Сочинения

(Еще не оценили)

Загрузка...

Знал Пушкин, отрезанный в Болдине от окружающего мира, или не знал об этой публикации в «Литературной газете», в данном случае не так существенно, Существенно то, что своим стихотворением и проведенной в ней аналогией он дал всей ситуации соответствующую исторической правде оценку. В то же время стихотворение «Герой» продолжало линию, намеченную  «Стансами», состоявшую в напоминании облеченному безграничной властью над людьми монарху, что у него такое же, как и у всех, человеческое сердце, способное предохранять его от несправедливых действий. В «Стансах» это выражено последней строфой, призывавшей нового царя быть незлобным памятью, с намеком на необходимость облегчения судьбы сосланных в Сибирь декабристов. В «Герое» то же самое выражено последними словами Поэта:

• Оставь герою сердце! Что же
• Он будет без нега? Тиран

и   заключительной репликой Друга, оборванной  многозначительным многоточием:

• Утешься… (111,253)

Последние годы творчества Пушкина протекали п сложных и противоречивых условиях общественного развития второй половины тридцатых годов. После катастрофы на Сенатской площади в России происходили  сложные процессы.  Эти события наводили Пушкина на соответствующие аналогии («История Пугачева», «Капитанская дочка»). События во Франции также приковывали всеобщее внимание, вызывая различные отклики. Радостно встретили первые вести об июльских событиях 1830 года в Париже представители второго поколения дворянских революционеров, к которым принадлежали  и Герцен, и Огарев,  и Лермонтов. Далеко не такой была оценка этих событий со стороны Пушкина. Отрицательное отношение к буржуазному характеру западноевропейского общественного развития всецело определяло его политические позиции того времени:

• . . .вокруг тебя Все новое кипит, былое истребя.
• Свидетелями быв вчерашнего паденья,
• Едва опомнились младые поколенья.
• Жестоких опытов сбирая поздний плод,
• Они торопятся с расходом свесть приход.
• Иль спорить о стихах, (Ш, 219)

Та же сложность наблюдается и в отношении Пушкина к польским событиям 1830—1831 годов. Известно, с какой восторженностью встретило первые известия о варшавском восстании молодое, демократически настроенное поколение Герцена, Огарева, Лермонтова, связывавшее эти события с надеждами на близкую революцию в самой России: «Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков» .

Стихотворение «Перед гробницею святой»  Пушкин написал в мае—июне 1831 года, в период затяжных неудач русской армии в Польше и опасений иностранного вмешательства в русско-польские дела, «Того и гляди, навяжется на нас Европа»,— писал он в это же время П. А. Вяземскому.

Несомненно стремление Пушкина встать на общенациональную точку зрения, защищавшую государственные интересы России: «Грустно было слышать толки московского общества во время последнего польского возмущения,—писал он позднее, в /834—1835 годах.— Гадко было видеть бездушного читателя французских газет, улыбающегося при вести о наших неудачах» (XI, 482). Этими обстоятельствами и было вызвано воспоминание Пушкина о великой роли Кутузова в Отечественной войне 1812 года и обращение к нему с просьбой указать среди современных полководцев того, кто мог бы быть его преемником в это тяжелое для России время. Конец стихотворения говорит о том, что в это время Пушкин не видел среди военачальников достойного преемника Кутузова:

• Но храм — в молчанье погружен,
• И тих твоей могилы бранной
• Невозмутимый, вечный сон.

Стихотворение не могло быть опубликовано в связи с содержавшейся в нем пессимистической оценкой современных тяжелых военных обстоятельств России. Только после взятия Варшавы Пушкин сообщил текст стихотворения дочери Кутузова Е. М. Хитрово с указанием, что «стихи эти были написаны в такую минуту, когда позволительно было пасть духом—-слава богу, это время миновало» (XIV, 225, 436).

Очевидно, Пушкин просил Е. М. Хитрово не распространять стихотворения, так как других рукописных списков его, кроме пушкинского автографа в указанном письме к Хитрово, за это время не обнаружено. Не опубликовал его и сам Пушкин. И только в 1836 году, когда в связи с напечатанным в третьей книжке «Современника» пушкинским стихотворением «Полководец» (о Барклае де Толли) появилась специальная брошюра одного из- родственников Кутузова, содержавшая обвинения Пушкина чуть ли не в клевете на великого героя 1812 года, Пушкин в следующей книжке «Современника» выступил с «Объяснением», в конце которого говорил: «Слава Кутузова не имеет нужды в похвале чьей бы то ни было, а мнение стихотворца не может ни возвысить, ни унизить того, кто низложил Наполеона и вознес Россию на ту степень, на которой она явилась в 1813 году. Но не могу не огорчиться, когда в смиренной хвале моей вождю, забытому Жуковским соотечественники мои могли подозревать низкую и преступную сатиру — на того, кто некогда внушил мне следующие стихи, конечно недостойные великой тени, но искренние и излиянные из души». Далее приводились первые три строфы стихотворения, завершенные словами «и проч.» (XII, 134).

В эти годы Пушкин, почти совершенно отказавшийся от опубликования в печати новых лирических произведений, начинал восприниматься широкими читательскими кругами как поэт, остановившийся в своем развитии, целиком исчерпавший себя.

Именно здесь следует искать истоки и причины резкой перемены отношения к Пушкину со стороны демократической критики того времени, в том числе и Белинского. «Тридцатым годом кончился,— писал Белинский в 1834 году,— или, лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский… Его сотрудники, его товарищи по художественной деятельности, допевали свои старые песенки, свои обычные мечты, но уже никто не слушал их… Период Пушкинский, отличался какою-то бешеною маниею к стихотворству; период новый, еще в самом своем начале, оказал решительную наклонность к прозе… Романтизм — вот первое слово, огласившее Пушкинский период; народность — вот альфа и омега нового периода» (I, 87—91).

(5голосов, средний: 4,80 out of 5)

Загрузка...

Как огромное обобщение переживаний Пушкина того времени, переведенных на специфически образный язык искусства, возникало стихотворение «Бесы» (1830) — своеобразный итог пушкинских раздумий о жуткой жизни николаевской, России. Первоначальные наброски говорили о путнике в третьем лице:

Путник едет в чистом поле
Путник едет в темном пале
Путник едет в белом поле
В связи с необходимостью реалистически обосновать диалог путника в перебеляемой рукописи появляется сначала

Едем, едем в чистом поле
— и, наконец, окончательно:
Еду, еду в чистом поле.
О дороге, с которой сбился путник, сначала говорится в единственном числе:
Дорогу снегом занесло,
Всю дорогу занесло
и, наконец, как в окончательном тексте, во множественном числе:
Все дороги занесло.

Эта формула, не поступаясь реалистичностью изображаемого, в то же время способствовала приданию описываемым событиям большей обобщенности. Поэтому слова окончательного текста:

Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!

несмотря на то, что они вложены в уста ямщика, воспринимаются как эмоции путника, а в конечном счете автора, образ которого в стихотворении полностью слипается образом ПУТНИК и особенно последней строкой стихотворения, которая и читательском восприятии определенно связывается с эмоциями самого автора:

Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне.

«Бесы» — чрезвычайно сложное произведение пушкинской лирики. Это — и реалистическая картина метели, в которой кружится сбившийся с дороги одинокий путник. Это — и итог горьких раздумий Пушкина о путях современной ему России. Это в конечном счете— и стихотворение о самом себе, о своем месте в жизни, о своем отношении к окружающей действительности. Все стихотворение — сложнейший сплав самых многообразных элементов пушкинского отношения к жизни, к своей судьбе, к окружающей действительности; и все это — единое целое, обусловленное определенными общественными сторонами русской жизни и жизни самого Пушкина, без чего стихотворение не может быть понято до конца во всей его глубине.

