Сочинения

(Еще не оценили)

Загрузка...

Характерен выбор объекта для подражания. «Онегин» еще не окончен, еще не прояснилось его будущее значение, но автор «Вельского», выбирая именно «Онегина» из меркантильных или метроманских побуждений, угадывает в нем будущий шедевр и своим нескладным шаблоном уже начинает создавать грядущую славу и авторитетность пушкинского романа.

Автор «Вельского» подметил в поверхностных структурах «Онегина» целый ряд черт жанровой принадлежности. У него есть попытки «болтовни», сопровождаемой плоским остроумием, игры поэтической условностью («вода» -для рифмы, столкновение имени слуги и обозначение жанра, «пустые» места текста). От «Онегина» — лунные строфы, составные рифмы, зеркальные отображения. Он внешне схватил связь двух планов — авторского и геройного, — но не сумел вложить их друг в друга, как это удалось Пушкину. Особенно слабой оказалась лирическая продолженность авторского начала в мир героев. «Евгений Онегин» жанрово основан на лирическом излучении огромной мощности, которое преломляется в эпической плоти событий, персонажей, описаний, никогда не утрачивая качества лиризма. Персонажи и фабула «Онегина» неизменно погружены в соприродное им лирическое пространство, и между планами движутся в обе стороны смыслообразующие потоки.

В «Вельском» этого нет. Лирическое начало в нем ослаблено, и фабула романа лишается не только событийной связности, но и внутренней цельноо-формленности, зависящей от лиризма. Фабула вообще так и не началась. Она просто иссякает, и автору остается выдать свою несостоятельность ее завязать за умышленную пародийность. Даже если бы он имел перед собой завершенного «Онегина», у него, скорее всего, также ничего не получилось бы. Это подтверждает массовая онегинская традиция до конца 1830-х гг. Тонко проведенную Пушкиным вероятностную фабулу «Онегина» с ее перерывами, пустотами, возобновлениями, скрытыми возможностями, альтернативными мотивировками, палиндромными ходами, возвратными переосмыслениями, с ее развязкой, сочетающей бесповоротность и перспективу, — все это не мог построить ни один из эпигонских подражателей и продолжателей.

Такого же происхождения и «обманутое ожидание» читателя. Оно не зависит от предшественников, его умысел объясняется явной неспособностью построить хотя бы видимость фабулы. Трудно назвать фабульным событием претенциозное, немотивированное и скабрезное присутствие героя при переодевании героини. К тому же из него ничего не следует. Так же бессмысленна оказывается встреча персонажей в беседке, возможные следствия ее сводятся на нет трехлетним перерывом фабулы. Фабула, точнее, экспозиция фабулы присутствует лишь в первой главе, когда Вельский покидает Тамбов, да и то все построено на шаблонах.

В результате композиционная структура «Вельского» безнадежно рассыпается, ниоткуда не получая ресурсов для обоснования художественного единства. Фабула составлена из случайных и мелких событий, не устанавливая отношений между персонажами. За освобожденным от фабулы поэтическим пространством не обнаруживается и лирического континуума, из которого могла быть выведена образная пластика, предметно-вещественная «осязаемость» художественного мира. «Евгений Вельский» возводится на путях дотошного фиксирования черт онегинской поэтики, но в дело шли лишь неорганически связанные друг с другом отдельные наблюдения, которые при использовании превращались в механические приемы. Единство текста «Вельского» обеспечивается не собственной органикой, логикой и внутренней связностью, а разрозненными сопоставлениями с онегинской структурой, ориентацией лишь на нее. Итак, вместо внефабульности «Онегина» находим бесфабульность «Вельского», вместо лиризма — плоское остроумие и бойкую говорливость, вместо инфраструктуры — внешнюю связность, возникающую на аналогиях с «Онегиным». Все это подается как сознательно проведенная пародийность.

Мир героев рассыпан, что объясняется рассыпанностью мира автора. Образ читателя не прояснен. Появляющиеся в мире автора персонажи исчезают, оказываясь чисто внешней литературной условностью. Мотив безымянной любви, не подкрепленной внутренней органикой, превращается в затвердевший штамп. Все вторично, все распадается, подобно любым вырожденным жанрам, на изолированные композиционные и идеологические звенья.

Штампы, клише и шаблоны призваны противостоять рассыпчатости своей склонностью к отвердению и неэстетической весомости. Штампов так много, что можно говорить об их парадоксально забегающей вперед инерции. Характерна в этом смысле тема грибоедовской Москвы в «Вельском». Пушкин еще только вводит ее в седьмую главу «Онегина», а в «Вельском» это уже напечатано. Эпигон в ретивости своей вдруг угадывает, что «Горе от ума» станет постоянным спутником романа в стихах, внетекстовым признаком жанра. Или еще: Пушкин исключает из той же седьмой главы «Журнал Онегина» (дневник), а в «Вельском» журнал героя уже есть, он композиционно поставлен вместо «Дня Онегина» в первой главе. Конечно, Пушкин мог воспользоваться уже существующими ходовыми мотивами, как и автор «Вельского», но у Пушкина это немедленно становилось органическим компонентом, обменивающимся смыслом с другими компонентами, а в «Вельском» так и оставалось механическим клише. В эпоху Пушкина, кстати сказать, подобные вещи хорошо понимались.

(1голосов, средний: 4,00 out of 5)

Загрузка...

Развитие немецкой литературы,  как и становление немецкой нации, шло нелегкими, непрямыми путями. Оба эти процесса, тесно связанные друг с другом, тормозились многовековой раздробленностью Германии, замедленностью вызревания буржуазных отношений, живучестью феодальных пережитков. В свое время социально-экономическое и политическое раз-питие Германии было задержано рядом обстоятельств. Вследствие великих географических открытий XVI—XVII вв. мировые торговые пути, проходившие прежде через Германию, оказались в стороне от нее, что резко ослабило ее экономику. Не сложился в Германии и внутренний рынок. «В то время как в Англии и Франции подъем торговли и промышленности привел к объединению интересов в пределах всей страны и тем самым к политической централизации, в Германии этот процесс привел лишь к группировке интересов по провинциям, вокруг чисто местных центров, и поэтому к политической раздробленности…»1. Опустошительная Тридцатилетняя война XVII в., княжеские междоусобицы, вмешательство других держав усугубили отставание Германии.

Государственное объединение Германии, давшее толчок ее буржуазному развитию, совершилось только в 1871 г. и про-: изошло не демократическим путем, а сверху (под эгидой Пруссии). Когда через полвека, в результате буржуазно-демократической революции 1918 г., на смену Прусской империи пришла Веймарская республика, она просуществовала недолго. Немецкая буржуазия из страха перед коммунистами вскоре призвала к власти фашистов. В итоге фашисты вовлекли чуть не целую нацию в кровавые преступления против человечества.

Но у немецкого народа есть также подлинно революционные традиции. Крестьяне и городской люд Германий проявляли подлинную революционную энергию в Крестьянской войне XVI в. — против власти феодалов и католической церкви. Немецкие рабочие самоотверженно сражались против феодальнобюргерской монархии на баррикадах Берлина в марте 1848 г. На немецкой земле родился марксизм. Карл Маркс и Фридрих Энгельс заложили основы научного коммунизма и впервые в истории создали партию революционного пролетариата. В ноябре 1918 г. по призыву революционного Союза «Спартак» рабочие при поддержке солдат свергли прусскую монархию. Немецкие коммунисты стойко боролись против фашизма, являя миру величайшие мужество и героизм.

Прогрессивная культура утверждалась в Германии в борьбе с национальной отсталостью. Развиваясь в трудных условиях, литература Германии выдвинула немало больших художников-гуманистов, чье творчество вошло в сокровищницу мировой литературы. Многие поэтические произведения, родившиеся на немецкой почве, принадлежат к числу лучших созданий художественной мысли человечества. Они говорят о духовных устремлениях человека, о его судьбе и деяниях, о борьбе добра и зла, о человеке и мире.

В средние века появилась могучая, многокрасочная и трагическая «Песнь о Нибелунгах», классическое произведение немецкого героического эпоса. История гибели Бургундского королевства на Рейне в результате нашествия гуннов переплетается в этом произведении с мифологическими сказаниями о великодушном и отважном Зигфриде, молодом герое, ставшем жертвой подлого предательства, и о борьбе за чудесный золотой клад Нибелунгов, витязей страны тумана (от немецкого МеЬе1 — туман).

В литературе позднего немецкого средневековья расцвела рыцарская и городская поэзия (песни миннезингеров и мейстерзингеров, т. е. певцов любви и мастеров песенного искусства). Тогда же родился и немецкий рыцарский роман. Одно из самых значительных произведений этого своеобразного жанра — «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, роман о рыцаре Круглого стола при дворе легендарного короля Артура, о юноше, стремившемся к добру и свету и пережившем на этом пути  множество разных, зачастую  волшебных  приключений.

Европейский фольклор богат прекрасными песнями, сказками, так называемыми народными книгами, среди которых книги и об озорном бродяге Тиле Уленшпигеле, насмехавшемся над жадностью, тупостью и предрассудками, и о бесстрашном докторе Фаусте, не убоявшемся ни бога, ни чёрта.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Мало-помалу куст этот превратился в огромное, в несколько саженей высотой дерево, которое растет и до сих пор и укрывается каждую весну тысячами замечательных роз. В средневековье роза становится знаком разных тайных обществ. Со временем, в XVI столетии, ею украшают себя франкмасоны на Иванов день, и она, очевидно, является знаком для некоторых их лож. По крайней мере, при реконструкции Гейдельберзкого замка найдено в земле изображение циркуля в венке из пяти роз.

Развитое с франкмасонства, основанное немецким ученым Андреасом мистическое общество розенкрейцеров тоже избрало своим знаком розовый венок с шипами, внутри которого Андреевский крест. Под изображениями надпись: «Крест Христовый — венец христиан». В противоположность этим тайным мистическим обществам розу своей эмблемой носило основанное герцогом Шартрским в 1780 году общество «Розана», что представляло собой просто собрание золотой молодежи и куртизанок, а также парижское общество «Розати», членами которого могли быть лишь поэты или вообще люди, которые написали хотя бы один стих.

В конце концов, изображение розового венка в пятиугольнике из звезд служило знаком основанного бразильским императором Дон-Педро І ордена роз, получить которого считалось за большую честь. Кроме того, ее изображения во всякое время встречалось в гербах знатных рыцарских родов, дворянских фамилий, в гербах городов. Между прочим, роза имела место в печати и Мартина Лютера.

Самый своеобразный памятник, который когда-лтбо украшала роза, построен в XVII столетии в городе Бременимиский — винный подвал (погребок).

Это вакхическое святилище, которое существует и до сих пор, разделенное внизу на четыре отдела. В конце третьего отдела красовалась на стене надпись: «Здесь цветет роза» и сохранялось 12 бочек Рюдесгеймера 1624 года, каждая из которых содержала 1500 бутылок. Вино это называлось «Вином розы». В прошлом столетии погребок был местом заседаний городского совета. В зале, где они происходили, содержится огромное изображение розы с латинской надписью:

«Почему зал Вакха эта роза украшает? А потому, что без доброго вина и сама Венера мерзнет».

Подобными же выражениями, которые прославляли красоту и значение розы в жизни человека, украшены и другие стены зала. В конце четвертого отделения — зал 12 апостолов, здесь сохраняются 12 бочек Гохгейма 1718 года; каждая названа именем одного из апостолов.

В прошлые времена «Вино апостолов и роз» давали только тяжело больным или в каких-то особых случаях. Теперь его продают всем желающим. Несколько капель этого вина распространяют удивительно приятный запах, но пить его — удовлетворение небольшое, поскольку оно весьма густое, наподобие какого-то масла.

