Сочинения

(Еще не оценили)

Загрузка...

 Художественная литература периода Великой Отечественной войны имеет ряд характерных черт. Главные ее особенности — патриотический пафос и установка на всеобщую. доступность. Ярким примером такого художественного произведения по праву считается поэма Александра Трифоновича Твардовского «Василий Теркин».

Первые главы поэмы были опубликованы во фронтовой печати в 1942 году. Автор удачно назвал свое произведение «книгой про бойца, без начала, без конца». Каждая следующая глава поэмы представляла собой описание одного фронтового эпизода. Художественная задача, которую поставил перед собой Твардовский, была очень сложная, ведь исход войны в 1942 году был далеко не очевиден.

Главный герой поэмы — солдат Василий Теркин. Недаром его фамилия созвучна слову «тереть»: Теркин бывалый солдат, участник войны с Финляндией. В Великой Отечественной он участвует с первых дней — «в строй с июня, в бой с июля». Теркин — воплощение русского характера.  Он не выделяется ни значительными умственными  способностями, ни внешним совершенством: Скажем откровенно: Просто парень сам собой Он обыкновенный.

Однако Теркина бойцы считают своим парнем и радуются, что тот попал именно в их роту. Теркин не сомневается в окончательной победе. В главе «Два солдата» на вопрос старика, удастся ли побить врага, Теркин отвечает: «Побьем, отец». Основными чертами характера Василия Теркина можно считать скромность и простоту. Он убежден,

что истинный героизм заключается не в красоте позы. Теркин думает, что на его месте каждый русский солдат поступил бы точно так же. Необходимо обратить внимание и на отношение Теркина к смерти, что небезразлично в боевых условиях:

Нет, товарищ, зло и гордо,

Как закон велит бойцу,

Смерть встречай лицом к лицу

И хотя бы плюнь ей в морду,

Если все пришло к концу. Нередко приходится герою поэмы сталкиваться со смертью. Однако жизнерадостность и природный юмор помогают ему справиться со страхом, побеждая таким образом саму смерть. Теркин постоянно рискует собственной жизнью. Например, он в ледяной воде переправляется через реку налаживать связь, обеспечивая благоприятный исход. Замерзшему Теркину оказывают медицинскую помощь, он шутит:

Растирали, растирали…

Вдруг он молвит, как во сне:

— Доктор, доктор, а нельзя ли

Изнутри погреться мне ? Теркин готов плыть назад, проявляя тем самым недюжинную волю и мужество. Поэма «Василий Теркин» может считаться одним из истинно народных произведений. Интересно, что многие строки из поэмы перекочевали в устную народную речь или же стали популярными стихотворными афоризмами. Можно привести ряд примеров: «Смертный бой не ради славы — ради жизни на земле», «Сорок душ — одна душа», «Переправа, переправа — берег левый, берег правый» и многие другие.

Василий Теркин — мастер на все руки. В суровых военных условиях он не утратил вкус к мирному труду: умеет и починить часы, и наточить старую пилу. Кроме того, Теркин мастер играть на гармонике, он развлекает товарищей по оружию, бескорыстно дарит им минуты радости.

Кто же он — Василий Теркин?

Словом, Теркин, тот, который

На войне лихой солдат,

На гулянке гость не лишний,

На работе — хоть куда. Прототипом Василия Теркина стал весь сражающийся народ. Сегодня с уверенностью можно сказать, что поэма «Василий Теркин» остается одним из наиболее любимых произведений о второй мировой войне.

(Еще не оценили)

Загрузка...

С помощью гротеска и фантастики Щедрин часто ставит диагноз социальным болезням, которые существуют в зародыше и еще не развернули всех возможностей, в них заключенных. Доводя их до логического конца, до размеров общественной «эпидемии», сатирик выступает в роли провидца. Именно такой пророческий смысл содержится в образе Угрюм-Бурчеева, увенчавшего плюшем жизнеописания глуповских градоправителей. На чем же держится угрюм-бурчеевский деспотизм, какие стороны народной жизни его порождают?

Глупов в книге Щедрина — это особый порядок вещей, составными

[smszamok]

элементами которого являются не только администрация, но и народ — глуповцы. В «Истории одного города» дается беспримерная сатирическая картина наиболее слабых сторон народного миросозерцания. Щедрин показывает, что народная масса в основе своей политически наивна, что ей свойственно неиссякаемое терпение и слепая вера в начальство, в верховную власть.