Для понимания всей сложности общественно-политических позиций Пушкина этого времени исключительно важно стихотворение «Герой» (1830) ‘ Посылая его М. П. Погодину из Бол дина для напечатания, Пушкин поставил строжайшее условие сохранения полной тайны его авторства. Пушкин писал: «Напечатайте, где хотите, хоть в Ведомостях — но прошу вас и требую именем нашей дружбы не объявлять никому моего имени. Если московская цензура не пропустит ее, то перешлите Дельвигу, но также без моего имени и не моей рукой переписанную».

Погодин свято выполнил волк» поэта. Стихотворение было напечатано в «Телескопе» без подписи и никогда, нигде и никем до смерти Пушкина не связывалось с его именем. Тайну авторства Пушкина Погодин раскрыл лишь после смерти поэта в связи с подготовкой первого посмертного издания его сочинений. В марте 1837 года он писал Вяземскому: «Вот вам еще стихотворение, которое Пушкин прислал мне в 1830 году из Нижегородской деревни, во время холеры. Кажется, никто не знает, что оно принадлежит ему. Судя по некоторым обстоятельствам. .. очень кстати перепечатать его теперь в Современнике».

Дата, выставленная в печати под стихотворением — «29 сентября 1830. Москва»,— не имеет отношения ко времени его написания. Это день приезда Николая I в охваченную холерной эпидемией Москву. Именно в связи с этим и проведена в пушкинском стихотворении аналогия с посещением Наполеоном в 1799 году чумного госпиталя.

Попробуем подойти к осмыслению стихотворения, исходя из самого его текста. О Николае I и его приезде в Москву в стихотворении не говорится ни слова. Единственным моментом, намекающим на связь стихотворения с этим событием, является выставленная в конце сто дата.

Если отбросить эту дату, стихотворение целиком будет посвящено только Наполеону. На вопрос Друга, что из всех сторон личности Наполеона наиболее всего поражает ум, Поэт приводит посещение Наполеоном чумного госпиталя. Поэта и выдвинутой им концепции, состоящей в том, что если обман морально возвышает человека, поднимает и укрепляет его дух, он выше, чище и дороже истины. Поэт не отрицает существа поправки Друга, он только негодует, что истина была все же обнаружена, так как она уничтожила обаяние легенды и сняла ореол с главы героя. Лишенный легенды, без ореола вокруг главы, герой превращается в простого тирана. Поэтому требование Поэта оставить герою сердце имеет только один смысл: оставить в неприкосновенности легенду, не разрушать ее.

Дата, проставленная в конце, переводит стихотворение в другой план, она совмещает плоскости Наполеона и Николая и тем самым утверждает необходимость в этих обстоятельствах одинаковой оценки их.

Смысл всего этого и существо замысла Пушкина в какой-то мере проясняются в свете той шумихи, какая была поднята официозной, да и не только официозной, печатью вокруг этого жеста Николая, всецело рассчитанного на внешний эффект.

Даже в «Литературной газете» (№ 58 от 13 октября 1830 г.) были напечатаны анонимные стихи под названием «Утешитель»:

Москва уныла: смерти страх
Престольный град опустошает:
Но кто в нее, взвивая прах,
На встречу ужаса влетает?
Петров потомок, царь, как он
Бесстрашный духом, скорбный сердцем,
Летит, услыша Русских стон,
Венчаться душ их самодержцем.

Вместо подписи под стихотворением было проставлено «Москва». Стихотворение ввело в заблуждение III Отделение именно потому, что оно появилось в «Литературной газете». На следующий день М. Я. фон Фок уже сообщал Бенкендорфу: «В «Литературной газете» было напечатано прелестное стихотворение на императора, должно быть — Пушкина или Баратынского. Оно подписано: Москва, но что замечательно, эти стихи являются первою похвалою, которую сие общество молодых людей напечатало в знак внимания к императору».

(Еще не оценили)

Загрузка...

Хотя понятие жанра постоянно изменяется и усложняется, и все же под ним можно понимать исторически сложившийся тип литературного произведения, которому присущи определенные черты. Уже по этим чертам во многом становится ясна основная мысль произведения, и мы примерно угадываем его содержание: от определения «роман» мы ждем описания жизни героев на протяжении их жизненного пути, от комедии — динамичного действия и необычной развязки; лирическое стихотворение должно погружать нас в глубину чувств и переживаний. Но когда эти черты, присущие разным жанрам, смешиваются между собой, создают своеобразное неповторимое сочетание, такое произведение поначалу приводит читателя в недоумение.

Так, с недоумением было встречено и одно из величайших и в то же время загадочных произведений XIX века — поэма Гоголя «Мертвые души». Жанровое определение «поэма», под которой тогда однозначно понималось лирико-эпическое произведение, написанное в стихотворной форме и по преимуществу романтическое, воспринималось современниками Гоголя по-разному. Одни нашли его издевательским. Реакционная критика попросту глумилась над авторским определением жанра произведения.

Но мнения разошлись, и другие усмотрели в этом определении скрытую иронию. Ше-вырев писал, что «значение слова «поэма» кажется нам двояким… из-за слова «поэма» выглянет глубокая, значительная ирония». Но разве только лишь из-за одной иронии Гоголь на титульном листе крупно изобразил слово «поэма»? Безусловно, такое решение Гоголя имело более глубокий смысл.

Но почему же именно этот жанр Гоголь избрал для воплощения своих идей? Неужели именно поэма настолько объемна и вместительна, чтобы дать простор всем мыслям и духовным переживаниям Гоголя? Ведь «Мертвые души» воплотили в себе и иронию, и своеобразную художественную проповедь. Безусловно, в этом-то и состоит мастерство Гоголя. Он сумел перемешать черты, присущие разным жанрам, и гармонично соединить их под одним жанровым определением «поэма». Что же нового внес Гоголь? Какие из черт поэмы, корни которой уходят в античность, он оставил для раскрытия своего творческого замысла? Прежде всего нам придется вспомнить «Илиаду» и «Одиссею» Гомера.

На этой почве развернулась полемика между В. Белинским и К. Аксаковым, который считал, что «Мертвые души» написаны точно по образцу «Илиады» и «Одиссеи». «В поэме Гоголя является нам тот древний гомеровский эпос, в ней возникает вновь его важный характер, его достоинство и широкообъемлющий размер», — писал К. Аксаков. Действительно, черты сходства с гомеровской поэмой очевидны, они играют большую роль в определении жанра и раскрытии замысла автора. Уже само заглавие наводит на аналогию со странствиями Одиссея.

На яростные протесты цензуры против такого несколько странного названия — «Мертвые души» — Гоголь ответил, прибавив к основному названию еще одно — «Похождения Чичикова». Но похождения, путешествия, странствия Одиссея описал и великий Гомер. Одной из самых ярких аналогий с поэмой Гомера служит появление Чичикова у Коробочки. Если Чичиков — Одиссей, странствующий по свету, то Коробочка предстает перед нами, пусть в таком необычном виде, нимфой Калипсо или волшебницей Цирцеей: «Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи! Где так изволил засалиться?». Такими словами приветствует Коробочка Чичикова, и так же встречает спутников Одиссея Цирцея, превратив их в настоящих свиней. Пробыв у Коробочки около суток, Чичиков сам превращается в борова, поглощая пироги и прочие яства.