Скажем несколько слов о волшебном и целебном значении розы.

По примеру фессалийских чародейнец давнегерманские ворожеи тоже пользовались ею для привораживания. Для этого девушке, которая желала приворожить милого, они давали такой совет: «Возьми Три розы: одну темно-красную, одну розовую и одну белую и носи их три дня, три ночи и три часа на сердце, но так, чтобы этого никто не видел. Потом трижды прочитай «Отчее наш» и трижды «Богородицу». После этого положи три розы на три дня, три ночи и три часа в бутылку вина и дай выпить этот настой предмету своей любви, но снова же таки, чтобы он не знал, что было в вине. Тогда он полюбит тебя всей душой и будет предан до конца своей жизни».

Что касается лечения розой, то ее лепестки прикладывали к лицу, лишь бы предать ему юной свежести, настой из сваренных в розовом масле пчел применяли как средство для роста волос, а собранная из роз роса считалась наилучшим средством против воспаления глаз.

Так, при заключении Тильзитского мира прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III с Наполеоном І, когда возник вопрос об отторжении от Пруссии всех провинций к западу от Эльбы, королева Луиза решила явиться перед грозным победителем и попробовать смягчить его суровое требование. Наполеон І принял ее очень любезно, а когда зашла речь, чтобы Пруссии остался Магдебург, галантный рыцарь достал ей из вазы, которая стояла на столе, чудесную розу. Считая, что эта роза означает удовлетворение ее просьбы, королева Луиза, принимая дар, прибавила: «И с Магдебургом, так ли?» На что спесивый корсиканец, мгновенно сменив, резко ответил: «Я должен заметить вашей величественности, что я сам предлагаю, а ваша воля соглашаться или нет». Этот поступок справил гнетущее впечатление на всю Пруссию, и с того времени прусаки всячески старались отомстить за тильзитскую розу, которая, в конце концов, и осуществили, взяв Париж и контрибуцию в 5 миллиардов в 1871 году.

Тот же король Фридрих-Вильгельм III, что, как известно, страстно любил розы, устроил у себя в Потсдаме, среди чудесного парка, небольшой островок роз, известный под названием «Павлиньего острова», где проводил лучшие часы отдыха. Здесь были собраны все тогдашние сорта роз и их вариететы, итак эта местность представляла собой что-то наподобие римского Пестума. Фридрих-Вильгельм любил этот уголок не меньше, чем известный Гарун-аль-Рашид свой розовый сад, и не одно доброе дело осуществлялось здесь.

1829 году в этом розовом парке состоялось выдающееся событие. Принцесса Шарлотта Прусская была помолвлена с императором Николаем Павловичем, и в день ее отъезда здесь устроили праздник роз. Оно было предназначено в самый раз к дню ее рождения 13 июля.

Из ранней своей юности принцесса Шарлотта, как и отец, влюбилась в розы, особенно любила белые, за что в круге семьи ее даже прозвали «белый цветок». И вот именно эти белые розы и должны были стать основанием всего праздника.

Сама будущая всероссийская императрица,  сидя под золотым, украшенным   ценными   камешками,   балдахином   представляла   собой волшебную белую розу,  воскресшую из легенд во всей своей красоте и блеске! Рыцари круглого стола Артура  окружали ее, готовые копьем и мечом защищать свою повелительницу.

Наследный принц Фридрих-Вильгельм, который изображал рыцаря белой розы, был в блестящей, шитой серебром одежде, с цепью ордена Черного Орла на шее и в шлеме с полуподнятыми орлиными крыльями. На его сияющем, будто солнце, щите красовалась надпись: «С нами Бог».

Чтобы украсить весь сценарий, из всех концов привезли тысячи тысяч белых роз. Гирляндами из них были обвиты древки знамен, венками украшены сами знамена, головы всех приглашенных дам и голова самой царицы, розами устелены все ступеньки, а также трон.

На упоминание об этом празднике каждая с присутствующих дам получила от будущей императрицы серебряную розу, на письме которой иссеченные год и число. В королевской же семье на память об этом дне остался изысканной работы бокал с серебряной розой на ножке, который сохраняется теперь в дворце в Берлине, а также картины альфреско на стене одного из залов Потсдамского дворца, которые воссоздают главную сцену тех, памятных торжественностей.

Много лет уплыло со времени того праздника, большинство рыцарей и сама роза заплатили дань природе — канули в вечность. Лишь один человек долго оставался бодрым, как и раньше — брат покойной императрицы Александры Федоровны, будущий немецкий император. Так вот, именно к нему 13 июля 1869 года, когда он находился в Емси, и собралась горстка живых участников Потсдамского праздника и подняла ему роскошную серебряную статуэтку, которая воссоздавала его же, а при ней — два памятных листка. На одном — сцена вручения принцессой Шарлоттой белой розы тогдашнему наследному принцу прусскому.

Прошло еще два года, и состоялась месть за розу Наполеон І — кровавая победа под Седаном. Через несколько дней после этого магистрат Берлина получил пакет, в котором оказалась завядшая белая роза, а с ней записка такого содержания:

«Глубокоуважаемому магистру города Берлина присылает один из борцов в битвах при Гравелотти и Седане белую розу, которую сорвал он на поле битвы, среди грома пушек и адского вражеского огня, и учтиво просит передать ее той даме, которая наиболее отметилась в уходе за раненными». Подписано: «Стрелец 3-й роты гвардейского стрелецкого батальона».

Магистрат, собравшись в полном составе, решил, что никто так не заслуживает сорванной на кровавом поле битвы розы, как императрица Августа, которая была настоящим ангелом-хранителем и опекуном всех раненых, и с этой целью отправил к ней целую депутацию для вручения розы. Но императрица, с присущей ей всегда скромностью, отклонила подношение и попросила отослать розу в лазареты на поля битв, где неутомимо работали сестры милосердия и много знатных дам и девушек. «Там,- сказала она,- обнаружится достойная ее». А к тому времени розу поместили в роскошную рамку под стекло и Нацепили в маленькой молебне императрицы, где она пролила столько, проводила столько бессонных ночей, молясь за родину, и героев и их матерей. Вот из этой розы, которая служила будто символом благородного рыцарства, и были сделаны многочисленные фоны рафии, которые сохраняются, будто историческая памятка, во многих немецких семьях.

Но и на полях битвы не обнаружилось достойнее императрицы Августы, поэтому ей же по окончании войны она и была вручена.

И не только императрице судилось получить розу из поля битвы, пику же розу получил император. Это произошло 19 августа 1870 года в Горзи, небольшом городке неподалеку Седана.

Возле открытого окна одного из сельских домиков сидел тяжело раненный офицер, держа в неповрежденной руке розу. Вдруг :зашумели голоса: «едет, едет король!» И возле самого окна в самом деле появился король. Мигом вспыхнуло лицо молодого офицера, и, не зная, как высказать свою глубокую преданность, может, прощальный привет любимому монарху, он бросил ему единое сокровище, которым в  данную минуту владел,- свою розу!

Король приказал поднять розу, вложил ее в петлицу, и доказательством того, что он не забыл о подарке, свидетельствует собственноручное письмо, присланное им со временем полковнику фон Цедлицу, который и бросил ему ту розу.

«С признательностью упоминая памятную минуту, когда, будучи тяжело раненным в Горзи 19 августа 1870 года, вы, при проезде моему близ вашего смертного одра, подняли мне розу, присылаю вам при этом мой портрет. Пусть будут знать в более поздний время, как вы вспомнили в трудную минуту о вашем государе и как государь остался вам за это признательный.

Рождество 1871 г. Король Вильгельм».

Другим упоминанием об этой розе служит памятник, поставленный в Горзи. Он изображает скалу, полуприкрытую национальным прусским черно-белым знаменем. Вверху, посредине, лежит шлем пехотинца, обвитый дубовым венком, листва которого орошена слезами. К шлему склонен орден железного креста с лентой. А внизу, под всем этим, посреди широкой золотой рамы помещена изготовленная из матового серебра роза императора.

Переходя, в завершение, к России, следует сказать, что к нам роза впервые попала лишь в XVI столетии, как об этом мы узнаем из записок немецкого посла барона Герберштейна при русском дворе в 1517 — 1526 годах. Роза, конечно, была тогда достоянием лишь царского двора и некоторых сановных лиц, а народ не знал о ней.

Тем не менее, некоторые немецкие ученые считают, что «русальная седмина», которая празднуется у украинцев и белорусов испокон века, происходит от римских розалий, которые сначала перешли к славянским племенам на Балканском полуострове, а уже оттуда к нам. Эта седмина, как известно, ведет свое начало от языческих времен, совпадает с праздником св. Тройки, во время которой и до сих пор у балканских славян сохранился обычай бросать розы из церковной колокольни.

О русалии неоднократно упоминается в разных старинных летописях, между прочим и у Нестора, который в летописи 1067 года, восставая против языческих предрассудков, говорит, что дьявол отворачивает людей от Бога «трубачи и скоморохи, гуслями и русалиями». Эти праздники сопровождались танцами, музыкантом и ряженьям. Существует даже мысль, что и название русалок происходит от русалии, поскольку они, за народным поверьем, выходят из воды именно на Троицу и лишь после в этот день начинают разгуливать по земле и живут в лесу на деревьях.

Что касается розы, то она, как украшение наших садов, появляется при Петре І и особенно при императрице Екатерине II, о чем свидетельствует такой курьезный случай.

Однажды за царствование императора Николая Павловича генералу Клингену было поручено сопровождать мать венценосца, императрицу Марию Федоровну, в Царское Село. Прогуливаясь парком, генерал пришел в изумление, увидев дежурного с ружьем, который предохранял совсем пустое место возле дорожки. Заинтересовавшись этим явлением, генерал обратился с вопросом ко всем придворным: «Почему он там стоит?» — но никто не мог ему объяснить, лишь отвечали, что так принадлежит по регламенту. Тогда он начал выяснять в С.-Петербурге, у высшего начальства и получил ответ, что на этом посту часовые стоят уже свыше 50 лет и что в приказе указано: «Сохранять пост за 500 шагов от восточного павильона».

Приезжая время от времени к Царскому Селу и почти каждый раз осматривая загадочное место, которое предохранялось, генерал постепенно заинтересовал этим фактом всех, даже саму императрицу. И как-то он, в конце концов, узнал от нее вот что.

Оказалось, что дежурного поставили здесь по приказу императрицы Екатерины II, которая, гуляя однажды садом, заметила замечательную, только что расцветшую розу, и, решив подарить ее на следующий день одному из внуков, приказала поставить к ней дежурного, чтобы ее никто не сорвал. И назавтра она забыла о замечательной розе, а дежурный так и остался.

Миновали года, давно умерла императрица, давно пропал и сам розовый куст, а дежурные и дальше меняли друг друга на том месте, где он когда-то вырос.

После этого случая таинственный пост часового был упразднен.

Еще укажем, что довольно распространена русская фамилия Розанов тоже происходит от розы. Один из носителей этой фамилии рассказал нам такое.

Известный русский вельможа и первый русский канцлер граф Г, И. Головкин был пристрастным любителем садоводства, особенно же роз. И вот, чтобы выращивать их, он сделал в своем подмосковном имении, селе Клевине (Серпуховского уезда) замечательный розовый сад и для ухода за ним даже выписал из Англии садовника. Тем не менее англичанин сам — один не в возможности был управиться со всем садом, поэтому на помощь ему выделили несколько русских крепостных. Один из них вскоре настолько постиг науку ухода за розами, что превзошел самого англичанина. Граф был от него в восторге, отпустил и крепостного и всю его семью на волю и повелел в дальнейшем именоваться Розановым. Именно от того садовника и ведут свою родословную большинство людей с этой фамилией.