В сатирическом свете предстает со страниц щедринской книги «история глуповского либерализма» в рассказах об Ионке Козыре, Ивашке Фарафонтьеве и Алешке Беспятове. Прекраснодушная мечтательность и незнание практических путей осуществления своих мечтаний — таковы характерные признаки всех глуповских либералов, судьбы которых складываются трагически. Нельзя сказать, чтоб народная масса не сочувствовала своим заступникам. Но и в самом сочувствии глуповцев сквозит та же самая политическая наивность: «Небось, Евсеич, небось! — провожают глуповцы в острог правдолюбца Евсеича, — с правдой тебе везде жить будет хорошо!»

Финал убеждает, что Салтыков-Щедрин чувствовал отрицательные стороны стихийного крестьянского движения и предостерегал от его разрушительных последствий. Угрюм-Бурчеев исчезает в воздухе, не договорив известной читателю фразы: «Придет некто за мной, который будет еще ужаснее меня». Этот некто, судя по «Описи градоначальников», — Перехват-Залихватский, который въехал в Глупов победителем, на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки. Сатирик намекает на то, что стихийное возмущение может повлечь за собой еще более реакционный и деспотический режим, способный остановить само «течение истории ».

И тем не менее книга Салтыкова-Щедрина в глубине своей оптимистична. Ход истории можно «прекратить» лишь на время; об этом свидетельствует символический эпизод обуздания реки Угрюм-Бурчеевым. Кажется, что правящему идиоту удалось унять реку, но поток жизни, покрутившись на месте, все-таки восторжествовал: «остатки монументальной плотины в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и двигалась в своих берегах». Смысл этой сцены очевиден: рано или поздно живая жизнь пробьет себе дорогу и сметет с лица земли деспотические режимы угрюм-бурчеевых и перехват-залихватских.

С «Историей одного города» в русскую литературу пришел новый тип «общественного романа», о необходимости которого так много говорил Щедрин-критик. Он считал, что старый любовный, семейный роман исчерпал себя. В современном обществе подлинно драматические конфликты все чаще и чаще обнаруживают себя не в любовной сфере, а в «борьбе за неудовлетворенное самолюбие», «за оскорбленное и униженное человечество», «в борьбе за существование». Эти новые, более широкие общественные вопросы настойчиво стучатся в двери литературы.

[/smszamok]

По мнению Щедрина, «разработывать по-прежнему помещичьи любовные дела сделалось немыслимым, да и читатель стал уже не тот. Он требует, чтоб ему подали земского деятеля, нигилиста, мирового судью, а пожалуй, даже и губернатора». Если в старом романе на первом плане стояли «вопросы психологические», то здесь — «вопросы общественные». И великий критик прекрасно справился с задачей обличителя.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Раскольникову его эксперимент нужен именно для проверки своей способности на преступление, а не для проверки идеи, которая, как он до поры до времени глубоко убежден, непреложна, неопровержима. «Казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений» — это перед убийством. Но и потом, сколько бы раз он ни возвращался к своим мыслям, сколь строго он ни судил бы свою идею, казуистика его только натачивалась все острее и острее, делалась все изощреннее. И, уже решившись выдать себя, он говорит сестре: «Никогда, никогда не был я сильнее и убежденнее, чем теперь!» И наконец на каторге, на свободе, подвергнув свою «идею» беспощадному нравственному анализу, он не в силах от нее отказаться: идея неопровержима, совесть его спокойна. Сознательных, логических опровержений своей идее Раскольников не находит до конца. Ибо вполне объективные особенности современного мира обобщает Раскольников, уверенный в невозможности что-либо изменить: бесконечность, неизбывность человеческого страдания и разделение мира на угнетенных и угнетателей, властителей и подвластных, насильников и насилуемых, или, по Раскольникову, на «пророков» и «тварь дрожащую».