Надо заметить, что Коробочка (кстати, единственная женщина среди помещиков) проживала в своем отдаленном поместье, напоминающем заброшенный остров Калипсо, и продержала Чичикова у себя дольше всех помещиков. У Коробочки приоткрывается тайна шкатулочки Чичикова. Некоторые исследователи полагают, что здесь упоминается жена Чичикова.   В   этом  ярко  проявляется мистицизм и загадочность гоголевского произведения, оно отчасти начинает напоминать лирическую поэму с волнующим мистическим сюжетом. Заглавие «Мертвые души» и черепа, нарисованные самим Гоголем на титульном листе, только подтверждают эту мысль.

Другой аналогией с гомеровской поэмой может служить образ Собакевича. Стоит лишь взглянуть на него, и мы узнаем циклопа Полифема — мощного, грозного великана, обитающего в огромных берлогах. Дом Собакевича вовсе не отличается красотой и изяществом. Про такое здание принято говорить — «циклопическое» сооружение, имея в виду его форму и полное отсутствие какой-либо логики в построении. Да и сам Собакевич противоречив: его «половина» — Феодулия Ивановна, тощая как жердь, является полной противоположностью своему мужу.

Но не только в описаниях помещиков мы находим сходство с гомеровской поэмой. Интересен и эпизод на таможне, который является как бы продолжением хитроумных затей Одиссея. Идея перевозки кружев на баранах явно взята у античного автора, герой которого спас свою жизнь и жизни своих товарищей, привязав людей под овец. Аналогии есть и в композиции: рассказ о прошлых делах Чичикова приводится в конце произведения — Одиссей рассказывает Алкиною о своих бедствиях, уже находясь рядом с родной Итакой. Но в поэме этот факт является как бы вступлением, а сам рассказ составляет главную часть.

Такой перестановке вступлений, заключений и главной части способствует и еще один интересный факт: и Одиссей, и Чичиков путешествуют как бы не по своей воле — они оба постепенно затягиваются стихиями, которые управляют героями как хотят. Обращает на себя внимание сходство стихий: в одном случае это грозная природа, в другом — порочная природа человека. Итак, мы видим, что композиция непосредственно связана с жанром поэмы и аналогии с Гомером имеют огромное значение. Они играют большую роль в жанровом определении и расширяют поэму до «размеров» «малого рода эпопеи», На это прямо указывают необычные композиционные приемы, позволяющие охватить значительный отрезок времени, и вставные рассказы, усложняющие сюжетную линию произведения.

Но говорить о прямом влиянии античного эпоса на гоголевскую поэму было бы неправильно. Начиная с древних времен многие жанры претерпели сложную эволюцию. Думать, что в наше время возможен древний эпос — это так же нелепо, как и полагать, что в наше время человечество могло вновь сделаться ребенком, как писал Белинский, полемизируя с К. Аксаковым. Но поэма Гоголя, конечно, куда философичней, и некоторые критики усматривают здесь влияние другого великого произведения, правда, уже эпохи средневековья — «Божественной комедии» Данте.

В самой композиции видно некоторое сходство: во-первых, указывается на трех-частный принцип композиции произведения, и первый том «Мертвых душ», задуманных как трехтомник, являет собой, условно говоря, ад дантовской комедии. Отдельные главы представляют собой круги ада: первый круг — Лимб — поместье Манилова, где находятся безгрешные язычники — Манилов с женой и их дети. Грешники калибра Коробочки и Ноздрева населяют второй круг ада, далее следуют Собакевич и Плюшкин, одержимые Плутосом — богом богатства и скупости.

Город Дит — губернский город, и даже стражник у ворот, у которого усы кажутся на лбу и напоминают рога черта, говорит нам о сходстве этих порочных городов. В то время когда Чичиков покидает город, в него вносят гроб покойного прокурора — это черти волокут его душу в ад. Через царство тени и мрака проглядывает лишь один луч света — губернаторская дочка — Беатриче (или героиня второго тома «Мертвых душ» Улень-ка Бетрищева).

Композиционные и текстовые аналогии с комедией Данте указывают на всеобъемлющий и всеуничтожающий характер гоголевского произведения. Одним сравнением России с адом в первом томе Гоголь помогает читателю понять, что Россия должна воспрянуть духом и из ада пройти в чистилище, а затем в рай. Такие несколько утопические и гротесковые идеи, всеуничтожающие и поистине гомеровские сравнения могли быть почерпнуты Гоголем из поэмы Данте, мистической и необычной по своему сюжету.

В том, что Гоголь не сумел до конца осуществить свой творческий замысел, состоящий в «создании» чистилища и рая (двух последующих томов), состоит эстетическая трагедия Гоголя. Он слишком хорошо осознавал падение России, и в его поэме пошлая российская действительность нашла свое не только философское, но и дьявольское, сатанинское отражение. Получилась как бы пародия, совмещенная с изобличением пороков российской действительности. И даже задуманное Гоголем возрождение Чичикова несет в себе оттенок некоего донкихотства.

Перед нами открывается еще один возможный прообраз поэмы Гоголя — так называемый «перерожденный» рыцарский роман (таковым является, например, «Дон Кихот» Сервантеса). В основе перерожденного (тра-вестированного) рыцарского романа (иначе романа плутовского) также лежит жанр похождений. Чичиков путешествует по России, занимаясь аферами и сомнительными пред-. приятиями, но сквозь поиски материальных сокровищ проглядывает путь духовного совершенства, — Гоголь постепенно выводит Чичикова, на прямую дорогу, которая могла бы явиться началом возрождения во втором и третьем томах «Мертвых душ».

Перерождение жанра, как, например, перерождение рыцарского романа в плутовской, приводит иногда к тому, что играют свою роль фольклорные элементы. Их влияние на формирование жанрового своеобразия «Мертвых душ» достаточно велико, причем на творчество Гоголя, который был ук-раинофилом, непосредственное воздействие оказали именно украинские мотивы, тем более что и травестирование оказалось наиболее распространенным на Украине (например, поэма И. Котляревского «Энеида»). Итак, перед нами предстают обычные герои фольклорных жанров — богатыри, изображенные Гоголем как бы в перевернутом виде (в виде антибогатырей без душ). Это гоголевские помещики и чиновники, например Собакевич, который, по мнению Набокова, является чуть ли не самым поэтическим (!) героем Гоголя.

Большую роль в поэме играет и образ народа, но это не жалкие Селифан и Петрушка, которые, по сути, тоже внутренне мертвы, а идеализированный народ лирических отступлений. Здесь используется не только такой фольклорный жанр, как лирическая народная песня, но и, можно сказать, самый глубокий в художественном и идейном смысле жанр — художественная проповедь. Гоголь сам мыслил себя богатырем, который, прямо указуя на недостатки, воспитает Россию и удержит ее от дальнейшего падения. Он думал, что, показав «метафизическую природу зла» (по Бердяеву), возродит падшие «мертвые души» и своим произведением, как рычагом, перевернет их развитие в сторону возрождения. На это указывает один факт — Гоголь хотел, чтобы его поэма вышла вместе с картиной Иванова «Явление Христа народу». Таким же лучом, способствующим прозрению, Гоголь представлял и свое произведение.

В этом и есть особый замысел Гоголя: сочетание черт разных жанров придает его произведению всеобъемлющий дидактический характер притчи или поучения. Первая часть задуманной трилогии написана блестяще — только один Гоголь сумел так ярко показать безобразную российскую действительность. Но в дальнейшем писателя постигла эстетическая и творческая трагедия, художественная проповедь воплотила только первую свою часть — порицание, но не имела конца — раскаяния и воскресения. Намек на раскаяние содержится в самом жанровом определении — именно лирические отступления, которыми и должна быть наполнена настоящая поэма, указывают на него, хотя они и остаются, пожалуй, единственной чертой настоящего лирико-эпического произведения. Они придают всей поэме внутреннюю грусть и оттеняют иронию.