(1голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

Маргаритки. Этот небольшой, беленький или рыжеватый цветочек, который образовывает прекрасные клумбы, замечательные группы на зеленых газонах, имеет очень красивую легенду о своем происхождении. Рассказывают, что Пресвятая Богородица, желая порадовать маленького Иисуса и подарить ему среди зимы венок живых цветов, не нашла ни одного цветка на придавленных холодом полях и решила сделать их сама из шелка. И вот, среди многих других, сделанных ею, особенно понравились младенцу — Иисусу одни маленькие цветочки. Это были маргаритки, изготовленные из желтой шелковой материи и грубых белых нитей. Изготовляя их, Пресвятая Богородица не раз колола свои пальцы иглой, и капли крови кое-где окрасили те нити в красноватый или розовый цвет.

Цветы эти так понравились маленькому Иисусу, что он сохранял их целую зиму как ценность, а когда настала весна, посадил их в долине, Назарет и начал поливать. И вдруг искусственные цветы ожили, пустили корни и, разрастаясь все больше, переселяясь из одной страны в другую, разошлись по всей земле. И теперь, как напоминание о том чуде, этот волшебный цветочек цветет от ранней весны к глубок осени, и нет в мире стран, где они не встретились бы.

За другой легендой, маргаритки называют «цветами Пресвятой Девы Марии», и о происхождении этого названия рассказывают вот что.

Когда Пресвятая Дева Мария получила от архангела Гавриила благую весть, то отправилась сообщить об этом своей родственнице Елизавете. Ей долго пришлось идти горами и долинами Иудеи.

И вот, когда она шла полями, всюду, где только ступала нога будущей Богоматери, вырастали маленькие блестящие белые цветочки, так вот весь путь ее, обозначенный ими, словно образовывал цветковую дорожку. Те цветы — наши скромные белые маргаритки.

Белые, как сияние нимба, лепестки их напоминали славу Божью, а золотая середина — священный огонь, который пылал в сердце Марии.

А еще за другим вариантом было так.

Когда Пресвятая Дева Мария еще ребенком смотрела ночью на небо, усеянное многочисленными блестящими звездами, и высказала пожелание: как хорошо было бы, лишь бы все эти чудесные звезды стали земными цветами и она могла играться ими.

Тогда звезды, услышав ее, сразу же отразились в блестящих каплях росы на земных растениях, и когда утром солнце осияло землю, то вся она была усеяна, будто звездочками, белыми цветами.

Пресвятая Дева была в увлечении, украсилась ими и сказала, что они пожизненно будут ее любимыми цветами и пусть отныне называются цветами Марии.

И с того времени, подытоживает легенда, эти цветы сопровождают счастье, именно поэтому у маргаритки и спрашивают о нем, считая и обрывая ее лепестки.

Таковы христианские легенды о происхождении маргаритки, но есть еще и более давние пересказы о ней, они достигают времен язычества.

Латинская легенда рассказывает, что когда волшебная лесная дриада Белидес однажды танцевала и веселилась со своим любимым Ефигеем, то, к сожалению, предрасположила к себе внимание Этрусского бога времен года — Вертумна. Очарованный красотой юной дриады, тот хотел обнять ее и забрать с собой.

Тогда, в отчаянии и бессилии, не зная, как избавиться от назойливого старого преследователя, дриада с умоляющей молитвой обратилась к бессмертным, и боги, смиловавшись, превратили ее в хорошенький полевой цветок. Она получила название — вечной красавицы и теперь известна в науке этим названием.

Другая легенда утверждает, что маргаритка возникла из праха Альцесты, жены фесалийского царя Адмета, которая пожертвовала своей жизнью, чтобы спасти жизнь мужчины.

Этот Адмет был любимцем Аполлона, и вот он уговорил богиню, судьбы — Мойр не дать ему умереть в определенное время, если кто-нибудь другой согласится умереть вместо него.

Настало это время, но никто из друзей не решался умереть вместо Адмета, даже старые его родители не захотели отдать за него жизнь. Только верная жена Альцеста отказывается от преисполненной радости жизни и умирает вместо него.

Тогда Геркулес, который во время свершения своих подвигов узнал случайно об этом большом самопожертвовании, решает, хотя бы там что, а возвратить Альцесту к жизни.

Он отправляется в ад и добивается у Фанатоса (смерти), чтобы тот возвратил Альцесту на землю; но поскольку в человеческом подобии она уже не может возвратиться, то появляется в виде цветка-маргаритки.

Кстати, свое название «маргаритка» цветок получил от греческого слова «жемчужина», поскольку на зеленых лугах многочисленные белые ее цветочки и в самом деле, будто рассыпанные перлы.

В северных сагах маргаритку посвящали богине весны, и на ее день каждый раз обвивали гирляндами этих цветов кубок богини. И вдобавок их приносили в жертву богини любви — Фрее, поэтому маргаритку часто называли еще и цветком любви и невестой солнца.

Этим последним названием и обычаем жертвовать цветок богине любви и объясняется мысль многих ученых, известна всем роль маргаритки как оракула любви.

В этом амплуа «любит — не любит» маргаритка известна, очевидно, с давних времен, и причем не только в одном каком-то отдельном государстве, а почти во всех западноевропейских, кроме разве что Англии. На немецком языке существует даже ее особое название  «мерило любви», которое ведет свое начало с давних времен и имеет за основу старинную детскую игру, когда обрываются белые лепестки.

Оказавшись далеко в лесу или в поле и боясь, что родители их очень будут ругать их за это, дети в Германии брали, да и теперь это делают, такую маргаритку и, обрывая ее лепестки, гадали: «побои, ссора, добрые слова» — и то слово, с которым сорван последний лепесток, и должно означать, что их ждет дома.

Одним словом, делают точь-в-точь так, как и наша настоящая молодежь (особенно девушки), когда обрывают лепестки и приговаривают: «любит не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к бесу пошлет». Или так, как видим это в «Фаусте» Гете, когда, гуляя в саду с Фаустом, Маргарита срывает маргаритку и, обрывая лепестки, шепчет:

«Он любит, нет, Он любит, нет, Он любит…»

Но теперь за такого оракула правит не маленькая маргаритка, которая носит название по-французски «радиегеїіе», а другой цветок, который французы тоже называют маргариткой — красивая, большая, с желтой середкой и большими променевидними лепестками полевая ромашка, у которой лепесток меньше, и они значительно большие, итак, ясная вещь, и обрывать их легче, и результат более скорый.

Если не ошибаемся, сцена в «Фаусте» происходит с такой же ромашкой.

Кроме Германии, маленькую маргаритку как оракул любви использовало и сельское население многих провинций Франции, и в Нормандии, например, с давних времен существует даже песенка:

Маргариточка, маленький цветочек, красный край, зеленая кайма, скажи, поведай, где моя любовь.

Песня сопровождалась обрыванием лепестков и ворожением.

Особенно же этот способ предсказывания судьбы, это ворожение распространились в средневековье, когда вместо маргаритки часто обращались даже к узелкам на стебле случайно сорванной травинки, количество которых тоже должно было определить судьбу того, кто гадает.

Вообще маргаритка имела еще и другое значение, особенно для рыцарей и их любимых. Рыцарь, девушка которого высказывала согласие отдать ему свое сердце, получал право изобразить на своем щите маргаритку. Если же девушка не могла ему сказать да или нет, а лишь словно склонна, была ответить согласием на его любовь, то дарила ему венок из маргариток, который средневековым языком означал: «Я еще подумаю».

И такой скромный, даже смешной, как на наш взгляд, венчик исполнял большой надеждой сердце рыцаря, побуждал обнаруживать чудеса храбрости даже жертвовать жизнями.

Поэтическая, мечтательная любовь, обожествление дамы сердца достигли своего апогея в эпоху трубадуров. В это время впервые и возникает во Франции игра в откровенную маргаритку — гадание за ее лепестками.

Просматривая хроники того времени, раз в раз встречаешь сказ о таком ворожении. Но, кроме всего, даже изображение, символ маргаритки в связи с созвучием названия этого цветка с именами многих достойных и прекрасных дам того времени, — считались признаком совершенства или же уважения.

Так, рассказывают, что за торжественным ободом в честь брака Карла Смелого с английской принцессой Маргаритой в зале появилось чудо механики того времени — автомат в виде единорога. На спине этого сказочного животного сидел леопард, который в одной лапе держал щит с государственным гербом Англии, а во второй — маргаритку. Объехав вокруг стола, единорог остановился перед молодыми, рыцарь взял из лапы леопарда маргаритку и передал ее герцогу, сопровождая это действо остроумным каламбуром, который касался цветка и принцессы Маргариты.

Подобное же рыцарское внимание было высказано Маргарите, дочурке Франциска І, когда, выйдя замуж за Эммануила-Филиберта Савойского, она прибыла на родину своего мужа, в Савойю. Едва лишь она ступила ногой на Савойскую землю, ей здесь же подняли от лица мужа золотую, украшенную ценными камешками свадебную корзину, полную чудесных белых маргариток, перевязанную розовой лентой с надписью:

Каждый цветок имеет свою обворожительность, и, когда бы мне дано было выбирать, среди тысячи других выбрал бы маргаритку.

Людовик Благочестивый тоже соединил этот цветок с именем своей жены Маргариты.

Он велел изготовить распятие, которое поместил в виде герба на своем перстне в венчике из маргариток и лилий. Таким образом, этот перстень всегда напоминал ему о Спасителе, Франции и его милой жене. С того времени это имя стало любимым среди принцесс. Его имели герцогиня Анжуйская, мать Генриха II, сестра Франциска І и прочие.

Это имя носит мать итальянского короля, чрезвычайно популярная среди народа за свое сердечное отношение к беднякам и их детям, вследствие чего в связи с ее именем и любовью к бедным Мантегацца даже написал вот какую сказку о происхождении маргаритки.

«Большое солнце, — рассказывает он, — ничего так не любит, как цветы, никого так не голубит и ни о ком так не беспокоится.

И потому все растения на протяжении столетий хотя о чем-нибудь и просили его. Одни хотели быть большими, другие — душистыми, третьи желали иметь лучшие краски и так далее.

Лишь одно скромное растение, белые цветочки которые густо блестели на лугах, будто звездочки, никогда ни о чем не просили.

Однажды солнце пришло в изумление этим и, остановившись перед растением, спросило:  удовлетворено ли  своей судьбой, не желает ли чего ?

—        Спасибо,— ответило растение,— я чувствую целиком счастливой в таком виде, как меня сотворил Господь.

 —       Это прекрасно с твоей стороны, — сказало солнце,— но подумай, может, у тебя возникнет какое-то желание, а мне очень хотелось бы его выполнить.

—        В таком случае, разреши мне цвести в любое время года. Я рада, когда меня срывают дети и играются со мной: я так люблю детей.

—        Пусть будет по-твоему,— ответило солнце,— и, поскольку ты среди всех цветов скромнейшая и похожа на жемчужину, то называйся отныне маргариткой.

Сказав это, солнце одним из своих лучей коснулось сердцевины цветка и оставило посредине желтый кружочек, словно свою печать, а лепестки ее разошлись в разные стороны, словно солнечное сияние».

Если гордые орхидеи,- подытоживает Мантегацца,- украшают собой царские вазы, если удивительные розы устилают своими лепестками персидские ковры, то скромная маргаритка получает больше сердечного внимания, чем кто-нибудь, поскольку живет среди народа и его детей, где радости меньше, тем не менее они более сильные, где чувство нежности еще не стало посмешищем…

Таким же символом чуткости мы видим маргаритку и на памятнике преждевременно погибшей австрийской императрицы Елизаветы.

