов анализа и синтеза. Написанию этой книги предшествовал колоссальный труд эрудита. В предисловии к ней А. Олар пишет, что в течение двух десятков лет смог «перечесть все законы революционной эпохи, все влиятельна.; газеты того времени, переписку, прения, политические речи, протоколы выборов и биографии лиц, игравших какую-либо роль» м. Н. № Лукин отметил, что этот труд не пропал даром. Благодаря такой добросовестности ученого, «было разрушено немало легенд, устранено множество неточностей и фактических ошибок, имевшихся в старых работах по истории революции» т. Вместе с тем этот труд создавался на основе избирательного внимания автора к политическому аспекту исторического прошлого. Круг источников в результате такого подхода оказался искусственно суженным, и историк мог только льстить себя надеждой изучить «все» факты, достичь абсолютной полноты эмпирического описания. И все же, несмотря на указанные недостатки, выводы А. Олара относительно политических аспектов революции 1789 г. не утратили научного интереса до сих пор.

В предисловии к «Политической истории» ученый предупреждал читателя: «Эта книга — не партийное сочинение» 70, а в заключении отказался резюмировать свой труд, поясняя, что он не защищал никакого тезиса, не доказывал истинность какого-либо положения, а хотел только «изложить объективно» политическую историю великой революции 71. Тем не менее вся его научная и общественная деятельность имела определенную политическую окраску. А. Олар был убежденным республиканцем. Изучение им истории Французской революции имело целью защиту режима Третьей республики от происков монархистов, клерикалов и националистов. Всей направленностью своей деятельности он показал себя сторонником принципов демократии, светских и национальных традиций, истоки которых восходили к революции 1789 г.

А. Олар, его ученики и последователи выработали тот традиционный образ Французской революции, который способствовал решению назревших политических проблем французского общества последней трети XIX в. Задачами практической политики республиканца А. Олар руководствовался при написании критических работ об И. Тэне и других историках консервативного и реакционного направлений 7г.

А. Олар создал собственную концепцию революции. Обозначив хронологические рамки революции 1789 — 1804 годами, он выделил в ней четыре этапа, каждый из которых считал исторически оправданным и необходимым: конституционная монархия (1789 — 1792), которую он характеризовал как «буржуазный порядок, основанный на имущественном цензе»; демократическая республика (1792 — 1795), представлявшаяся ему временем, «когда народ отнял у буржуазии ее политические привилегии», буржуазная республика (1795 — 1799), когда «политические привилегии буржуазии были вновь восстановлены»; плебисцитарная республика (1799 — 1804), когда «произошло усиление исполнительной власти». Особенности такой периодизации революции А Оларом проанализировал В. Г. Ревуненков «.

Любимым героем А. Олара был революционер Дантон, которого он считал продолжателем Мирабо. Дантон, как его описывает историк, хотел действовать «согласно разуму, просвещенному историей», «был демократом», единственной его программой была «программа народного просвещения».

Политика Дантона — реализм, он считал необходимым «противопоставить личным страстям отечество, не туманное и мистическое отечество, а реальное и осязаемое™», он «человек действия и борьбы» и т. д. и Видный французский историк, академик, известный и признанный специалист в области истории и теории международных отношений XIX — XX вв. Пьер Ренувен (1893 — 1974) был учеником А. Олара. Под руководством учителя он написал дипломную работу на тему о провинциальных штатах 1787 г. Война 1914 — 1918 гг. на время прервала его. занятия в Сорбонне, но в 1918 г. он возвратился к ним и в 1921 г. опубликовал докторскую диссертацию «Провинциальные штаты 1787 г. (истоки, развитие, результаты)» «. Работа была выполнена с соблюдением всех канонов позитивистской историографии: основывалась на огромном количестве архивных материалов, тщательном изучении истории вопроса. В библиографии, прилагаемой к диссертации, перечислены рукописные материалы из Национального архива, фондов Парижского и департаментских архивов, печатные документы и современные материалы (газеты, мемуары, переписка государственных деятелей и т. п.). В духе доктрины молодой П. Ренувен предупреждал своих читателей о том, что его выводы «зачастую несовершенны», а в основу работы положен принцип академической беспристрастности. Однако, вопреки заявлениям, выводы работы обнаруживал^ республиканские симпатии автора. Он считал, что административная реформа могла бы сделать опорой королевской власти «национальное согласие», стать «предисловием к политическому преобразованию», необходимому «для возрождения страны». По мнению историка, попытка реформы провалилась, потому что окружение Людовика XVI не смогло «подняться над интересами своего класса» 76. Ответственность за ее провал он также возлагал на правительство Бриенна, подвергая подробному анализу его ошибки и оплошности.