Гоголь говорил, что первый том «Мертвых душ» — это лишь «крыльцо к обширному зданию», второй и третий тома — чистилище и возрождение. Писатель задумывал переродить людей путем прямого наставления, но не смог: он так и не увидел идеальных «воскресших» людей. Но его литературное начинание было продолжено в русской литературе. С Гоголя начинается ее мессианский характер — Достоевский, Толстой. Они смогли показать перерождение человека, воскресение его из той действительности, которую так ярко изобразил Гоголь.

(Еще не оценили)

Загрузка...

В  конце августа 1830 года в связи с предстоящей женитьбой на Н. Н. Гончаровой Пушкин отправился в село Бол-дино Лукояновского уезда Нижегородской губернии, чтобы войти во владение подаренной ему отцом деревней. О настроениях, с которыми он уезжал, говорит его письмо к П. А. Плетневу: «Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска.. . Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкновенно крепнет — пора моих литературных трудов настает. .. Еду в деревню, бог весть, буду ли там иметь время заниматься, и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь…» (XIV,  110).

Лирика Пушкина этой осени поднимается до небывалых высот философских обобщений и художественного совершенства. Трудно назвать другого поэта, лирика которого была бы столь же насыщена философскими раздумьями, как лирика Пушкина. Почти невозможно назвать какое-либо человеческое чувство (за исключением, быть может, чувства материнской и сыновней любви), которое не было бы отражено лирикой Пушкина. В этом смысле он, действительно, всеобъемлющ. По его автохарактеристике, он — «поэт действительности», действительности во всех ее проявлениях. Вся его поэзия, а не только «Евгений Онегин», является подлинной энциклопедией русской жизни в самом точном и прямом понимании этой формулы.

Задачами наиболее полного, верного и точного отображения всех сторон и явлений этой действительности, во всем их многообразии и сложности, и определяются основные принципы его поэтики. То «томление по слову, то мучительное ощущение невозможности вы-р&аить словом «невыразимое», которое определяет некоторые особенности поэтики Жуковского, а вслед за ним и Тютчева, и Фета, у Пушкина отсутствует полностью. Здесь Пушкин — прямой и непосредственный продолжателе лучших традиций Державина. Пушкинское слово имеет предельно точный и прямой смысл для определения той или иной вещи или явления действительности, но, в отличие от поэтического слова Державина, определяющего преимущественно лишь какую-либо одну сторону вещи, слово Пушкина окружено широким ореолом смысловых оттенков, однако не для того (и в этом коренное отличие поэтики Пушкина от поэтики Жуковского), чтобы с помощью их приближенно иы разить «невыразимое», но для того, чтобы с возможной полнотой раскрыть вполне познаваемую сложность и глубину того или иного понятия. Именно это имел » виду Гоголь, когда писал о Пушкине: «Слов немного, но они так точны, что обозначают всё. В каждом слове бездна пространства» ‘,

Раздумья поэта о своей жизни, приобретающие характер общечеловеческой значимости, его размышления и судьбах родимы и оценки окружающей действительности— все это, преображенное искусством и превращенное великой силой художника в чистейшее золото поэзии, становилось подлинным художественным зеркалом жизни того времени.

В ночной осенней тишине старого, давно нежилого дома, прерываемой лишь ночными звуками — от однообразного хода часов, неторопливо и безостановочно сбрасывающих в вечность минуты, дни и годы уходящей жизни, до мышиной беготни по рассохшемуся полу,— вслушиваясь в ночные шорохи, вглядываясь в окружающий мрак, поэт снова и снова думал о смысле уходившей жизни, ассоциировавшейся в этой обстановке с бесцельной мышиной беготней. Так рождались строки

Почти физически ощутимо передавался ритм однообразного и безостановочного отстукивания часового маятника:

• Ход — ча — сов — лишь — одно — зв-уч — ный Раз — да- ёт — ся — близ — не — ня,—

Всей звуковой структурой воссоздавались впечатления шумов и шорохов ночи:

Спящей ночи трепетанье, Жизни мышья беготня.. . Что тревожишь ты меня? —

Многократным и настойчивым повторениеы одних и тех же тревожных вопросов создавалось представление о жизненной важности всех этих вопросов для поэта:

Что ты значишь, скучный   шопот? .. От меня чего ты хочешь? Ты зовешь иуш пророчишь?

Стихотворение с предельной силой передавало ощущение тревоги и тоски, охватывавших Пушкина в темные осенние ночи тридцатого года, а вместе с тем утверждало и подлинно пушкинское мужество, которое не позволяло ему склонить голову перед всей сложностью выдвигавшихся самой жизнью и казавшихся неразрешимыми вопросов:

• Я понять тебя хочу,
• Смысла я в тебе ищу… (III, 250)

(Еще не оценили)

Загрузка...

В таком виде стихотворение было напечатано под заголовком «Отрывок». Создавая эту окончательную, предельно обобщенную редакцию, Пушкин ничем не поступался. И в этом виде стихотворение говорило о давней любви, вспыхнувшей под впечатлением нахлынувших воспоминаний. В то же время оно могло быть понято и как относящееся к новому чувству поэта.

Еще до напечатания стихотворения Пушкин ознакомил с ним некоторых своих друзей. В. Ф. Вяземская, переписывавшаяся с М. Н. Волконской, переслала ей в Сибирь это стихотворение с указанием, что оно обращено к Н. Н. Гончаровой, в то время уже невесте Пушкина ‘. По-видимому, М. Н. Волконская так и не узнала истины. Ее отзывы об этом стихотворении в письмах к В. Ф. Вяземской и 3. А. Волконской2 содержат оттенок скрытой грусти.

Конец 1829 года в лирике Пушкина был ознамено» ван созданием двух стихотворений о любви, столь совершенных, что их одних было бы достаточно для признания их автора великим поэтом. Оба они относятся к Каролине Собаньской, с которой Пушкин после долгого перерыва со времени их одесского знакомства вновь встретился в Петербурге 3.
О характере этой новой их встречи говорит черновое письмо Пушкина к Собаньской от 2 февраля 1830 года: «Сегодня 9-я годовщина дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был решающим в моей жизни. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами — всякая другая забота с моей стороны-— заблуждение или безрассудство; вдали от вас меня лишь грызет мысль о счастье, которым я не сумел насытиться» (XIV, 62, 399). И в другом, также сохранившемся в черновике письме, написанном в тот день: «Счастье так мало создано для меня, что я не признал его, когда оно было передо мною.. . Вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, и все, что есть в нем самого ошеломляющего. От всего этого у меня осталась лишь слабость выздоравливающего, одна привязанность, очень нежная, очень искренняя,— и немного робости, которую я не могу побороть (XIV, 64, 400).
Эти переживания и отразились в одном из самых совершенных произведений пушкинской лирики — стихотворении «Я вас любил: любовь еще быть может…».

(Еще не оценили)

Загрузка...

С самого начала писательской деятельности Гоголь мечтал написать произведение, в «котором бы явилась вся Русь». Это должно было быть грандиозное описание быта и нравов России первой трети XIX века. Таким произведением стала поэма «Мертвые души», написанная в 1842 году. Первое издание книги называлось «Похождения Чичикова, или Мертвые души». Такое название снижало истинное значение произведения, переводило его в область авантюрного романа. Гоголь пошел на это по цензурным соображениям, желая издать поэму. Почему же Гоголь назвал свое произведение поэмой? Определение жанра стало ясно писателю только в последний момент, — работая над рукописью, он говорит то о поэме, то о романе.