Памятник этот взыскивает удивительное впечатление.  На мраморной глыбе, словно обвитой тучей, высится статуя умершей, над ней звезды, внизу на постаменте — корабль, который потерпел катастрофу, будто символ ее преждевременной кончины, а на цоколе — букет маргариток, признак  ее доброты и чуткости.

Этот общественный сбор средств впервые был устроен в Швеции в 1908 году, и цветком, который вручали каждому, кто вносил пожертвование, была маргаритка (у нас ее почему-то называют белой ромашкой) как предсказательница весны и обновление жизни.

С того времени там ежегодно первого мая устраивают продажу этих цветов. С первого же года за один день было выручено восемьдесят тысяч карбованцев.

Пример Швеции подражала Финляндия, со временем некоторые другие государства и, в конце концов, в 1910 году — Россия.

У нас продажа происходила в апреле, и надо было видеть, с какой энергией, любовью и увлечением наша молодежь спешила на помощь в этом святом деле.

Пресса со своей стороны тоже поддержала мероприятие и, в самом деле, как тогда писали, «мы забросали смерть цветами». Лишь в Москве того дня было собрано свыше 150000 карбованцев.

Дай, Бог, чтобы начинание этой борьбы с нашим жестоким врагом с помощью скромного цветочка с успехом продолжительной в дальнейшем, и чтобы построенные на собранные таким образом средства санатории в самом деле оправдали положенные на них надежды.

Прежде всего вспомним, что в Германии в 1739 году нашему волшебному невиновному цветку угрожала страшная опасность. Ей вместе с собачьей ромашкой предъявили обвинение в ядовитости, и суровые предписания начальства приказывали уничтожать ее всюду, бы где попадалась она  на глаза. Но или из-за того, что на так ревностно взялись за ее уничтожение, или, может, растение оказалось удивительно живучим, грозное распоряжение не было выполнено. Волшебный цветочек и дальше растет повсюду, так же, как и когда-то, застилает своими многочисленными белыми звездочками поля и клумбы наших садов.

(2голосов, средний: 3,00 out of 5)

Загрузка...

Как волшебен тюльпан своей окраской, как своеобразна его форма, но почему-то ни греческая, ни римская мифологии не оставили о нем никакой легенды. И это тем более удивительно, что множество диких тюльпанов росли и растут на горе в Греции, где их не могли не заметить как простые местные жители, так и те, кто имел причастность к созданию мифологии. Первые сведения об этом волшебном цветке мы встречаем в персидских источниках. В этой стране пересказов и песен о своеобразной розе, в виде фонарика или чаши, цветок не мог быть незамеченным, ему дали название «Дольбаш» — турецкая чалма, а отсюда — и слово тюльпан. Тюльпан воспет многими персидскими поэтами и особенно знаменитым Гафизом, который утверждает, что с добродетельной обворожительностью тюльпана не могут уравняться нежная грация кипариса или даже сама роза.

И еще большей любви достиг тюльпан на Востоке, у турок, жены которых разводили его в сералях, где многим из

[smszamok]

них он, возможно, напоминал их детство, родину, утраченную волю. Вследствие этого, очевидно, в сералях ежегодно взыскивали чудесный волшебный праздник тюльпанов, на котором султан созерцал как на приятное доказательство благосклонности и любви своих многочисленных жен.

В этот день сераль приобретал феерический вид. Все сады его, все залы украшались множеством прихотливо развешенных разноцветных тюльпанов-фонариков, которые, зажженные вечером, блестят тысячами тысяч огней. Все садовые дорожки застилались дорогими цветистыми коврами, тончайшие духи били фонтанами и разносили удивительный запах, а на возвышениях, на наивыгоднейших местах выставлены в красивом рисунке тысячи разнообразнейших, прекраснейших, самых редких в полном расцвете тюльпанов, удивительные формы, разнообразие которых очаровывают глаз. При этом в разных уголках сада расставлены невидимые оркестры, которые выполняют то веселые, то печальные мелодии.

Когда все, таким образом, устроено великолепно ряженные любимые жены султана ведут его в торжественной процессии к украшенным, словно в сказке, садам, показывают самые красивые сорта своих тюльпанов. Они обращают внимание своего повелителя на символические и нежнейшие названия, посвященные ему, и вообще стараются при этом добиться его благосклонности. Потом наступает время банкета, восточной сладости, волшебного танца и пения, аж пока, и сам очарованный праздником тюльпанов, который напоминает сказку из «Тысячи и одной ночи», султан побросает своих наложниц и придворных.

В таком поэтическом виде, наполненном сладким мечтанием, воображается тюльпан жителям Востока.

И в совсем другом, прозаичном виде видим его в Западной Европе.

Сюда он попал лишь в 1559 году, сначала к Аугсбургу, куда первые его луковицы прислал немецкий посол при турецком дворе Бусбек. Посол познакомился с тюльпаном во время своего путешествия в Сербию, это было в Хардине, на границе с северной частью Аравии, где среди зимы он увидел этот цветок во всей красоте рядом с нарциссами. Того же года тюльпан впервые зацвел у сенатора Герварта в Аугсбурге, а через шесть лет уже множество их украшало чудесные сады знаменитых средневековых богатеев Фуггеров, где этот цветок впервые увидел и описал известный Конрад Гьесснер.

А уже отсюда тюльпан разошелся по всей Европе. В 1573 году мы видим его в Вене у известного ученого Клугиуса, который так заинтересовался пришельцем, который с увлечением начал собирать все новые и новые сорта. Его примеру подражали все зажиточные венские садовники, которые за неистовые деньги начали выписывать луковицы тюльпана из Турции, чтобы украсить им свои сады. Появление у кого-нибудь из них нового сорта вызвала в других неизмеримую зависть.

Мало-помалу захватываться тюльпанами начали в Германии и царственные лица. Отметился же в этом большой курфюрст бранденбургский Фридрих-Вильгельм, который собрал в начале XVI столетия огромную для того времени коллекцию из 216 сортов и поручил своему придворному медику Ельшольцу составить альбом рисунков самых своеобразных из них. Этот редчайший альбом, который содержит 71 рисунок, с предисловием был закончен в 1661 году и сохраняется, по сей день в публичной библиотеке Берлина.

Из других высокопоставленных лиц, кто страстно захватывался тюльпаном, вспомним маркграфа Баден-Дурлаха, что собрал в 1740 году коллекцию из 360 сортов, и графа Паппенгейма, который владел почти 500 сортами. Причем своеобразность новых разновидностей усиливалась обычаем, который едва лишь начал входить в моду — давать им имена коронованных лиц, выдающихся государственных деятелей.

Подобное, весьма дорогое увлечение, нередко приводило к разным фальсификациям, и как только какой-нибудь садовник богатея-любителя выводил новый сорт, сразу же назло появлялись другие, часто даже старые разновидности тюльпанов и под суровой тайной продавались доверчивым любителям за большие деньги.

Среди страстных любителей этого цветка в других странах были также Ришелье, Вольтер маршал Бирон, австрийский император Франц II и особенно французский король Людовик XVIII.

Уже совсем больной, он приказывал переносить себя в период цветения тюльпанов к садам Севра, проводил там целые часы, любуясь разнообразной окраской цветов богатейшей коллекции, которую культивировал его садовник Екоффе.

Определенное время в Версале также происходили замечательные праздники тюльпанов, на которые собирались все знаменитые любители и садовники со своими новинками. Лучшие разновидности отмечали призами.

Очень любил их и знаменитый французский композитор Меюль, своеобразная цветистая гамма тюльпанов приносила ему огромное наслаждение в минуты отдыха от занятий музыкой. Его коллекция была одной из наибольших и наилучших в начале XIX столетия.

Однако нигде увлечение тюльпанами не достигло такого размаха, как в Голландии. Спокойные от природы, осторожные торговцы и вообще умеренные люди, голландцы, ни из того ни с сего настолько пришли в восхищение цветком, что это увлечение превратилось в единую своего рода народную манию, которая позднее получила характерное название — «тюльпано — мания».

Тюльпан появился здесь лишь в 1634 году и сначала разводили его исключительно для коммерции.

Заметив, как захватываются этим цветком немцы и другие народы, предприимчивые голландцы начали выращивать все новые и новые сорта, и торговля луковицами стала такой прибыльной, что разведением тюльпанов начали заниматься даже те люди, которые не имели к садоводству никакого отношения со временем — чуть ли не все население. Коммерсанты, которые заправляли голландской торговлей, радовались такому неожиданному продукту обогащения родины и усиленно старались поддержать новую область, тем более, что местные почвы оказались особенно благоприятными для тюльпана.

Сначала торговля развивалась настолько успешно, что, не удовлетворенные своими культурами, голландские коммерсанты начали скупать тюльпанные луковицы даже в соседней Бельгии, где в городе Лиль их разведением ревностно занимались монахи в своих садах и другие духовные лица.

И в скором времени ситуация приобрела характер биржевой игры. Вместо луковиц новых сортов начали заведомо (еще к их появлению на мир Божий) выдавать расписки на исключительное право владение ими, потом эти расписки перепродавали за более высокую цену другим, а те, в свою очередь, еще кому-то… Причем цены на такие фантастические (мысленные) сорта достигали невиданных размеров. Подобную игру особенно поддерживали отдельные счастливые случаи наподобие тех, когда за приобретенную недорогую расписку коммерсант имел, в самом деле, редчайший сорт, который давал со временем огромные барыши.

Так, например, одному бедному амстердамскому приказчику благодаря совпадению целого ряда счастливых обстоятельств удалось за какие-нибудь четыре месяца стать богатым человеком. Конечно, о таких счастливых случаях спекулянты немедленно трубили во все трубы, выдавая факт за будничное явление, и количество простаков, которые стремились ухватить Бога за бороду, неустанно возрастала.

Каких размеров достигла подобная игра в Голландии, может удостоверить то обстоятельство, что в этот период на руках обывателей «гуляло» свыше десяти миллионов тюльпанных расписок.

Таким способом торговли в ней мог принять участие каждый, мог даже разбогатеть, поскольку ничего не было более простого, как приобрести несколько луковиц тюльпана, посадить в горшочек и, получив от них потомство, продавать за большие деньги, выдавая их за новый перспективный сорт.

Большие деньги, вместе с тем, наживали и торговцы глиняными горшочками, деревянными ящиками, поскольку выращиванием тюльпанов занимались все: и бедный, и богатый — садовник, который имел землю, и тот, у кого было лишь место на подоконнике.

Для торговли такими луковицами существовали специальные помещения и особые базарные дни, где собирались продавцы и покупатели, договаривались в ценах, одним словом, как мы уже упоминали, устраивалось что-то наподобие биржи. Да и само слово биржа (по-немецки Вогзе), как считают, происходит от фамилии Вандерберзе, знатной фламандской семьи из города Брюгге, что уступила для таких торгов своим роскошным помещением.

В биржевые дни такие залы представляли собой многочисленные собрания, и что это была за публика, можно было лишь подивиться!

Здесь собирались миллионеры, графы и бароны, дамы, купцы, ремесленники, были и крестьяне, рыбаки и рыбачки, прислуга и даже дети. Лихорадка наживы охватила все прослойки общества, всех, кто имел хотя бы грош за душой.

У кого же не было денежной наличности (об этом существуют многочисленные записи в хрониках), нес свои ценности, одежду, домашние сокровище, отдавал под залог дома, земли, стадо, одним словом,- все, лишь бы приобрести желательные луковицы и перепродать их за высшую цену.