И еще одну преграду не смог преодолеть Раскольников. Порвать с людьми, окончательно, бесповоротно хотел он, ненависть испытывал даже к сестре с матерью. «Оставьте меня, оставьте меня одного!» — с иступленной жестокостью бросает он матери. Убийство положило между ним и людьми черту непроходимую: «Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказалось в душе его. Как бы два отчужденных, со своими законами, мира живут рядом, непроницаемые друг для друга — мир Расколь-никова и другой, внешний мир: все-то кругом точно не здесь делается».

И только в том, что «не вынес», видит Раскольников свое преступление. Но здесь же и его наказание: наказание в этом ужасе своей непригодности, неспособности развенчать идею, наказание в этом «убийстве» в себе принципа («не старуху убил, а принцип убил»), наказание и в невозможности быть верным своему идеалу, в тяжких мучениях выношенному.

Не так думает Достоевский. Побеждает человек Раскольников, потрясенный страданиями и слезами людскими, глубоко сострадающий и в глубине души своей уверенный, что не вошь человек, с самого начала «предчувствовавший в себе и в убеждениях своих глубокую ложь». Терпит крах его бесчеловечная идея.

При косых лучах заходящего солнца вышел Раскольников в самом начале романа из своей убогой каморки — делать «пробу». И вот завершается его трагический путь, уложившийся, как всегда у Достоевского, в несколько катастрофических дней, насыщенных до предела битвами содержания неизмеримого, борьбой «непосильных» идей и «великих сердец».

Опять закатывается солнце, и косые лучи его освещают крестный путь Раскольникова — на перекресток, опять на Сенную, где решилось его преступление и где теперь, со слезами, припадает он к оскверненной этим преступлением земле.

И все же, несмотря на тяжелый мрак, окутывающий нарисованную Достоевским в «Преступлении и наказании» картину человеческого бытия, мы видим просвет в этом мраке, мы верим в нравственную силу, мужество, решимость героя Достоевского найти путь и средства истинного служения людям — ведь он был и остался «человеком и гражданином». И поэтому, в конце концов, со светлым чувством закрываем мы эту книгу — одно из самых высоких творений человеческого гения.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Достоевский сказал однажды, что произведения Гоголя «давят ум непосильными вопросами, вызывают в русском уме самые беспокойные мысли». Но, пожалуй, мы можем отнести эти слова к романам, повестям, публицистике самого Достоевского. Самые главные, самые трудные вопросы поднимает он в своем творчестве, самыми беспокойными и беспокоящими мыслями пронизывает каждое свое произведение. «По силе изобразительности талант Достоевского равен, быть может, только таланту Шекспира», — писал Горький. Однако не только сила изобразительности — мрачные или яркие краски созданных им образов, не только напряженность конфликтов, драматизм катастрофически развивающихся событий, — но и безмерная сила до предела напряженной мысли, бьющейся и пульсирующей в событиях, поступках, столкновениях всегда незаурядных, всегда страстно размышляющих, страдающих, борющихся личностей — вот что поражает нас в Достоевском.

[smszamok]

В 1866 году был напечатан роман «Преступление и наказание», — роман о современной России, пережившей эпоху глубочайших социальных сдвигов и нравственных потрясений, эпоху «разложения», роман о современном герое, вместившем в грудь свою — так, что «разорвется грудь от муки», — все страдания, боли, раны времени.

Достоевский недаром подчеркивал современность своего романа. «Действие современное, в нынешнем году», — писал он М. Н. Каткову в сентябре 1865 года. Путей самого глубокого — социального, духовного, нравственного — обновления искала передовая русская молодежь конца 50-х — начала 60-х годов. Трагические метания Раскольникова имеют тот же источник. Отсюда начинает движение и его мысль. Однако в судьбе молодых людей вроде Раскольникова годы реакции сыграли роковую роль, толкнули их к особым, бесплодным, трагически несостоятельным формам протеста.

Под вечер жарчайшего июльского дня, незадолго до захода солнца, уже бросающего свои косые лучи, из жалкой каморки «под самою кровлей высокого пятиэтажного дома» выходит в тяжкой тоске бывший студент Родион Раскольников. Так начинается роман Достоевского. И с этого момента, не давая себе передышки, в глубокой задумчивости, в страстной и безграничной ненависти, в бреду — мечется по петербургским улицам, останавливается на мостах, над темными холодными водами канала, поднимается по вонючим лестницам, заходит в грязные распивочные герой романа. И даже во сне, прерывающем это «вечное движение», продолжается лихорадочная жизнь Раскольникова, принимая уже формы и вовсе фантастические.