[/smszamok]

Указанная работа была единственным исследованием П Ренувена по истории Французской революции. Правда, в 1920 г. он опубликовал документ «Ассамблея нотаблей 1787» «. Это был протокол заседания от 2 марта 1787 г, на котором Генеральный контролер Колонн перед специальной комиссией, состоявшей преимущественно из его противников, оправдывал и защищал свой проект реформ. Текст документа занимал 71, а введение, написанное П. Ренувеном, 24 страницы. Переход П. Ренувена к занятиям предысторией и историей первой мировой войны состоялся в том числе и под влиянием А. Олара, отдавшего дань этой проблеме в военные и послевоенные годы.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Принципы исторического синтеза, исторического обобщения, выдвинутые Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобосом, несостоятельны в научном отношении. Ученые предложили «сортировать» добытые из документов факты по признаку однородности в хронологическом порядке 50. Для этого они разработали определенную схему, конечный смысл которой состоял в том, чтобы сложить в серии, ряды однородные факты. Таким образом будет написана история искусств, религии, военная, экономическая история, история политических учреждений и др. Приверженец таких взглядов Л. Альфан писал: «Достаточно отдаться, так сказать, в распоряжение документов, читая их один за другим в таком виде, как они дошли до нас, для того, чтобы цепь событий восстановилась почти автоматически» я.

Профессор Сорбонны Л. Февр назвал этот способ упорядочения

[smszamok]

исторического материала системой старого бабушкиного комода, где на одной полке лежит экономика, на другой — история военная, на третьей — политическая и т. д., выстроенные от начальной даты до конечной. Все эти истории строго распределены, никак не взаимодействуют и не помогают осознанию ни глубинного смысла каждой из них, ни исторического процесса в целом.

Однако Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос считали, что всеобщую историю написать можно. Для этого «опытные работники должны скомбинировать» отдельные истории (искусств, религии и т. д.) «в общие построения». Впрочем, понимая, сколь зыбкий принцип синтезирования предлагается ими, они признали, что «история еще не достигла научной классификации целого…» 52. Такое понимание проблем исторического синтеза, обобщения обусловило слабость и научную несостоятельность понимания исторической закономерности. А это, в свою очередь, обусловило и слабость концепции Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобосэ в вопросах о значимости исторических уроков, исторической причинности.

Для них неоспоримым был принцип: «После того, значит по причине того». Вот пример, характеризующий понимание ими исторической причинности. «Причиной смерти короля Генриха II был удар копья графа Монтгомери, смерть короля была причиной захвата власти Гизами, послужившего в свою очередь причиной восстания протестантов» 53.

Итак, причины единичных фактов — сознательные действия людей. Причины же общих фактов, общих явлений можно постичь, полагают ученые, если «добраться до реальных конкретных центров, которыми всегда служат думающие и действующие люди… Только там соединяются различные роды деятельности, разделяемые путем абстракции в языке. Их взаимодействие должно, следовательно, объясняться какой-нибудь господствующей чертой человеческой природы или положения этих людей, отражающейся во всех различных проявлениях человеческой деятельности» 54. Таким образом, историческая личность определяется учеными как причина и единичных и общих событий, т. е. социальных преобразований; в центр исторического процесса и исторического творчества выдвигается человек.

Выдвижение традиционной историографией на первый план в истории сознательной деятельности человека, толкование социальных преобразований как выражения его творческого духа означало одновременно привлечение внимания исследователей к политическому аспекту истории.

Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос признавали, что между различного рода деятельностью народа существует «солидарность». Как же показать эту «солидарность» историку? Как возвыситься над грудой собранных фактов? Историки отвергли объяснение эволюции человеческого общества как направляемое богом к определенной цели, философию истории Гегеля, теорию прогресса, попытки применения к объяснению истории методов естестр^нных наук, марксизм.