Например, за одну луковицу сорта «Зетрег Аидинииз» заплатили 13000 гульденов, за луковицу «Адмирал Энквицен» — 6000 флоринов и тому подобное. На некоторые же разновидности составлялись запродажи, и в истории этой удивительной биржевой игры сохранились даже несколько уникальных документов, в одном из них указано, что за луковицу сорта «Лисегои» заплачено: 24 четверти пшеницы, 48 четвертей ржи, 4 откормленных бычка, 8 свиней, 12 овец, 2 бочка вина, 4 бочка пива, 2 бочка масла, 4 пуда сыра, вязки одежды и один серебряный бокал. И такие торговые соглашения — не исключение.

И, кроме специальных многолюдных бирж, в миниатюрные биржи превращались трактиры, кабаки и пивные, и все картежники, любители острых ощущений стали бесшабашными игроками другого сорта, страстными искателями редчайших и дорогих тюльпанных луковиц. И, если составленное в одном из таких кабаков удобное соглашение давало пристойный барыш, то в нем немедленно устраивали банкет, где видное место отводили хозяину. И, хотя каким странным это может выдаться, но в таких закладах иногда значительно улучшали свои дела бедные портнихи, прачки, штопальщицы кружев и прочий подобный люд.

В конце концов, чтобы еще сильнее разжечь страсть к такой игре, городу наподобие Гарлема, Лейдена вводили огромные, на несколько сот тысяч гульденов, премии за вывод тюльпана какого-нибудь запрограммированного цвета и размеров, и, в случае успеха, вручение награды сопровождалось таким роскошным празднованием, что на него собирался народ из самых отдаленных окраин не меньше, чем на прибытие или коронование монарха.

Так к нам дошло, например, описание праздника по случаю присуждения премии за вывод черного (черно-лилового) тюльпана. В этом празднике принимал участие сам принц Вильгельм Оранский.

«15 мая 1673 года,- читаем отчет об этом событии,- утром в Гарлеме собрались на торжественности все гарлемские общества садовников и почти все население города. Погода была чудесная. Солнце сияло, будто в июле.

Под торжественные звуки музыки процессия тронулась в направлении площади ратуши. Впереди шел президент гарлемского общества садовников М. Вансистенс, одетый в черно-фиолетовый бархат и шелк, цвета нашего тюльпана, с огромным букетом, за ним двигались члены научных обществ, магистры города, высшие военные чины, дворянство и почетные граждане. Народ стоял с обеих сторон.

Среди кортежа на роскошных ношах, покрытых белым бархатом с широким золотым позументом, четыре почетных члена общества садовников несли виновника праздника — тюльпан. За ним гордо выступал тот, кто вывел этот сорт и получил за него премию города — 100000 гульденов золотом.

На площади ратуши, где стояла грандиозная эстрада, вся украшенная гирляндами цветов, тропическими растениями и похвальными надписями, процессия остановилась. Музыканты выполнили торжественный гимн, а двенадцать молодых, в белом, гарлемские девушки перенесли тюльпан на высокий постамент, сооруженный рядом с троном штатгальтера.

В то же время прозвучали громкие восклицания народа, которые известили о прибытии принца Оранского. Поднявшись в сопровождении изысканной свиты на эстраду, принц Оранский обратился к присутствующим с речью, в которой высказал искренний интерес для всего садоводства фактором вывода тюльпана такой редчайшей и своеобразной окраски, и, объявив имя садовника, который так отметился, вручил ему пергаментный свиток, в котором вписано его имя и его заслуга, а также большую сумму, подаренную городом.

Радость народа была безграничная, и счастливца с триумфом понесли улицами. Праздник закончился грандиозным банкетом, устроенным лауреатом для своих друзей и садовников Гарлема».

И среди таких, будто охваченных бесом наживы, людей случалось немало и тех, кто имел искреннюю страсть к коллекционированию, и они, лишь бы владеть какой-то единой в мире разновидностью тюльпана, готовы были на любую жертву.

Так, рассказывают, например, что один такой страстный любитель, приобрести большой ценой единый, по утверждению продавца, экземпляр нового сорта, на свое большое горе, дома узнает, что еще один, такой самый, существует в Гарлеме. Тогда за неистовые деньги он покупает и второй бросает на землю, и топча ногами, победно выкрикивает: «Ну, теперь мой тюльпан единый в мире!»

Вообще, вместе с тем с печальными сценами, происходило немало и комических.

Как-то один матросик, увидев в продуктовом магазине луковицу тюльпана, которая лежала на прилавке, и, подумав, что она съедобная, положил ее себе в карман и пошел. А, между прочим, луковица была одной из ценнейших. Заметив пропажу, хозяин догадался, чьих это рук дело, и бросился в погоню. Он обвинил матроса в криминале: тот разрезал луковицу и начал ею завтракать. Напуганный мальчик напрасно уверял, что луковица очень невкусная и не надо поднимать такого шума. Торговец был в ярости, вызвал полицию. Матроса отдалили к суду и на шесть месяцев посадили за игры.

Другого раза какой-то человек, разговаривая, чисто механически начал обдирать луковицу, снимал одну шелуху за второй, пока не обобрал окончательно. И какой же был его ужас, когда оказалось, что это знаменитый сорт тюльпана Ван-Эйк.

Несмотря на все извинения, на все уверения, что он это сделал ненароком, через свою невнимательность, хозяин и слушать не хотел — несчастному присудили штраф в 4 000 гульденов, а к полной выплате их он должен был сидеть в заключении.

Одно слово, страсть к биржевой игре, предметом какой постоянная луковица цветка, и цены на нее достигли такого немыслимого размаха, что голландское правительство решило за необходимостью вмешаться в это дело и положить край опасной и развратной для народа спекуляции. И вот голландские генеральные штаты, собравшись 27 апреля 16 37 года в Гарлеме, удалили закон, согласно которому все коммерческие соглашения относительно тюльпанных луковиц признавались, безусловно, вредными и любая спекуляция ими подлежала суровому наказанию.

Тогда, частично протрезвевшая такими санкциями, а более всего — неоднократно прекращенными платежами, толпа исподволь остыла к этой игре, цены на луковицы начали быстро падать, и в скором времени самые осторожные, кто быстрее выручил свои деньги, благоразумно отступили, а самые горячие головы, как это всегда случается, оказались в затруднении, с обесцененным товаром на руках.

Так закончилась эта беспримерная в истории садоводства биржевая игра на цветах, игра, которая бросила немало людей в полнейшую бедность, а обогатила, главным образом, лишь прохиндеев.

Интересно, что весьма своеобразным памятником этой, особенно развитой в 1634 — 1637 годах, тюльпаномании, стала надпись на стене одного из зданий по улице Гоора в Амстердаме, которая извещает: два каменные дома, которые стояли на этой улице и снесенные в 1878 году, были куплены в 1634 году за три тюльпанные луковицы.

Плиту приобрел со временем известный голландский садовник Креелаге, она и до сих пор сохраняется в его музее.

И если с того времени тюльпан потерял любое значение для спекулянтов, любителей биржевой игры и наживы, то для поэтов, прозаиков и вообще художников он и в дальнейшем остается предметом эстетичного интереса.

Всемогущая мода уже и тогда требовала воспроизведения этого удивительного цветка.

Немцы вообще относились к тюльпану прохладно и даже в насмешку прозвали непритязательную грубую пивную кружку — «Тульпе»; с таким названием, например, она бытовала на вечеринках у Бисмарка.

Поэтичнее относятся к тюльпану в Англии, где в сказках — он колыбель для маленьких эльфов и других крохотных существ. Так, в Девоншире родилась сказка, в которой рассказывается, что феи, не имея колыбелей для своих малышей, кладут их на ночь в цветы тюльпанов, и ветер колышет маленьких детей до самого утра.

Однажды, речь идет в такой сказке, хозяйка отправилась ночью с фонарем к своему саду, где росло множество тюльпанов, и увидела в них несколько таких заснувших волшебных малышей.

Она так пришла в восхищение этим необыкновенным зрелищем, что той же ночи посадила в саду еще больше цветов, а в скором времени их оказалось довольно, чтобы разместить в них всех малышей окружающих волшебниц.

Потом светлыми месячными ночами она отправлялась к саду и целыми часами любовалась, как эти крохотные создания сладко спят в атласных чашечках тюльпанов.

Сначала феи волновались, чтобы эта незнакомая женщина не совершила какого-то зла их малышам, но потом, смотря, с какой любовью девушка относится к ним, успокоились и, стремясь отблагодарить за заботу, задарили ее тюльпанам дивной окраски и чудесного, запаха.

Они благословили эту женщину и ее жилье, и она имела полный успех во всем и счастье вплоть до самой смерти.

Но радость продолжалась для фей, пока женщина держалась в мире, когда же она умерла, то дом с садом унаследовал ее родственник, зажиточный ростовщик.

Как человек корыстолюбивый и бездушный, он, прежде всего, уничтожил сад, сделав вывод, что цветы выращивать невыгодно, устроил на том месте огород и посадил петрушку и разные овощи.

Такой грубый поступок очень рассердил маленьких созданий, и они каждую ночь, едва лишь наступала тьма, слетались из соседнего леса и танцевали на огороде, истаптывая и вырывая все с корнями, так что овощи покрывались тучей пылищи.

А вопреки всему — могила бывшей их доброй хозяйки чудесно зеленела, на ней всегда росли роскошные цветы. Выросшие тюльпаны у изголовья сияли наиболее светлой окраской, чудесно пахли к глубокой осени, даже когда все другие цветы отмирали.

Прошло еще несколько лет, и скупого ростовщика сменил еще более скупой мужчина, который и совсем не имел никакого влечения о красоте.

Он вырубал все окружающие леса, а могилу первой хозяйки и совсем забросил. Она была вытоптана ногами случайных прохожих, тюльпаны вырваны и сломаны, и феям пришлось покинуть родные места.

И вот с того времени, рассказывается в сказке, тюльпаны потеряли свою чрезвычайно своеобразную окраску и запах и сохранили их лишь настолько, чтобы совсем не быть неухоженными и отброшенными.

В завершение скажем, если о роскошном восточном тюльпане не составили ни одной легенды, то о нашем скромном желтом — европейском существует вот какая.

Утверждают, что в золотистом, плотно сомкнутом бутоне определенное время находилось человеческое счастье, и никто не мог достать его, хотя и старались разными способами: кто — силой, кто — ухищрениями, кто — заклинаниями. «И шли к тому цветку,- свидетельствует легенда,- и старые, и молодые, здоровые и калеки, шли цари с благородной свитой и нищие, шли богатые расточители и бедные труженики с мозолями на руках. Толпа наплывала, толпа скрывалась… Все напрасно — счастье не давалось к рукам».

И вот однажды лугами, где рос этот цветок, шла женщина. Бедная, утомленная, вела она за руку своего маленького мальчика, аж вдруг вдалеке заметила золотистый бутончик, о котором так много слышала. Женщина и не собиралась, конечно, его открывать, знала, что это невозможно, но ей хотелось лишь посмотреть на цветок, который содержал в себе то «счастье, которого она и искринки за целую свою жизнь не видела, лишь тяжело вздыхала на упоминание о нем.

Она тихонько, с замиранием сердца приблизилась к нему… Вдруг мальчик ее, увидев лучезарный бутончик, вырвался из рук и, звонко смеясь, бросился к цветку.

И — о чудо! – в ту же минуту бутон раскрылся сам по себе…

То, что не подвластно было ни силе, ни ухищрениям — сделал веселый беззаботный детский смех, поскольку пора нашего детства, в самом деле — единая пора всей нашей жизни, когда у нас есть настоящее счастье.

Таким же цветком счастья считают тюльпан и в горах Тюрингии, в селе Аллендорф, где когда-то стоял монастырь.

Как рассказывают, руинами этого монастыря бродит, одетая в белое, девушка, и где лишь она пройдет, там расцветает тюльпан.