«Давным-давно как зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения» — во что бы то ни стало, любой ценой. «Ужасный, дикий и фантастический вопрос» гонит и ведет героя Достоевского.

Какой же вопрос замучил, истерзал Раскольникова?

Уже в самом начале романа, на первых его страницах узнаем мы, что Раскольников «покусился» на какое-то дело, которое есть «новый шаг, новое собственное слово», что месяц назад зародилась у него «мечта», к осуществлению которой он теперь близок.

А месяц назад, почти умирая с голоду, он вынужден был заложить у старухи-процентщицы, ростовщицы, колечко — подарок сестры. Непреодолимую ненависть ощутил Родион к вредной и ничтожной старушонке, сосущей кровь из бедняков, наживающейся на чужом горе, на нищете,  на пороке.   «Странная мысль наклевывалась в

его голове, как из яйца цыпленок». И вдруг услышанный в трактире разговор студента с офицером о ней же, «глупой, бессмысленной, ничтожной, злой, больной старушонке, никому не нужной и, напротив, всем вредной». Старуха живет «сама не знает для чего», а молодые свежие силы пропадают даром без всякой поддержки — «и это тысячами, и это всюду!»-. «За одну жизнь, — продолжает студент, — тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна». Убей старуху, возьми ее деньги, «обреченные в монастырь», — возьми не себе: для погибающих, умирающих от голода и порока, — и будет восстановлена справедливость! Именно эта мысль наклевывалась и в сознании Раскольникова.

А еще раньше, полгода назад, писал бывший студент-юрист Раскольников статью «О преступлении». В этой статье Раскольников «рассматривал психологическое состояние преступника в продолжение всего хода преступления» и утверждал, что оно, очень похоже на болезнь — помрачение ума, распад воли, случайность и нелогичность поступков. Кроме Того, коснулся в своей статье Раскольников намеком и вопроса о таком преступлении, которое «разрешается по совести» и потому, собственно, не может быть названо преступлением (самый факт его совершения не сопровождается, очевидно, болезнью). Дело в том, разъясняет позднее Раскольников мысль своей статьи, «что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово».

Итак, давно уже зародилась в мозгу Раскольникова мысль, что во имя великой идеи, во имя справедливости» во имя прогресса кровь по совести может быть оправда-

на, разрешена, даже необходима. Посещение старухи лишь обостряет, как бы подгоняет мысль Родиона, заставляет ее биться и работать со всем присущим его сознанию напряжением.

И еще один удар, еще ступень к бунту — письмо матери о Дунечке, сестре, «всходящей на Голгофу», Дунечке, которая нравственную свободу свою не отдаст за комфорт из одной личной выгоды. За что же отдается свобода? Чувствует Раскольников, что ради него, ради «бесценного Роди» восхождение на Голгофу предпринимается, ему жизнь жертвуется. Маячит перед ним образ Сонечки — символ вечной жертвы: «Сонечка, Сонечка Мармеладо-ва, вечная Сонечка, пока мир стоит!»

А где же выход? Можно ли без этих жертв, нужны ли они? Письмо матери «вдруг как громом в него ударило». Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать, рассуждая о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее. Во что бы то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или… «Или отказаться от жизни совсем! — вскричал он вдруг в исступлении, — послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить!» Послушно склонить голову перед судьбой, требующей страшных жертв, отказывающей человеку в праве на свободу, принять железную необходимость унижения, страдания, нищеты и порока, принять слепой и безжалостный «фатум» значит для Раскольникова «отказаться от жизни совсем».

И наконец — встреча с пьяной обесчещенной девочкой на Конногвардейском бульваре. И она — жертва каких-то неведомых стихийных законов: «Это, говорят, так и следует. Такой процент, говорят, должен уходить каждый год… куда-то к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать». Вновь — исступленный «вскрик», вновь — предельный накал бунтующей мысли, бунт против того, что «наука» называет «законами» бытия.  Пусть экономисты и статистики хладнокровно вычисляют этот вечный процент обреченных на нищету, проституцию, преступность. Не верит им Раскольников, не может принять «процента».