Чтобы понять особенности жанра поэмы «Мертвые души», можно сопоставить это произведение с «Божественной комедией» Данте, поэта эпохи Возрождения. Ее влияние чувствуется в поэме Гоголя. «Божественная комедия» состоит из трех частей. В первой части к Данте является тень древнеримского поэта Вергилия, которая сопровождает лирического героя в ад; они проходят все круги, перед их взором предстает целая галерея грешников. Фантастичность сюжета не мешает Данте раскрыть тему своей родины — Италии. По сути, Гоголь задумал показать те же круги ада, но ада России. Недаром название поэмы «Мертвые души» идейно перекликается с названием первой части поэмы Данте «Божественная комедия», которая называется «Ад». Гоголь, наряду с сатирическим отрицанием, вводит элемент воспевающий, созидательный — образ России. С этим образом связано «высокое лирическое движение», которое в поэме по временам подменяет комическое повествование.
Значительное место в поэме «Мертвые души» занимают лирические отступления и-вставные эпизоды, что характерно для этого литературного жанра. В них Гоголь касается самых острых российских общественных вопросов. Мысли автора о высоком назначении человека, о судьбе Родины и народа здесь противопоставлены мрачным картинам русской жизни.
Итак, отправимся за героем поэмы «Мертвые души» Чичиковым в город NN. С первых же страниц произведения мы ощущаем увлекательность сюжета, так как читатель не может предположить, что после встречи Чичикова с Маниловым будут встречи с Собакевичем, Ноздревым. Читатель не может догадаться и о том, что случится в конце поэмы, потому что все ее персонажи выведены по принципу градации: один хуже другого.

Например, Манилова, если рассматривать его как отдельный образ, нельзя воспринимать в качестве положительного героя (на столе у него лежит книга, открытая на одной и той же странице, а его вежливость притворна: «Позвольте этого вам не позволить»), но по сравнению с Плюшкиным Манилов во многом даже выигрывает. Однако в центр внимания Гоголь поставил Коробочку, так как она является своеобразным единым началом всех персонажей. По мысли Гоголя, это символ «человека-коробочки», в котором заложена идея неуемной жажды накопительства.

Тема разоблачения чиновничества проходит через все творчество Гоголя: она свойственна и сборнику «Миргород», и комедии «Ревизор». В поэме «Мертвые души» она переплетается с темой крепостничества. Особое место в поэме занимает «Повесть о капитане Копейкине». Она сюжетно не связана с поэмой, но имеет большое значение для раскрытия идейного содержания произведения. Форма сказа придает повести жизненный характер: она обличает недостатки общественной жизни России на всех уровнях.

Миру «мертвых душ» в поэме противопоставлен лирический образ народной России, о которой Гоголь пишет с любовью и восхищением. За страшным миром помещиков и чиновников писатель чувствовал душу русского народа, которую воплотил в образе быстро несущейся вперед тройки, собравшей в себе силы России: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая, необгонимая тройка несешься?».

Итак, мы знаем, что Гоголь в своем произведении изображает социальные болезни общества. Следует остановиться на том, как удается это сделать писателю. Во-первых, Гоголь пользуется приемами социальной типизации. В изображении галереи помещиков умело сочетает общее и индивидуальное. Практически все его персонажи статичны, их развитие не показано (это не относится к Плюшкину и Чичикову), мы почти ничего не знаем об их прошлом. Этот прием подчеркивает еще раз, что маниловы, коробочки, собакевичи, Плюшкины и есть мертвые души.

Для описания героев Гоголь использует свой излюбленный прием — характеристику персонажа через деталь. Его можно назвать «гением детализации»: так точно детали отражают характер и внутренний мир персонажей. Чего стоит, например, описание дома Манилова! Когда Чичиков въезжал в имение Манилова, он обратил внимание на заросший английский пруд, на покосившуюся беседку, на запустение, на обои в комнате Манилова — то ли серые, то ли голубые, на обтянутые рогожей два стула, до которых так и не доходят руки хозяина. Эти и другие детали подводят нас к главному выводу, сделанному самим автором: «Ни то ни се, а черт знает что такое!»,

Вспомним Плюшкина, эту «прореху на человечестве», который потерял даже пол свой. Он выходит к Чичикову в засаленном халате, с немыслимым платком на голове. Везде царят грязь, неустройство. Плюшкин олицетворяет крайнюю степень деградации, что передается через детали, через те мелочи жизни, которыми так восхищался А. С. Пушкин: «Еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает из глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем».

И все-таки главная тема поэмы — это судьба России: ее прошлое, настоящее и будущее. В первом томе Гоголь уделяет больше внимания прошлому родины. Задуманные им второй и третий тома должны были повествовать о настоящем и будущем России. Этот замысел можно было бы сравнить со второй и третьей частями «Божественной комедии» Данте: «Чистилище» и «Рай». Однако этим замыслам не суждено было сбыться: второй том оказался неудачным по идее, а третий так и не был написан. Поэтому поездка Чичикова и осталась поездкой в неизвестность. Гоголь не делает четких выводов, задумываясь о будущем России: «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа…».

(1голосов, средний: 1,00 out of 5)

Загрузка...

В июле 1826 года были казнены пятеро руководителей декабрьского восстания. Непосредственным откликом Пушкина на это явилось создание знаменитого «Пророка» (24 июля — 3 сентября 1826 г.). Образная система «Пророка» вырастала из всей предшествовавшей пушкинской лирики Михайловской ссылки и времени работы над «Подражанием Корану». Уже в первом из стихотворений этого цикла намечена тема пророка, посланного для утверждения высшей истины:

• Не я ль язык твой одарил
• Могучей властью над умами?
• Мужайся ж, презирай обман,
• Стезею правды бодро следуй,
• Люби сирот, и мой Коран
• Дрожащей твари проповедуй.

Пушкинский образ пророка продолжал и развивал в новых, последекабрьских условиях ту традицию иносказательных использований библейских мотивов, которая была намечена декабристской лирикой, где образ поэта-певца синонимически сближался с. образом библейского пророка. В стихотворении «Пророчество» (1822) В. Кюхельбекер писал:

• На то ль тебе я пламень дал
• И силу воздвигать народы?
• Восстань, певец, пророк Свободы!
• Воспрянь! возвести, что я вещал!

Мотив путника в пустыне был непосредственно связан с глубоко личными переживаниями Пушкина и также возникал на основе его работы над восточными образами Корана:

• Не я ль в день жажды напоил
• Тебя пустынными водами? (II, 352)
• Или:
• И путник усталый на бога роптал:
• Он жаждой томился и тени алкал
• В пустыне блуждая три дня и три ночи… (II, 356)

Оба эти мотива — томившегося жаждой путника в пустыне и пророка, одаренного могучей властью над умами,— уже намеченные в предшествовавшей пушкинской лирике, объединялись воедино в новом стихотворении, где путник, влачившийся по мрачной пустыне и томимый уже духовною жаждой, превращался в пророка, способного жечь сердца глаголом высшей правды. Дополнительные детали, характеризовавшие превращение путника в пророка, появились в связи с мотивами из книги библейского пророка Исайи . В лирике Пушкина этого времени «Пророк» занимает исключительно важное место. В условиях наступившей гнетущей реакции он с огромной силой утверждал правоту дела казненных, продолжая линию, уже определившуюся В «Вакхической песне», и провозглашал верность идеалам декабристов, намечая путь к последующему «Ариону».