Скорее всего — это отголосок сказа о каких-то тюльпанах, которые возможно, здесь когда-то выращивали монахи. Говорят, один пастух нашел такой тюльпан там, где проходила девушка.

[/smszamok]

Не зная, что с ним делать, он сорвал его, положил в шапку, чтобы вечером подарить своей невесте или кому-то из родных. Но в ту минуту убежал жеребенок. Пастух погнался за ним и искал его, чуть ли не до вечера. А когда возвратился, то прочь забыл о цветке и упомянул, о нем уже дома.

Идти за цветком было уже поздно, а кроме того, он, вероятно, потерял ее, когда искал жеребенка.

Так и махнул рукой. Что сделаешь? Но начал с того дня чахнуть и чахнуть и за два месяца его не стало.

Местных жителей, однако, это не очень поразило. Дескать, не успел натешиться быстротечным земным счастьем — получил вечное и нетленное.

(1голосов, средний: 1,00 out of 5)

Загрузка...

Кто не знает гиацинта, этого замечательного цветка, удивительный запах которой очаровывает нас своим ароматом среди глубокой зимы, а самыми нежными оттенками кисти соцветий — наилучшее украшение наших жилищ в праздник. Цветок этот — подарок Малой Азии, а название ее в переводе с греческого означает «цветок дождей», поскольку на родине он начинает распускаться в самый раз с наступлением теплых весенних дождей.

Но древнегреческие легенды выслеживают это название от Гиацинта, волшебного сына спартанского царя Амиклада и музы истории и эпоса — Клио, с которыми связывает и само происхождение этого цветка. А произошло это еще в те далекие счастливые дни, когда боги и люди были близкими один другому. Волшебный юноша Гиацинт, как повествует легенда, которого беспредельно любил бог солнца Аполлон, однажды развлекался с этим богом метанием диска. Ловкость юноши в этом упражнении приводила в удивление всех. И более всего от успехов своего любимца радовался Аполлон. Тем не менее, маленький божок легкого ветра Зефир, который уже давно ревновал Аполлона к юноше, дунул из зависти на диск и возвратил его так, что тот полетел назад и врезался в голову Гиацинта, поразив его насмерть.

Горе Аполлона было безграничным. Напрасно обнимал он и целовал своего несчастного мальчика, напрасно предлагал пожертвовать за него даже своим бессмертием,- заживляющий и оживляющий своим благодатным лучами все сущее, он не в возможности был возвратить его к жизни…

Но как поступить, лишь бы сохранить, увековечить память о дорогом существе? «И вот,- повествует легенда,- лучи солнца начали припекать кровь, которая струилась из разбитого черепа, сгущали и скрепляли ее, и из нее вырос волшебный, с чудесным запахом, красно-лиловый цветок, форма которого, с одной стороны, напоминала букву А — инициал Аполлона, а со второй — V, инициал Гиацинта; и таким образом в ней навеки соединились имена двух друзей».

Этим цветком был наш гиацинт. Жрецы Аполлона Дельфийского благоговейно перенесли его в сад храма знаменитого оракула, и с того времени память о преждевременно погибшем юноше спартанцы ежегодно отмечали трехдневным праздником, который называлось «Гиацинтий».

В первый день, предназначенный для оплакивания Гиацинта, запрещалось украшать голову венками из этих цветов, есть хлеб и петь гимны в честь солнца.

Следующие два дня посвящались разнообразным играм, причем даже рабам давали некоторое послабление, а жертвенный алтарь Аполлона заполнялся щедрыми дарами.

Из той же причины, очевидно, мы нередко встречаем изображение как Аполлона, так и муз, украшенных этим цветком.

Это одна из греческих легенд о происхождении гиацинта. Но есть и еще одна, которая связывает название с именем знаменитого героя троянской войны — Аякса.

Благородный сын царя Теламона, властителя острова Саламина вблизи Аттики, был, как известно, одним из храбрейших и выдающихся героев Троянской войны вслед за Ахиллом. Он поранил Гектора камнем, брошенным из пращи, и положил своей могущественной рукой немало врагов возле троянских кораблей и укреплений. И вот, когда после смерти Ахилла он вступил в спор с Одиссеем о владении оружием Ахилла, то его, оружие, присудили Одиссею. Такое несправедливое решение тяжело обидело Аякса, и он с горя проткнул себя мечом. И вот из крови этого героя и вырос гиацинт, в форме цветка которого, как утверждает легенда, можно различить две первых буквы имени Аякса, которые, вместе с тем, были у греков и восклицанием, которое означало горе и ужас.

И вообще — этот цветок для греков был, очевидно, цветком горя, грусти и смерти, и сама легенда о смерти Гиацинта — лишь отголосок народных верований, и некоторым доказательством этому утверждению может служить, например, вердикт дельфийского оракула, который на вопрос, как действовать против голода и чумы в Афинах, приказал принести в жертву на гробнице циклопа Гереста пять дочерей пришельца Гиацинта.

С другой стороны, есть также свидетельства, что гиацинт был и цветком радости, поскольку, например, молодые гречанки украшали им волосы в день свадьбы своих подруг.

Ведя родословную из Малой Азии, гиацинт пользовался любовью и жителей Востока, особенно персов, где знаменитый поэт Фирдоуси, нет да и сравнивает волосы персидских красавиц со своеобразным изгибом цветка гиацинта, и в одной со своих поэзий, например, утверждает:

 «Уст аромат пьянящий, будто легкий порыв,

А гиацинтовый волосы — скифский мускус…»

Точно такие же сравнения делает другой известный персидский поэт Гафиз;  о женщинах острова Хиос даже составили поговорку, что свои кудри они закручивают так, словно гиацинт свои соцветия.

Из Малой Азии гиацинт проник в Европу, и, прежде всего, к Турции. Когда и как — неизвестно, но в Константинополе он появился раньше, чем кое-где в Европе, и в скором времени так пришелся по душе женам зажиточных турок, что стал принадлежностью всех садов в гаремах.

Старинная английская путешественница Далауей, которая посетила Константинополь в начале Х столетия, рассказывает, что сераль султана имел особый чудесный сад, в котором, кроме гиацинта, не должно было быть ни одного другого цветка. Гиацинт рос на продолговатых, обложенных утонченной голландской черепицей, клумбах, и своей волшебной окраской, удивительным запахом захватывал каждого посетителя. На удержание этих садов тратились большие средства, и в пору цветения гиацинтов султан находился здесь на протяжении всего своего свободного времени, любуясь красотой цветов, упиваясь их запахом.

Кроме обычных, так называемых голландских, гиацинтов, в тех садах разводили также и его близкого родственника — гроноподобный гиацинт, что по-турецки носит название «муши-руми», восточным языком цветов, когда его дарят, это означает: «Ты получишь все, что только я смогу тебе дать».

В Западную Европу гиацинт попал лишь во второй половине ХVІІ столетия и прежде всего — в Вену, которая к тому времени имела тесные отношения с Востоком. Но здесь его выращивали лишь самые рьяные садовники. Общим достоянием он стал лишь тогда, когда попал в Голландию, в Гарлем.

Сюда его занесло, как рассказывают, случайно — на разбитом бурей близ голландских берегов генуезком судне.

Оно везло куда-то разнообразные товары, а вместе с ними и гиацинтовые луковицы. Ящики, в которых они содержались, выбросило на берег и разбило о скалы волнами, а луковицы гиацинта рассыпались по берегу.

Здесь, на благоприятной почве, гиацинт пустил корни и расцвел. Наблюдательные, а вместе с тем и страстные ценители цветов голландцы сразу же обратили на них внимание и перенесли на свои огороды.

С того времени путем скрещивания, заботливого ухода они получили те удивительные сорта, которые стали предметом утонченного эстетичного удовлетворения и источником огромной прибыли на протяжении столетий.

Это состоялось в 1734 году, т.е. почти через сто лет после появления тюльпана, и в самый раз в такое время, когда лихорадка «тюльпомании» начала понемногу стыть, и ощущалась потребность в другом цветке, способном отвернуть внимание от губительной биржевой страсти и заменить собой тюльпан. Таким цветком стал гиацинт.

Утонченный по форме, красивый окраской, такой, что превзошел тюльпан замечательным запахом, гиацинт в скором времени стал любимцем всех голландцев, и на его выращивание, вывод новых сортов начали тратить не меньше денег, чем на тюльпан. Особенно же увлечение новым цветком распространилось, когда случайно удалось вывести махровый гиацинт.

Получению подобной разновидности, как рассказывают, почитатели обязаны нападению подагры у гарлемского садовника Петра Ферельма. Ферельм имел привычку беспощадно срывать с цветов каждый бутон, который, по его мнению, неправильно развивался. Такая же судьба, безусловно, постигла бы и этот, не весьма красивый, что появился на одному из особо ценных разновидностей гиацинта. И, к счастью, как уже упоминалось, Ферельм в это время заболел и вынужден был свыше недели пролежать в постели, итак, ясная вещь, не наведывался к своему саду. А тем временем бутон расцвел и, к величайшему удивлению самого Ферельма и всех голландских садовников, оказался невиданным махровым гиацинтом.

Такого случая было довольно, чтобы  взбудоражить притихшие было страсти. Взглянуть на это чудо съезжались из всех концов Голландии, прибывали садоводы даже из соседних стран; всем хотелось убедиться в существовании такой редчайшей разновидности и, если возможно, то и приобрести.

Этот сорт Ферельм окрестил «Марией», и, к величайшему сожалению, как этот, так и два других экземпляра махрового гиацинта погибли, сохранился лишь четвертый, который он назвал: «Король Великобритании. Этот сорт и считают в Голландии прародителем всех махровых гиацинтов.

Со временем голландские садовники начали добиваться увеличения количества цветов на одном стебле и размеров соцветия, стремились получить новую окраску и тому подобное.

И особенно хотелось иметь стойкую ярко-желтую популяцию, поскольку среди синих, малиновых, белых красок этот цвет случался чрезвычайно редко.

Достижение хотя наименьшего успеха в этом деле, а, тем более, получение новой оригинальной разновидности гиацинта, торжественно отмечали. Осчастливленный садовник приглашал к себе всех соседей на Христины «новорожденного», те Христины сопровождались пиршеством, особенно же, если новый сорт награждали именем какого-нибудь выдающегося лица.

Сколько могли стоить подобные новинки — тяжело и поверить, особенно, если принять во внимание сравнительно высокий к тому времени курс денег и дешевизну продуктов питания. Заплатить 500 или 1000 гульденов за луковицу нового сорта считалось обычным делом, а случались и такие, как, например, ярко-желтый «Офир», когда за одну штуку платили 7650 гульденов, или «Адмирал Лифкен», за луковицу которого заплачено 20000! И это тогда, когда фура сена стоила несколько копеек, а на копейку — день можно было прожить…

С того времени прошло свыше двух столетий, и хотя голландские любители больше на платят таких денег за новые сорта, но и до сих пор гиацинт — их любимый цветок. И сейчас выдающиеся садоводческие фирмы ежегодно устраивают парадные поля, т.е. целые сады цветущих гиацинтов в полуоткрытых помещениях, и множество народа плывет сюда посмотреть и полюбоваться этими чудесными цветами.

На таких выставках каждый садовник старался поразить посетителей и своих коллег какой-нибудь новинкой, втайне надеясь и на специальную премию, которая полагается в таком случае.

Конечно, речь идет здесь не о тщеславии, а о коммерческих намерениях: убедить как голландскую публику, так и многочисленных иностранных клиентов в преимуществах своего товара и таким образом — привлечь новый рынок сбыта. И этой цели в большинстве случаев достигали. Благодаря таким выставкам, множество мелких фирм выходили на первый план, а относительно самого гиацинта, то количество новых сортов все возрастала. Так, например, из 40 разновидностей их стало теперь около 2000, и не минует года, чтоб не прибавилось хотя бы несколько новых.