Но при чем тут старуха-ростовщица? Какая же связь между бунтом Раскольникова и убийством гнусной старухи? Может быть, эта связь разъясняется услышанным Расколышковым рассуждением студента о справедливости и вся разница между студентом и Раскольниковым лишь в том, что Раскольников осуществляет, так сказать, воплощает теорию, идет до конца, восстанавливает справедливость? И, значит, убийство совершается с целью справедливой — взять деньги и облагодетельствовать ими нищее человечество?

[/smszamok]

Не собственная бедность, не нужда и страдания сестры и матери терзают Раскольникова, а, так сказать, нужда всеобщая, горе вселенское — и горе сестры и матери, и горе погубленной девочки, и жертва Сонечки, и трагедия семейства Мармеладовых, беспросветная, безысходная, вечная бессмыслица, нелепость бытия, ужас и зло, царствующее в мире, нищета, позор, порок, слабость и несовершенство человека — вся эта дикая «глупость создания», как будет сказано позднее в черновиках «Подростка» .

Итак, вот идея Раскольникова — встать выше мира и «сломать, что надо, раз навсегда». Но вопрос: способен ли ты быть настоящим человеком, право имеющим «сломать», способен ли на бунт-преступление: «мне… надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу?! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею?..» Поистине — «ужасный, дикий , фантастический вопрос »!

(Еще не оценили)

Загрузка...

Драматург М. Угаров намеренно уводит своих героев из современного суетного мира в идиллическую атмосферу XIX или начала XX в., в «тихую, хорошую жизнь, где есть машинка для папирос, а на заварочном чайнике — теплый колпак», «где все так хорошо, где такая хорошая, теплая, нелепая жизнь». Как и герой его пьесы «Газета «Русский инвалид» за 18 июля» Иван Павлович, который ненавидит повести с сюжетом, «нувеллы» и слово «вдруг», сам автор тоже предпочитает охранять своих персонажей от роковых искушений и резких переломов в судьбе, ему куда милее спокойное, бессобытийное течение жизни среди обаятельных мелочей быта.

Иван Павлович отвечать на письма прекрасной незнакомке и не торопится к ней на свидание — вместо бурных романов гораздо важнее для него обрести душевное равновесие. И закончиться это тихое, идиллическое существование ничем не может, потому что «концов вообще нет!.. Ни хороших, ни плохих! Все тянется и тянется, все ничем не кончается…»

«Мы отдохнем, мы отдохнем!» — говорила героиня чеховского «Дяди Вани». Современные молодые авторы явно предпочитают отдыхать душой в прошлых — и в чеховских, и в дочеховских временах, в конце концов герои любят, ревнуют, страдают, радуются или боятся смерти во все времена одинаково. Поэтому так легко перетекают из прошлого в настоящее события пьесы О. Мухиной «Таня-Таня». Ее произведение кажется диалогизированной лирической новеллой, а не собственно драмой, финал же явно перекликается с заклинательными последними репликами героев «Дяди Вани» и «Трех сестер»: «И все у вас хорошо», «Хороша жизнь!», «Просто счастье на земле!»

Более близки к исторической драматургии в традиционном понимании произведения Е. Греминой, хотя и она предпочитает конструировать в своих пьесах условный мир, часто избегает быта как такового, использует прием «зеркального отражения» ситуаций, героев. Критика отмечает в произведениях Е. Греминой глубокий подтекст и удачно найденную реалистическую символику, умение через самые обыденные моменты, простые слова и ситуации передать трепет, сложность и глубину созданного ею мира. Согласно этим художественным принципам построена, например, ее пьеса «Сахалинская жена», написанная к 100-летию создания книги А. П. Чехова «Остров Сахалин». Сам великий писатель на страницах произведения так и не появляется, оставаясь персонажем внесценическим, однако присутствует здесь незримо. Все действие пьесы подчинено напряженному ожиданию его приезда. В облике и быте сахалинских обитателей — Унтера, Доктора, Степана и других — много трагического, комического, нелепого, что присуще было чеховским персонажам, самой атмосфере его произведений. Да и в репликах героев «Сахалинской жены» звучат прямые отзвуки речей Вой-ницкого: «Пропала жизнь»; Тузенбаха: «И подумайте только, какой необыкновенной, великолепной будет через пятьсот лет или сто — какой прекрасной будет жизнь в нашей России! Дух захватывает, когда думаешь об этом»; Сони: «Вот увидишь. Мы спокойно заживем, хорошо. Ты отдохнешь, бедная, сахалинская жена моя»; Лопахина: «Этакий звук, что-то он мне напоминает… То ли кадушка сорвалась… Толи звук лопнувшей струны…»