«Пророк», будучи напечатанным, приобретал характер общественной декларации, с которой Пушкин входил в новую, последекабрьскую действительность:

• Восстань, пророк, и вождь, и внемли,
• Исполнись волею моей,
• И, обходя моря и земли.
• Глаголом жги сердца людей…

Новая действительность оказывалась несравненно более сложной, чем это представлялось ранее. Поражение декабристов не поколебало веры Пушкина в конечное торжество их целей и не изменило его отношения к самодержавию. Однако Пушкину, как и многим из его современников, казалось, что суровый урок, данный самодержавию декабристами, будет в какой-то мере учтен новым царем. Соответствующие мысли Пушкин и развил в заказанной ему записке «О народном воспитании» (1826).

Показательно, что в этой записке Пушкин даже не счел нужным скрыть свое истинное отношение к событиям 14 декабря. «Вероятно,— писал он,— братья, друзья, товарищи погибших успокоятся временем и размышлением, поймут необходимость и простят оной в душе своей» (XI, 43). Нельзя понять последнюю фразу иначе, как утверждение справедливости дела декабристов, с одной стороны, и признание исторической неизбежности поражения их в связи с ограниченностью средств и несвоевременностью выступления — с другой. Последекабрьская действительность выдвигала ряд совершенно новых задач и приводила к известному смещению плоскостей некоторых прежних общественно-исторических представлений. Целый комплекс важнейших проблем, выдвигавшихся современностью, начинал ассоциироваться в сознании передовых людей того времени с личностью Петра I как монарха-преобразователя.

Для дворянских революционеров последекабрьского периода проблема Петра I была важна как проблема возможности революционных преобразований, осуществляемых непосредственно самодержавной властью. Эта проблема стала особенно актуальной в первые годы после разгрома декабристов. Отдал ей дань и Пушкин. Так создавалась почва, на которой вырастал ряд стихотворений Пушкина  с  политической  окраской.

Первым стихотворением в этом ряду стоят «Стансы» (22 декабря 1826 г.)1. Стихотворение начинается многозначительной исторической параллелью между началом царствования Николая I, переступившего на пути к престолу через кровь декабристов, и «началом славных дней Петра», также омраченных мятежами и казнями. Эта аналогия в свете

последующих заслуг Петра перед Россией приводила к историческому оптимизму и в отношении перспектив нового царствования:

• В надежде славы и добра
• Гляжу вперед я без боязни.

По своей основной направленности «Стансы», являясь политической программой нового царствования, как бы развертываемой поэтом перед новым царем, полностью соответствуют кругу проблем, положенных в основу записки «О народном воспитании». Сознательно ‘ привнося прямо противоположное содержание в реакционную формулу о просвещении высочайшего манифеста от 13 июля 1826 года («Не просвещению, но праздности ума, более вредной, чем праздность телесных сил, недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв II мечтательные крайности, коих начало есть порча правок, а конец — погибель»), Пушкин писал и в той записке: «Скажем более: одно просвещение в состоянии удержать новые беззгмства, новые общественные бедствия» (XI, 44). В соответствии с этим в «Стансах» утверждается прямая апология просвещения как общественно-политической основы нового царствования, подкрепленная высоким авторитетом Петра:

• Самодержавною рукой   
• Он смело сеял просвещенье.
• «Стансы» заканчиваются советом

Николаю быть, подобно своему великому пращуру, незлобным памятью, т. е. освободить сосланных в Сибирь декабристов . На это письмо Пушкин отозвался в конце 1827—-начале 1828 года в неожиданном контексте — в стихотворении «Друзьям», где в строфе, передающей советы «лукавого льстеца» царю, почти дословно изложил содержание приведенного в письме Бенкендорфа отзыва о вреде просвещения:

С этого времени в пушкинской лирике начинает создаваться устойчивый образ соратника декабристов, избегнувшего гибели и сохраняющего верность движению. В условиях жестокой последекабрьской реакции, когда порицание участников восстания становилось необходимым признаком политической лояльности, мужество Пушкина в открытом утверждении своей связи с сосланными в Сибирь декабристами было поразительно.

(2голосов, средний: 4,50 out of 5)

Загрузка...

Повесть Гоголя «Шинель» принадлежит к циклу произведений под названием «Петербургские повести». Этот цикл является новым шагом в развитии русского реализма. Продолжая тему «маленького человека», поднятую Пушкиным в «Станционном смотрителе», Гоголь описывает трагическую судьбу бедных, забитых людей. Вместе с тем в их жизни он находит много поэтического. Повести петербургского цикла пронизаны гуманизмом, живым сочувствием писателя к маленьким обиженным людям. Судьба каждого из них — это или смешная, хотя и невеселая, комедия, или тяжелая драма. Смех и горькие слезы так слиты в повестях, что у читателя создается волнующее впечатление трагизма жизни «маленького человека», задавленного бюрократическим строем крепостнического государства.

 Повесть «Шинель» — самое значительное произведение петербургского цикла. Сюжет повести возник из канцелярского анекдота о чиновнике, который утерял на охоте ружье, приобретенное неутомимыми трудами и лишениями.

 Гоголь повествует о судьбе Акакия Акакиевича Башмачкина — маленького чиновника одного из петербургских департаментов. Вся жизнь Акакия Акакиевича — предмет постоянных унижений и насмешек. Необходимость тянуть бессмысленную канцелярскую лямку лишила его возможности развития, он не знал никаких привязанностей и развлечений, а придя со службы домой, думал лишь о том, что «Бог пошлет переписывать завтра». Даже внешность его в изображении Гоголя какая-то незначительная, незаметная: ‘«низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек». В департаменте, где он трудится, на него смотрят как на пустое место: «как будто бы через приемную пролетела простая муха». Он робко сносит все оскорбления и насмешки сослуживцев, потому что и сам чувствует себя смешным и недостойным уважения. Акакий Акакиевич обречен на переписывание скучных бумаг, ведь больше он ничего не умеет. На службу он ходит изо дня в день в одной и той же старой шинели, настолько старой и потрепанной, что ее нельзя уже починить. С этой шинели в жизни Башмачкина и начинаются сплошные неприятности. Портной посоветовал Акакию Акакиевичу сшить новую шинель, но на нее нужны деньги. В безрадостной жизни героя появляется цель — собрать деньги на покупку новой шинели. Башмачкин начинает экономить. Он не пьет по вечерам чай, не зажигает свечи, даже походка его меняется: теперь он ходит «почти на цыпочках», чтобы «не истереть подметок» раньше времени, почти перестает стирать белье, реже отдает его прачке. Гоголь не осуждает своего героя за это, наоборот, он его жалеет. «Сначала ему было несколько трудно привыкать к таким ограничениям, но потом как-то привыклось и пошло на лад; даже он совершенно приучился голодать по вечерам; но зато он питался духовно, нося в мыслях свою вечную идею будущей шинели».

 Однако изображенный Гоголем Акакий Акакиевич в нравственном отношении вовсе не ничтожное существо. Его человечность проявляется в доброжелательном расположении к людям, в трудолюбии, в сознании служебного долга. Не он повинен в том, что труд его бесплодный, а бюрократическая машина того времени. Гоголь не смеется над своим героем, а вызывает к нему сострадание как к обездоленному и униженному человеку. В этом смысл образа молодого человека, проникнувшегося жалостью к Башмачкину: «И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкой на лбу, с своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» — и в этих проникающих словах звенели другие слова:  «Я брат твой»».

 Шинель сшита. С этой минуты в повести переплетаются фантастика и реальность, вымысел и действительность, а в жизни Баш-мачкина наступает трагический момент. Возвращаясь ночью домой, Акакий Акакиевич подвергся нападению грабителей, которые сняли с него шинель. «На другой день он явился весь бледный и в старом капоте своем, который сделался еще плачевнее». Баш-мачкин в поисках правды ходит по всем инстанциям: в полицию, к «значительному лицу», но никому нет дела до трагедии одинокого «маленького человека». Горе героя так велико, что он умирает. Но на службе даже не заметили этого. «Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное… но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь».