Из Голландии гиацинты перешли прежде всего в Германию (Пруссию), а потом и во Францию. В Пруссии их начали выращивать главным образом после переселения из Франции изгнанных Нантским эдиктом гугенотов, которые вообще привнесли в Германию, и особенно — Берлин, тонкий вкус к садоводству и цветоводству.

И особой славы гиацинт приобрел во второй половине ХVІІІ столетия, когда Давид Буш (потомок гугенотов) устроил в Берлине первую выставку гиацинтов. Выставленные им цветы так поразили своей красотой и замечательным запахом всех берлинских цветоводов, что многие из них ухватился за выращивание гиацинта с истинно немецкой ревностностью и заботливостью, как в недавнее время — голландцы. Цветком пришли в восхищение даже такие серьезные люди, как придворные капелланы Рейнгард и Шредер, которые с того времени не только выращивали эти цветы в большом количестве до самой смерти, а и вывели немало новых сортов.

Несколько лет позже в Берлине на Комендантской улице возникла знаменитая гиацинтовая кофейня, основанная родственником Давида — Петром Буш, сюда собиралась вся берлинская знать выпить кофе, полюбоваться цветами. Эти посещения кофейни вошли в такую моду, что Буш неоднократно бывал и любовался его цветами.

Увлечение берлинской публики гиацинтами Буша породила массу конкурентов среди других цветоводов, и в 1830 году вблизи Шлезвизких ворот этими цветами покрылись целые поля. Следует вспомнить, что  их ежегодно высаживали до 5000000 луковиц.

Чтобы посмотреть на цветущие поля гиацинтов, в мае к ним стекалось почти все население Берлина: и конные, и пешие, богатые и бедные, Это было похоже на какое-то паломничество. Не побывать на гиацинтовых полях — непростительная вещь… Тысячи людей целыми часами толпились вокруг гиацинтовых плантаций. Причем за более близкий показ цветов садоводы брали немалую входную плату, много денег также поступало от продажи срезанных гиацинтов, приобрести такой букет считал своим долгом чуть ли не каждый.

И все на миру минует. И настолько популярные в начале возникновения, гиацинтовые поля мало-помалу начали надоедать, пока лет через десять публика и совсем перестала их посещать. Теперь от огромных плантаций осталось лишь воспоминание (те поля порезаны железнодорожными путями), и хотя на южной окраине Берлина кое-где и теперь выращивают гиацинты, но о бывшем размахе нет и воспоминания. И теперь — более всего под этими культурами находится несколько десятин, которые дают прибыль от 75 до 100000 карбованцев.

Во Франции гиацинты также были очень чтимые, но не совершили такого фурора, как в Голландии и Пруссии. Здесь особое внимание на себя они обратили лишь тогда, когда ученые начали выращивать их в посуде с водой, не прибавляя фунту, и в частности, когда в 1787 году маркиз Гонфлие на публичном собрании французского Союза земледелия ознакомил парижан со своеобразным способом культивации гиацинта в воде: стеблем в воду, корнем — вверх. Вид процветающего в таком положении гиацинта поразил всех.

Весть о таком способе выращивания распространилась в Париже, а потом и Франции, и каждый сам захотел попробовать его. Особенно же приводило в удивление, что за такое развитие в воде листва гиацинта сохраняла свои форму и величину, а цветы, хотя и выходили немного бледнее, все равно были целиком развиты.

С того времени культура гиацинта во Франции все более глубже начала входить в моду. Определенное время приобрели широкую популярность маленькие ранние гиацинты, так называемые — римские.

Но этот волшебный цветок нашел среди французов печальное применение: его использовали для одурманивания тех, кого хотели избавиться, и, в самом деле, это часто приводило к отравлению. Особенно это практиковалось относительно женщин.

По обыкновению, букет или корзину гиацинтов, предназначенных сделать черное дело, опрыскивали чем-нибудь ядовитым. Улетучивающий запах гиацинтов, поставленных в спальню или в будуар, разносил яд, вызвал у людей нервных сильное умопомрачение и даже смерть.

Правда это или нет — судить тяжело, но в мемуарах господина Сам, который жил при французском дворе во времена Наполеона, упоминается случай, как одна аристократка, которая из расчета вышла замуж за богатого, заморила его, ежедневно украшая спальню мужчины большим количеством цветущих гиацинтов. Кроме того, подобный случай приводится Фрейлигратом в его поэме «Месть цветов». Да и вообще, следует указать, что немало людей не терпят запаха этого цветка, ощущают дурноту и теряют сознание.

Из новейших писателей — гиацинту посвятил целый рассказ Эдгар По. Оно называется «Имение Арнгейм».

(Еще не оценили)

Загрузка...

Есть в романе и образы-символы, воплощающие ирреальную мертвенную силу «системы». Машинистка из канцелярии НКВД «мадам Смерть» и тонкая, ботичеллевской красоты, врач-«березка», прославившаяся рацпредложением переливать  трупную кровь живым, символизируют какую-то извращенную выморочную форму существования, сюрреальную антижизнь. Не случайно это женщины: в мире ФНВ именно женщины воплощают непобедимое могущество жизни; даже убитые, униженные, изнасилованные, они продолжают поражать сияющей, такой «ясной смертной красотой, такой спокойной ясностью преодоленной жизни и всей легчайшей шелухи, что он почувствовал, как холодная дрожь пробежала и шевельнула его волосы».

Почему же так ирреален этот мир, несмотря на всю мощь, всю власть, весь страх? По Домбровскому, он не может не быть фиктивным и иллюзорным, ибо реальность тоталитарной системы отрицает две главные ценности человеческой цивилизации: закон (государство) и свободу (личность). Это мир без почвы под ногами, это регулярно повторяющееся безумие цивилизации («плеть начинает воображать, что она гениальна»), и потому он обречен на самоуничтожение и историческую бесплодность. Это хорошо понимает Зыбин. Нейман вспоминает, как Хрипушин на допросе начал что-то говорить Зыбину о Родине, об Отчизне, а он ему и отлил: «Родина, Отчизна! Что вы мне толкуете о них? Не было у вас ни Родины, ни Отчизны и быть не может. Помните, Пушкин написал о Мазепе, что кровь готов он лить как воду, что презирает он свободу и нет Отчизны для него. Вот! Кто свободу презирает, тому и Отчизны не надо. Потому что Отчизна без свободы та же тюрьма или следственный корпус». А о том, во что превращается Отчизна-тюрьма, если в ней нет закона, говорит старик Каландарашвили, познавший все бездны лагерного ада:

«…приказ? Закон? Пункт сторожевого устава? Или сумасшедший из смирительной рубашки выскочил да и начал рубить направо и налево? Не знаю да и знать не хочу. Знаю только, что такого быть не может, а оно есть. Значит, бред, белая горячка. Только не человека, а чего-то более сложного. Может быть, всего человечества».

Вся философия романа строится на глубочайшей вере в нераздельность закона и свободы. Причем, закон понимается Домбровским вне какого-то бы ни было религиозного значения, а как наиболее рациональные и гибкие формы контроля над свободой индивидуальностей (в том числе и властителей), отложившиеся в структуре различных государственных систем, истории права, юриспруденции как науки. Но что делать, если государство ставит себя вне закона? В данном случае, Домбровский следует за Сенекой18. Андрей Куторга так излагает суть его учения: «Сенека понимал: раз так, надо опираться не на народ — его нет, не на государя — его тоже нет, не на государство — оно только понятие, а на человека, на своего ближнего, потому что вот он-то и есть, и он всегда рядом с тобой: плебей, вольноотпущенник, раб, жена раба. Не поэт, не герой, а голый человек на голой земле». В этом случае человек сам себе становится государством, и добровольно следует законам, воспринятым им из опыта человеческой цивилизации. Так на первый план выходит нравственный закон. В камере, перед допросами, споря с опытным лагерником, убеждающим Зыбина, что нет смысла сопротивляться, все равно сломают, лучше сразу подписать все, что потребуют, Зыбин отвечает так:

«…я — боюсь больше всего потерять покой. Все остальное я так или этак переживу, а тут уж мне, верно, каюк, карачун! Я совершенно не уверен, выйду ли я отсюда, но если

 уж выйду, то плюну на все, что я здесь пережил и видел, и забуду их, чертей, на веки вечные, потому что буду жить спокойно, сам по себе, не боясь, что у них в руках осталось что-то такое, что каждую минуту может меня прихлопнуть железкой, как крысу. Ну а если я не выйду… Что ж? «Потомство — строгий судья!» И вот этого-то судью я боюсь по-настоящему! Понимаете!»

Именно благодаря этим внутренним (рациональным) ограничителям — закону для себя! — Зыбину удается отстоять свою свободу. Однако Зыбин не «голый человек на голой земле». Эта характеристика скорее подходит его палачам, причем оказывается, что «голый человек на голой земле» не в состоянии сохранить свою человечность, а превращается в монстра, контролируемого безумной машиной (само)уничтожения. Еще в «Хранителе древностей» Зыбин размышлял о том, что «главное свойство любого деспота, очевидно, и есть его страшная близорукость. Неисторичность его сознания, что ли? Он весь тютелька в тютельку умещается в рамку своей жизни. Видеть дальше своей могилы ему не дано». Зыбина, напротив, отличает повышенная историчность сознания, он хранитель интеллектуального опыта цивилизации — ее опыта, знаний, горьких и радостных уроков. Именно отсюда он черпает материал для своего «закона». Именно на этой почве зиждется его понимание онтологической пустоты и бесплодности буйствующего вокруг него кошмара истории. Именно на фундаменте этого знания строится его свобода. И именно в этом историческое значение его личного противостояния системе, противостояния, казалось бы, ничего в «большом мире» не изменившего.

Как отмечает Дж. Вудворд, восприятие истории Зыбиным совпадает со стоической философией, представляющей историю как цепь циклически повторяющихся событий, среди которых немалое место занимают «пожарища» (ecpyrosis), возникающие в результате торжества иррациональных сил вселенной над силами разума. Однако стоики верили и в то, что «людям разума суждено пережить «пожарища», как хранителям тех божественных творческих сил, которые воздвигнут заново разрушенный мир и тем самым начнут новый исторический цикл»19. В этом смысле, Зыбин подобен не только другому «хранителю древностей» Кастанье, скромному учителю французского в кадетском корпусе, воссоздавшему историю Семиречья; но и архитектору Зенкову, отстроившему заново Алма-Ату после великого (десять баллов!) землетрясения 1911 года. Об этих людях рассказывается в самом начале «Хранителя древностей», но символический смысл этих, казалось бы, посторонних романному сюжету жизнеописаний становится ясным только в масштабе всей романной конструкции.

(Еще не оценили)

Загрузка...

В течение многих столетий Россия была по преимуществу страной крестьянской. Еще в 1897 г, городское население составляло всего-навсего 12,7% от общего числа российских граждан. Тогда думать и говорить о народе всегда означало думать и говорить о крестьянстве. Какие бы нравственные, эстетические, философские, а позднее и экологические проблемы ни поднимались русскими художниками, они чаще всего соотносились с сельской жизнью. Деревня в общественном сознании всегда была хранительницей национальных духовных ценностей. Лучшие черты русского человека, его мужество, благородство, трудолюбие, терпение связывались с обликом крестьянина-труженика. В литературе XIX в. высшим критерием оценки была народность.