Экономическое объяснение истории казалось Ш. Сеньобосу слишком узким. Не оправданно выдвигать на особое место «серию» экономических фактов, она равноценна серии других «фактов» и даже находится на заднем плане, считал он. «Форма — их (людей. — Л. Т.) интеллектуальной, частной и политической жизни, — писал Ш. Сеньобос, — приводит их к той или другой форме экономической жизни» 55.

Таким образом, мы имеем дело с историей, которая возводила отказ от познания закономерностей исторического развития в принцип. Описание особенного и единичного объявлялось ею единственной целью исторической науки. Отрицание объективной закономерности приводило к отрицанию необходимости объективного критерия отбора и систематизации исторических фактов. Ведущей нитью повествования часто оказывалась хронология, простое перечисление и описание фактов без малейшей попытки раскрыт/ их сущность, взаимосвязь, взаимозависимость.

Современные историки решительно отвергают абстрактный схематизм, подчеркивая огромную важность изучения исторических фактов; они учитывают, что историческая действительность представляет собой единство общего и единичного, необходимого и случайного, поэтому историческая наука, давая конкретное отражение этой действительности, должна в каждом явлении раскрывать его сущность, в единичном факте — общее, в случайном — необходимое. Только при таком условии, при рассмотрении процесса развития общества в целом, всей совокупности общественных явлений, историческая наука поднимается одновременно до изучения закономерностей общественного развития.

Целью историков традиционного эмпирического направления было открыть все документы, исправить их и привести в порядок, установить описанным выше образом все исторические факты, следы которых не исчезли. После этого история «будет составлена» 5*. Но для чего она? Имеет ли занятие историей какую-нибудь ценность, общественную полезность? Такое свойство истории теоретики эмпирической истории отрицали. По их мнению, в истории отсутствует повторяемость, условия человеческой деятельности всегда изменяются, поэтому думать об извлечении «уроков» из истории — значит тешить себя «устарелой иллюзией». Но все же они признавали, что история имеет ограниченную, «косвенную полезность», так как объясняет происхождение настоящего исходя из прошлого. Такой взгляд был присущ русскому историку Н. И. Карееву, который считал, что «история подобна зеркалу, в котором — хорошо ли, дурно ли — отражается прошедшее, но которое тотчас и отказывается что-либо отражать, как только его поворачивают к будущему».

Однако между теоретическими рассуждениями и направлением практических исследований этого периода существовал значительный разрыв.

Историки последней трети XIX в, как и их предшественники, видели в истории мощное средство пробуждения национального сознания, воспитания масс в духе патриотизма, национального единения на почве либеральных и республиканских ценностей, об этом немало написано я. Современный французский историк Пьер Нора отмечает, что Э. Лависс «идеологически _ был современником поколения поражения (1870 — 1871 гг. — Л. Г.)». В своем творчестве и общественной деятельности он старался следовать примеру зарейнских коллег, пытаясь раскрыть «для своих побежденных соотечественников тайну поражения» и всячески способствовать «труду возрождения» побежденной Франции. 4»ре-красно осознавая наличие тесной связи между историей и современностью, он заботился о том, чтобы сделать историю «мощным средством национального воспитания». Пьер Нора отмечает, что в его суждениях о Германии — главном предмете его внимания как историка — «всегда … жила попытка карикатуры».

Францию и ее политику Э. Лависс, наоборот, зсячески облагораживал. «С тех пор, как объединенная Европа заставила нас вернуться в свои границы, — писал Э. Лависс, — наша политика никогда не была ни угрожающей, ни провокационной» «.

[/smszamok]

Сумели ли французские историки, объединенные вокруг «Кеуие НЫогацде», подняться выше политических симпатий и антипатий своего времени, сумели ли они стать холодными, беспристрастными рассказчиками о прошлом? Луи Альфан, автор цитированного нами очерка о прогрессе исторических исследований во Франции в этот период, считал, что и в данной области было многое достигнуто. Он, например, отмечает, что труды по истории Французской революции конца XVIII в., написанные А. Оларом, А. Матьезом, Ф. Саньяком, «с точки зрения науки и беспристрастной правдивости» стоят намного выше трудов их предшественников (очевидно, работ О. Тьерри, Ф. Минье, Э. Кинэ, Ж. Мишле), так как этих последних «политические чувства часто могли заставить отклонить самые справедливые суждения» а.