Так волнующее современных драматургов взаимное отражение исторических эпох друг в друге, желание уйти из дисгармоничного, жестокого мира в сны и фантазии о веках минувших свидетельствует, наверное, об определенной «душевной усталости» нынешней

драмы. Но вполне вероятно, что теперешнее ее состояние — своеобразный отдых на пути к новым художественным открытиям уже XXI в.

Литература

Пави П. Словарь театра. — М., 1991.

Сальникова Е. Возвращение реальности // Современная драматургия. — 1997. — № 4.

Громова М. И. Русская драма на современном этапе (80-90-е годы). — М., 1994.

Громова М. И. Русская современная драматургия: Учебное пособие. — М., 1999.

(1голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

В трудных условиях приступает Салтыков-Щедрин к  работе над одним из вершинных произведений своего сатирического творчества — «Историей одного города». Если в «Губернских очерках» основные стрелы сатирического обличения попадали в провинциальных чиновников, то в «Истории одного города» — в глуповцев и их градоначальников. Сатирик ставит перед собою головокружительно смелую цель — создать обобщенный образ России, в котором синтезируются вековые слабости национальной истории, достойные сатирического освещения коренные пороки русской общественной жизни. Работая над «Историей одного города», Салтыков-Щедрин мобилизует не только свой богатый и разносторонний опыт государственной службы, не только глубокие знания трудов всех русских историков от Карамзина и Татищева до Соловьева и Костомарова, — на помощь сатирику приходит документальная литература писателей-демократов, его современников, знатоков русской провинциальной жизни. На страницах некрасовских «Отечественных записок» в 1868—1869 годах печатает документальное повествование «Сибирь и каторга» С. В. Максимов, а начиная с 1869 года Салтыков-Щедрин публикует здесь же «Историю одного города». Читатель, хорошо знакомый с книгой Максимова, не может отделаться от впечатления, что многие образы и мотивы «Истории одного города» восходят к «Сибири и каторге», где развернута уникальная в своем роде «эпопея» самодурств и бесчинств провинциальной администрации почти за два столетия.

Разве не вспоминается, например, щедринский «Устав о добропорядочном пирогов печении, когда читаешь следующие макашовские строки: «Лоскутов — ниж-неудинский исправник — не иначе въезжал в селения, как с казаками, которые везли воз розог и прутьев. Осматривая избы, заглядывал в печи, в чуланы; впутываясь насильно во всякую подробность домашнего быта, он безжалостно наказывал за всякое уклонение от предписанных им правил. Если хлеб был дурно выпечен, он немедленно сек хозяйку розгами, если квас был кисел или в летнее время тепел, сек и хозяина». Поистине, в «чудесах» щедринской книги, говоря языком ее автора, «по внимательном рассмотрении можно подметить довольно яркое реальное основание».

«Цивилизаторские подвиги» щедринских градоначальников, их умопомрачительные «войны за просвещение» предвосхищаются, например, в «хлыновской» распущенности начальника нерчинских заводов, крестного сына Екатерины П, В. В. Нарышкина. «Этот Нарышкин… принявшись за дела, приблизил к себе пятерых секретных арестантов, из которых двух сделал секретарями: за вины бил батожьем и не сказывал за что: «известно-де мне единому». Тратил казенные деньги, отчета в Петербург не посылал. Когда не хватило казны, он взял деньги у богатого купца Сибирякова, имевшего некоторые заводы на аренде. Когда в другой раз Сибиряков отказал, Нарышкин явился перед его домом с пушками и с угрозою стрелять, если купец не выдаст требуемого. Сибиряков вышел на крыльцо с серебряным подносом, на котором положены были затребованные пять тысяч. Учредил какой-то новый праздник — «Открытие новой благодати», — приказывал всем каяться во грехах, истреблял много пороху, того самого, который столько необходим в горных работах. Набрал войско, присоединил к нему вновь организованный гусарский полк из тунгусов и двинулся с пушками и колоколами походом из Нерчинского завода через город Нерчинск, Братскую степь и Верхнеудинск на Иркутск. По дороге останавливал купеческие обозы, отбирал товары, выдавая расписки. «В степи на отдыхах кипели огромные котлы с водой, куда сваливали пудами чай и сахар; вино стояло целыми бочками, сукно, дабу, китайки, холст, брали все даром, без всякого счета». Едучи по направлению к Иркутску, он сзывал народ разными средствами, например, в селах — звоном в колокола при церквях; пушечной пальбой и барабанным боем там, где церквей не было. Собранный таким способом народ поил вином, насильно захваченным в питейных домах, и бросал в толпы казенные деньги…