XX век изменил ситуацию радикально. После двух мировых войн и одной гражданской, после коллективизации и попыток построить социализм обезлюдела, обнищала русская деревня. Целые села зияют пустыми окнами и зарастают бурьяном. По прогнозам, сделанным в конце 1970-х годов, сельское население должно было к концу века составить лишь 10% от населения страны. Время внесло свои коррективы: русские беженцы из бывших республик распавшегося Союза, фермерское движение замедляют этот процесс. Тем не менее приходится признать, что в кратчайший исторический срок, на протяжении смены всего двух-трех поколений, в России  изменился образ жизни целого народа, а следовательно, и образ мыслей, система жизненных ценностей, престижных социальных и профессиональных ориентации и т. п.

При этом нельзя не учитывать обстоятельств, в которых протекали все эти процессы. Начиная с 1917 г. крестьянство испытывало мощное давление, имевшее целью, как выражались в 1960-е годы, превратить деревню в «кормоцех страны». От этой идеи не отказались, похоже, и поныне. С правами личности, проживающей в деревне, никогда особенно не церемонились. Те крестьяне, что после революции получили земельный надел и честно на нем работали, в 1929 г. были объявлены кулаками — «самыми страшными непримиримыми врагами советской власти» и уничтожены как класс. Затем на селе последовал страшный голод 1932-1933 гг. Потом Отечественная война, снова унесшая миллионы жизней. После этого фактическое возвращение крепостного права — депаспортизация. Отобрав паспорта, власти пытались удержать в деревне хлынувших оттуда крестьян. Затем научно-техническая революция, когда волевыми решениями у крестьян были отняты плодородные земли, ушедшие под заводские постройки или затопленные на дне многочисленных водохранилищ. От сердца вырвались слова Дарьи, героини книги В. Распутина «Прощание с Матёрой»: «Нонче свет пополам переломился».

Естественно возникает вопрос: почему столько бед обрушилось на русское крестьянство? По своей природе, по образу мыслей крестьянин — собственник. Помните, Кондрат Майданников из «Поднятой целины» М. Шолохова ночь не спал перед тем, как отвести своих быков на колхозный двор — «с кровью рвал Кондрат пуповину, соединяющую его с собственностью». А кто может быть опаснее для тоталитарного режима, чем собственник, человек самостоятельный, независимый, кого уж никак не заставишь выполнять нелепые, противоестественные распоряжения партийного начальства?

Герой рассказа А. Платонова «Впрок» имел собственное мнение по поводу коллективизации. Этого было достаточно, чтобы писатель получил на свое произведение от первой персоны государства выразительную рецензию в одном слове — «сволочь». С тех пор и почти на четверть века из деревенской прозы исчез человек. Трактористы, животноводы, кузнецы и прочие сельские умельцы попадались, а вот человека во всей сложности его внутреннего мира, с его сомнениями и раздумьями, живого человека не было.

Сельская нива в литературе была предметом неусыпного бдения идеологического начальства и цензуры. На ней особенно старательно выпалывались любые ростки живого правдивого слова. И не случайно именно здесь буйно произросли бесконфликтные сорняки — «Кавалер Золотой Звезды» и «Свет над землей» С. Бабаевского, «Жатва» Г. Николаевой и тому подобная литература.

Правда о деревне проникла в литературу в 1950-е годы в очерковых книгах В. Овечкина, Е.Дороша, Г. Троепольского, повестях и рассказах В. Тендрякова. К 1970 г. уже было создано немало талантливых произведений о деревне, и один из самых ярких мастеров, В. И. Белов, получил право заявить: «Деревенская тема общенациональна».

Деревенская проза 1970-1980-х годов — это нечто большее, чем книги на сельскую тему, которых и раньше, и позже было в русской литературе предостаточно. Это не просто книги о сельском жителе, но произведения о русском человеке во всей сложности и трагичности его бытия в XX в., о тех коллизиях, что неизбежно следовали за катаклизмами в русской деревне. Так, многие горожане в эти годы были переселенцами из деревни. Ф. Абрамов с полным основанием утверждал, что в этих книгах подняты проблемы нашего национального развития — исторических судеб.

В разработке названного круга проблем были задействованы все виды прозаических произведений — от публицистического очерка до романа-эпопеи, все жанры — исторические, социальные, психологические, философские, бытовые, сатирические, лирические и т.д.

Деревенская проза обогатила современную литературу целым рядом художественных открытий, создав запоминающиеся характеры мужественных и трудолюбивых Пряслиных, героически преодолевающих бедствия, трудности, лишения, что из года в год омрачали их жизнь (тетралогия Ф. Абрамова: «Братья и сестры», 1958; «Две зимы и три лета», 1968; «Пути-перепутья», 1973; «Дом» 1978); мудрых старух Анны и Дарьи (повести В. Распутина «Последний срок», 1970, и «Прощание с Матёрой», 1976), бабушки — хранительницы народной мудрости, вековых традиций высокой нравственности («Последний поклон» В.Астафьева, 1972-1975). Деревенская проза выдвинула яркие образы «бунтарей», пытающихся, несмотря на явное неравенство сил, утвердить в жизни свои принципы социальной справедливости и совестливости, — не желавших мириться с бюрократическим мышлением, с отношениями людей, основанными на голом расчете и соображениях выгоды (Федор Кузькин из повести Б. Можаева «Живой» (1966), Настя Сыроегина из повести В. Тендрякова «Поденка — век короткий» (1964), чудики В.Шукшина).

Современная проза не могла пройти мимо событий коллективизации, когда откровенным попранием справедливости, насилием над беззащитными, ложью и демагогией подрывались основы народной нравственности. Различные аспекты этой темы затронуты В. Беловым («Кануны», 1972-1988), М. Алексеевым («Драчуны», 1981), С. Антоновым («Васька», 1987, и «Овраги», 1988), Б. Можаевым («Мужики и бабы», 1986) и многими другими.

Привлекла внимание повесть В.Тендрякова «Кончина» (1968). Умер Евлампий Лыков — председатель колхоза. Что он оставил  людям? Приемом ретроспекции писатель восстанавливает жизненный путь колхозного самодержца в сталинском кителе, описывая на примере его колхоза историю русской деревни XX в. Последствия «царствования» Лыкова ужасны: подлостью, насилием, клеветой утверждал он свою власть, опустошая души окружающих цинизмом, фальшью, лицемерием. Тяжело наследие лыковых. Исчезнет ли оно после смерти тирана? — вопрос, который не дает покоя писателю.

(1голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

В конце 90-х годов XIX века российский читатель был поражен появлением трех томов «Очерков и рассказов» нового писателя — М. Горького. «Большой и оригинальный талант» , — таково было общее суждение о новом писателе и его книгах. Растущее в обществе недовольство, ожидание решительных перемен вызвали усиление романтических тенденций в литературе.

Особенно ярко эти тенденции отразились в творчестве молодого Горького, в таких рассказах, как «Челкаш», «Старуха Изергиль», «Макар Чудра», в революционных песнях. Герои этих ранних произведений — люди «с солнцем в крови», сильные, гордые, красивые. Эти герои — мечта Горького. Такой герой должен был усилить волю человека к жизни, возбудить в нем мятеж против действительности.

В романтических произведениях Горького раннего периода центральным является образ героя, готового на подвиг во имя блага народа. Большое значение в раскрытии этого образа имеет рассказ «Старуха Изергиль», написанный в 1895 году. В образ Данко Горький вложил гуманистическое представление о человеке, который все силы отдает служению народу. Данко — «молодой красавец», смелый и решительный. Чтобы вывести свой народ к свету и счастью, Данко приносит себя в жертву. Он любит людей, и его молодое и горячее сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести из мрака. Он руками разорвал себе грудь, вырвал из нее свое горящее сердце, высоко поднял его над головой, освещая путь людям. И тьма была побеждена. Данко кинул радостный взор на свободную землю, засмеялся гордо, а потом упал и умер. Умирает Данко, гаснет его смелое сердце, но образ юного героя живет как образ героя-освободителя. «В жизни всегда есть место подвигу», — говорит старуха Изергиль.

Идею подвига, возвышенного и облагораживающего, Горький вложил в свою знаменитую «Песню о Соколе», написанную в 1895 году. Сокол — олицетворение борца за народное счастье. Соколу присущи презрение к смерти, храбрость, ненависть к врагу. В образе Сокола Горький воспевает «безумство храбрых». «Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О, смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время—и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни, и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!»

В 1901 году Горький написал «Песню о Буревестнике», в которой с необычайной силой выразил свое предчувствие нарастающей революции. Близкую революционную бурю писатель приветствовгеп словами: «Буря! Скоро грянет буря! Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем, то кричит пророк победы: «Пусть сильнее грянет буря!» Буревестник — воплощение героизма. Он противопоставлен глупому пингвину, и гагарам, и чайкам, которые стонут и мечутся перед бурей: «Только гордый Буревестник реет смело и свободно’ над седым от пены морем».

Журнал «Жизнь», в котором была напечатана эта песня, был закрыт. Критики отмечали, что от большинства очерков Горького веет свободным дыханием степи и моря, чувствуется бодрое настроение, что-то независимое и гордое, чем они резко отличаются от очерков других авторов, касающихся того же мира нищеты и отверженности.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Начатое в годы «оттепели» развитие «соцреализма с человеческим лицом» было отмечено в семидесятые годы органическим перерастанием концепции «простого советского человека» в концепцию «человека трудолюбивой дущи». Именно в человеке трудолюбивой души (будь то герои Айтматова или Бачана Рамишвили из романа Н.Думбадзе «Закон вечности», или Келин из пьесы И.Друце «Святая святых», или командарм Мещеряков из романа С. Залыгина «Соленая Падь») авторы, которые оставались верны принципам социальности и гражданственности, пытались смоделировать новую духовную цельность, которая представлялась результатом требовательного совершенствования личности, открывающей себя навстречу всем впечатлениям бытия, всем радостям и горестям земли, нагружающей себя памятью и чувством долга перед прошлым и будущим.

В сугубо теоретическом плане явление такого типа героя прогнозировалось в эстетике социалистического реализма. Его вроде бы и ждали, к нему взывали чуть ли не в каждом отчетном докладе на очередном партийном или писательском съезде. Однако, когда такой герой явился на страницах книг, то он оказался крайне неудобен для официальной идеологии.

Во-первых, полнотой своей духовной жизни он оспаривал каноническое представление о цельности как об аскетическом самоотречении во имя надличных ценностей. Во-вторых, он, этот «новый человек», в своих убеждениях не только не опирался на официальные идеологические и политические постулаты, сколько отталкивался от них, убеждаясь на собственном опыте в животворности совсем иных устоев духа — «простых законов нравственности», «закона вечности», национальной и мировой культуры.

Наконец, — и это самое главное — «человек трудолюбивой души» оказался фигурой в высшей степени трагической. Ибо его ценностные представления вступают в неразрешимое противоречие c устройством окружающего мира — нравственного, социального, политического, экологического. За верность своим, добытым дорогой ценой нравственным принципам герои, подобные Едигею или Бачане, Ефрему Мещерякову или Бостону Уркунчиеву, вынуждены бороться постоянно. И они все время испытываются ситуацией выбора, ибо каждый шаг связан с принятием решения: поддаться ли соблазну компромисса, силе инерции, желанию покоя или следовать беспокойному зову своей человечности, своей совести?

И трагедийностью судьбы «человека трудолюбивой души», неразрешимостью его противоборства с той государственной и идеологической Системой, в которой он вырос, литература социалистического реализма самым очевидным образом продемонстрировала свою тупиковость. Герой, носитель эстетического идеала соцреализма, взращенный на утопических мечтах, либо погибал в казематах системы, пытаясь проломить лбом стену, либо, вынужденный воевать со своими врагами по их законам, терял свою человечность.