 Зато в жизни городка со смертью Башмачкина началось твориться неладное: ночью на улицах появляется призрак, который снимает с жителей шинели. Однажды этот призрак сорвал шинель с «значительного лица», напугав его тем самым так, что тот «даже стал опасаться насчет какого-нибудь болезненного припадка». После этого случая «значительное лицо» стало лучше относиться к людям.

 В «Шинели» Гоголя показаны отрицательные черты крепостнического режима, бюрократическая волокита того времени, где нет места обыкновенному человеку. Гоголь создал жанр русской социальной повести, с характерным для нее изображением общественных контрастов. Автор подчеркнул и заострил существенные черты жизни в самом обыкновенном. Белинский объявил Гоголя самым ярким представителем реалистического направления в русской литературе, которое не выдумывает жизни, не идеализирует ее, а воспроизводит такой, какова она есть.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Создававшийся в поэзии Пушкина этого периода лиризм деревенского изгнания был настолько совершенным и художественно впечатляющим, что он живо захватил и другого поэта — Н. М. Языкова, посетившего Тригорское летом 1826 года и в ряде своих стихотворений оставившего живые поэтические описания Михайловского и Тригорского и той атмосферы, какая окружала Пушкина в его новой ссылке *, Об этой своеобразной и неповторимой, полной ощущения молодости, чувства дружества и любви, силы и горячих надежд атмосфере, создававшейся в Михайловском и Тригор-ском в 1825—1826 годах в связи с приездом туда опального поэта и во многом скрашивавшей тяжесть его новой ссылки, он сам писал осенью 1824 года в послании в А. Н. Вульфу:

• Запируем уж, молчи!
• Чудо — жизнь анахорета!
• В Троегорском до ночи,
• А в Михайловском до света;
• Дни любви посвящены,
• Ночью царствуют стаканы,
• Мы же — то смертельно пьяны,
• То мертвецки влюблены. (11, 321)

Вес это и определило основной пафос знаменитой «Вакхической песни» (1825) 2, которая явилась уже не простым описанием задушевных дружеских пирушек, как это было в стихотворениях Языкова, но глубоким обобщением, с огромной силой утверждавшим правоту И необходимость той смелой и беззаветной борьбы с темными силами, которую самоотверженно вели братья, друзья и товарищи по духу. Стихотворение, опубликованное вскоре после казни декабристов, прозвучало как мощный к бодрости, полный горячей веры и грядущую неизбежную победу света над тьмой!

Пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма! (II, 420)

Вершиной этого цикла пушкинских стихотворений, овеянных лиризмом изгнания, является «19 октября» ‘— стихотворение, намечающее многие мотивы позднейшей пушкинской лирики. Оно начинается замечательной картиной осенней природы, так полно гармонирующей с настроениями поэта:

• Роняет лес багряный свой убор,
• Сребрит мороз увянувшее поле,
• Проглянет день как будто по неволе
• И скроется за край окружных гор. (И, 424)
• У Баратынского есть сходный образ —
• И вот сентябрь!
• и вечер года к нам
• Подходит. На поля и горы
• Уже мороз бросает по утрам
• Свои сребристые узоры .

Достаточно сравнить эти описания, чтобы обнаружить, насколько одна вторая строка Пушкина глубже, тоньше и богаче возбуждаемыми ею ассоциациями двух последних строк Баратынского. Почти зрительное восприятие пушкинского образа осени достигается введением поразительно емкого по своему содержанию слова— «увянувшее» (поле). Возникает почти ощутимое представление не просто о поле, на которое мороз по утрам бросает свои «сребристые узоры», но о поле с поникшей, увядшей травой, подернутой серебристым инеем. Слово «увянувшее» не только создает точный зрительный образ, но и самим своим звучанием, вызывающим ассоциативные представления о поре увядания вообще, придает пушкинскому описанию глубоко личный, грустный оттенок, после чего так естественны последующие строки о себе самом:

• Пылай, камин, в моей пустынной келье;
• А ты, вино, осенней сгужн друг,
• Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
• Минутное забвенье горьких мук. (Н, 424)

После этих строк в первоначальной беловой рукописи следовало 32 стиха, выпущенных в окончательной редакции, но крайне интересных для понимания движения пушкинской мысли и мастерства, которое заставило его опустить эти стихи, прекрасные сами по себе, но излишне детализирующие содержание и потому отяжеляющие все стихотворение в целом (И, 968—969). После опущенной в печати строфы о царе («Простим ему неправое гоненье: Он взял Париж, он основал Лицей») следовали известные строки об А. П. Куницыне, также опущенные по цензурным соображениям:

• Куницыну дать сердца и вина!
• Он создал нас, он воспитал наш пламень.
• Поставлен им краеугольный камень,
• Им чистая лампада возжена.. . (II, 972)

Вспомнив отдельно о каждом из своих ближайших товарищей по Лицею: рано скончавшемся Н. А. Корсакове («Он не пришел, кудрявый наш певец»), отважном мореплавателе Ф. Ф. Матюшкине («Сидишь ли ты в кругу своих друзей»), первом лицейском друге И. И. Пущине («Поэта дом опальный, О Пущин мой, ты первый посетил»), блестящем дипломате А. М. Горчакове («Ты, Горчаков, счастливец с первых дней»), ближайшем, после Пущина, товарище лицейских лет А. А. Дельвиге («Когда постиг меня судьбины гнев») и В. К. Кюхельбекере («Служенье муз не терпит суеты»), а также’и о своей собственной судьбе,— Пушкин обращается ко всем своим друзьям с общим приветствием, приобретающим характер утверждения высокого братского союза друзей — единомышленников по духу

Воспоминания о двух товарищах-поэтах — Дельвиге и Кюхельбекере — приводят Пушкина к мысли о сущности прекрасного вообще, важной для понимания его новой эстетической системы:

• Служенье муз не терпит суеты;
• Прекрасное должно быть величаво.

Иными словами, Пушкин определяет основные черты и признаки высокого объективного искусства, в основе которого должна лежать глубокая философская мысль—утверждение обобщающего начала над мелочью деталей, которые не способствуют пониманию явлений жизни в их общечеловеческой значимости, а, наоборот, затемняют их глубокий смысл незначительными фактами, носящими характер дешевой злободневности («.. .не терпит суеты»), далеко не всегда являющейся признаком  подлинной  современности в искусстве.

Чем чаще празднует Лицей Свою святую годовщину, Тем робче старый круг друзей В семью стесняется едину, Тем реже он; тем праздник наш В своем веселии мрачнее; Тем глуше звон заздравных чаш, И наши песни тем грустнее…

• Шесть мест упраздненных стоят, Шести друзей не узрим боле.. .5
• И мнится, очередь за мной,
• Зовет меня мой Дельвиг милый,
• Товарищ юности живой,
• Товарищ, юности унылой,
• Товарищ песен молодых,
• Пиров и чистых помышлений,
• Туда, в толпу теней родных

Еще более мрачными настроениями овеяно последите стихотворение Пушкина, посвященное лицейской Годовщине 1836 года7. Празднование происходило на квартире «лицейского старосты» М. Л. Яковлева.  Далее идет впечатляющая характеристика крупнейших общественно-политических событий, потрясавших мир в это время:

Припомните, о други, с той поры, Когда наш круг судьбы соединили, Чему, чему Свидетели мы были! Игралища таинственной игры, Металися смущенные народы; И высились и падали цари; И кровь людей то Славы, то Свободы, То Гордости багрила алтари. (III, 431) Стихотворение обрывается неполной строкой о восстании 14 декабря 1825 года. Оно так и осталось незавершенным. Пушкин к нему более не возвращался.

Новое понимание задач лирической поэзии, характерное для Пушкина в Михайловский период ссылки, в конечном счете состояло в преодолении субъективизма элегического стиля, казавшегося ранее первоосновой лирики, и в связи с этим решительного поворота к воспроизведению в лирических образах всего богатства объективного мира.

(Еще не оценили)

Загрузка...

В аспекте общественно-исторической проблематики пушкинское стихотворение и Белинский, писавший еще при поэта о его «Демоне», что «это стихотворение, в котором так неизмеримо глубоко выражена идея сомнения, рано ИЛИ поздно бывающего уделом всякого чувствующего и мыслящего существа» (1,366). Сравнивая пушкинского «Демона», как характерное явление духовной жизни эпохи 1820-х годов, и лермонтовского демона из «Сказки для детей» (1839— 1841), Белинский утверждал и различную их роль другого периодов, вызванную различным социально-политическим содержанием этих двух эпох общественного развития.

Различие их между собой Белинский видел в том, что лермонтовский демон, в противоположность пушкинскому, «отрицает для утверждения, разрушает для созидания; он наводит на человека сомнение не в действительности истины, как истины, красоты, как красоты, блага, как блага, но как эгой истины, эгой красоты, этого блага.. , он тем и страшен, тем и могущ, что едва родив в вас сомнение в том, что доселе считали вы непреложною истиною, как уже кажет вам издалека идеал новой истины. .. Это демон движения, вечного обновления, вечного возрождения… Этого демона Пушкин не знал» (VII, 555).
Недоработанное стихотворение «Мое беспечное незнанье» явилось отправным моментом для создания и другого, крайне важного для понимания настроений Пушкина стихотворения — «Свободы сеятель пустынный» (1823) ‘.

Закономерность появления данного стихотворения в пушкинском творчестве именно этого времени (конец ноября 1823 г.) отметил сам поэт, посылая его в письме к А. И. Тургеневу 1 декабря этого года. Сообщая несколько строф своей оды «Наполеон», в их числе и последнюю, Пушкин писал: «Эта строфа ныне не имеет смысла, но она писана в начале 1821 года — впрочем это мой последний либеральный бред, я закаялся и написал на днях подражание басни умеренного демократа И Х (Изыде сеятель сеяти семена своя)». Далее приводится полный текст стихотворения. В черновике письма более определенно говорится о международной и внутренней обстановке, вырвавшей у Пушкина столь горькие слова о народах, которых «не разбудит чести клич»: ч<Это последн либераль бред — на днях я закаялся и смотря и на запад Европы и вокруг себя обратился к Эванге-лию источнику и произнес сию притчу в подражание басни Иисусовой» (XIII, 79, 385).

Строки стихотворения:

Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? (II, 302) —

говорили не об отходе от политических идеалов народной свободы; их не поколебала для Пушкина даже катастрофа 14 декабря. Это было трезвое признание невозможности осуществления в новых условиях прежних надежд на близкую революцию в России, воспринятых в среде царскосельских, петербургских и Каменских свободолюбцев-энтузиастов. Это было признание несостоятельности того политического романтизма, который мог еще в конце 1821 года внушить Пушкину мамысел высокой трагедии с центральным образом свободолюбивого героя — «друга народа» — Вадима. В конце 1823 года, наблюдая за трагедией усмиренной Европы, где
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды

Во второй половине ноября 1823 года на очередном заседании Южного общества, на котором присутствовали П. И. Пестель, В. Л. Давыдов, С. Г. Волконский, С. И. Муравьев-Апостол и М. П. Бестужев-Рюмин, говорили о «необходимости введения конституционного порядка в России.

Преодоление Пушкиным политического романтизма закономерно сопровождалось в его творчестве преодолением и внеисторического художественного романтизма. Соприкосновение с реальной народной жизнью, начавшееся с выезда из Петербурга и путешествия с Раевскими по казачьим станицам по пути на Кавказ, общение в Кишиневе с рядом деятелей, причастных к национально-освободительному движению в Греции, Молдавии и Валахии, интерес к народному творчеству, как один из важнейших моментов содержания и поэтики западноевропейского и русского романтизма,— все это способствовало углублению того историзма мышления, который с этого времени становится определяющим моментом пушкинского творческого метода.
Этот все более и более развивавшийся и углублявшийся историзм художественного мышления Пушкина в лирике южного периода наиболее полно проявил себя в жанре, казалось бы, наименее свойственном до этого времени Пушкину, но который в данных условиях своим сочетанием моментов эпического повествования и лирической окраски его предоставлял широкие возможности в этом отношении,— балладе. Обращение к этому жанру, излюбленному Жуковским, говорило о полном: освобождении Пушкина от остатков какого бы то ни было воздействия творческого метода своего недавнего учителя.
«Черная шаль» (1820)1 — одно из самых популярных произведений Пушкина при его жизни. Уже почти через месяц после ее написания В. П. Горчаков в декабре 1820 года диктует ее офицерам в Тульчине. Положенная на музыку в 1823 году композитором А. Н. Верстовским, «Черная шаль» облетела всю Россию и получила самое широкое распространение в качестве популярной песни. Исследователи румынского и молдавского народного творчества стали записывать народные варианты этой песни, что вызвало предположение о том, что сам Пушкин написал свое стихотворение на основе каких-то народных песенных источников. Начались поиски этих источников, что вызвало специальную обширную литературу по данному вопросу. Поиски источников «Черной шали» в фольклоре не привели к каким-либо существенным результатам, если не считать самого неожиданного, но, по-видимому, наиболее вероятного результата, что записанные фольклорные песенные варианты являются не источниками пушкинского стихотворения, но как раз наоборот — его следствием .

Как раз необходимого песне лиризма в «Черной шали» нет совсем. Наоборот, в пушкинской балладе проступает нескрываемая и нарочито подчеркнутая тенденция создания комически гротескного и пародийного впечатления от всем известных литературных приемов, наиболее отчетливо проявившихся именно в балладном творчестве Жуковского, с его убийствами и всяческими романтическими ужасами. Герой пушкинской «баллады» глядит «как безумный» на черную шаль, его «хладную» душу «терзает» печаль. Измену его возлюбленной открывает ему «презренный еврей», которому герой дает «злата» и «проклинает его». Далее герой «мчится на быстром коне». В нем молчит «кроткая жалость». Вступив на порог изменницы, он «весь изнемог». При виде » того, как «неверную деву лобзал армянин», герой «не взвидел света», «булат загремел», «прервать поцелуя злодей не успел». Особенно нарочито «ужасно» звучит «кровавая» строфа:
Безглавое тело я долго топтал,
И молча на деву, бледнея, взирал.—
и подчеркнуто театральный заключительный жест
героя:
С главы ее мертвой сняв черную шаль,
Отер я безмолвно кровавую сталь… (II, 151)

Впечатление нарочитости дополнительно усиливается подчеркнуто пестрым национальным составом действующих лиц стихотворения, характеризующим в гротескном освещении ту «смесь одежд и лиц, Племен, наречий, состояний» (IV, 145), которая окружала Пушкина в его южной ссылке. Рассказ ведется от лица какого-то при-дунайского владетельного феодала-молдаванина; об измене его возлюбленной, гречанки, с армянином герою сообщает еврей и пр.

Если игнорировать этот сознательный прием литературной имитации, мистификации и пародирования и принимать стихотворение, что называется, «всерьез», то оно становится настолько нестерпимо сентиментальным, что совершенно выпадает из общего процесса развития пушкинского творчества этого периода.