В «подвигах» этого ретивого начальника легко угадывается и деятельность Угрюм-Бурчеева, переименовавшего город Глупов в Непреклонск и учредившего новые праздники, и «путешествия» Фердыщенко, который говорил «неподобные речи» и, указывая на «деревянного дела пушечку», угрожал всех своих «амфитрионов перепалить». А разве не «по-максимовски» ведут себя при этом щедринские глуповцы, вольные или невольные приспешники Фердыщенко, которые в ожидании своего начальника «стучали в тазы, потрясали бубнами и даже играла одна скрипка»? «В стороне дымились котлы, в которых варилось и жарилось такое количество поросят, гусей и прочей живности, что даже попам стало завидно». И разве не похож на максимовского Нарышкина щедринский Василиск Б’ородавкин, совершающий набеги на обывательские дома, раздающий всем участникам похода водку и приказывающий петь песни?

Даже эти немногие документальные факты подтверждают, что книга Салтыкова-Щедрина вырастала на реальной, жизненной основе, что даже самые фантастические ее образы опирались на конкретный исторический материал.

В построении «Истории одного города» Салтыков-Щедрин пародирует официальную историографию. В первой части книги идут обобщающие главы, дается общий очерк глуповской истории, а во второй — главы-персоналии, посвященные описанию жизни выдающихся градоначальников. Именно так строили свои труды присяжные историки: история писалась «по царям». Пародия Салтыкова-Щедрина имеет драматический подтекст: глуповскую историю иначе и не напишешь, вся она сводится к смене самодурских властей, массы остаются безгласными и пассивно покорными воле любых градоначальников. Глуповское государство началось с грозного начальнического окрика «Запорю!». Искусство управления глу-повцами заключалось с тех пор в разнообразии форм сечения: одни градоначальники секут глуповцев «абсолютно», другие объясняют это «требованиями цивилизации», а третьи добиваются, чтобы обыватели сами пожелали быть посеченными. В свою очередь, в народной массе меняются лишь формы покорности. В первом случае обыватели трепещут бессознательно, во втором — с сознанием собственной пользы и, наконец, возвышаются до трепета, исполненного доверия. Художественное преувеличение действует подобно увеличительному стеклу: оно делает тайное явным, обнажает скрытую от невооруженного глаза суть вещей, укрупняет реально существующее зло.

(1голосов, средний: 3,00 out of 5)

Загрузка...

В 1984 г. пьесой «Наблюдатель» дебютировал в драматургии Алексей Шипенко. Вслед за первой пьесой последовали «Дама с  камелиями, или Когда мы войдем в город» (1985), «Смерть Ван Халена» (1989), «Археология» (1990), «Из жизни камикадзе» (1992) и др. В одном из немногих своих интервью драматург парадоксально определил собственные творческие установки: «Я не знаю, что такое пьеса. Я не знаю, что такое драматург. Я не знаю, что такое театр. Я вообще много чего не знаю. И это не поза, это факт. С этой точки зрения я нахожусь в перманентном кризисе, но только находясь в кризисе, я могу сочинять свои истории и быть свободным от него». Даже если не поверить автору и признать, что это все-таки поза, она весьма показательна для современной драматургии. Пьесы А. Шипенко действительно написаны будто вопреки законам драмы, и в этом прямая связь его эстетики с законами театра абсурда: перед нами вольные драматические импровизации, созданные по своим, неведомым миру законам, со свободной композицией, иногда с вовсе отсутствующим финалом, полные обширных монологов или коротких диалогов, произносимых бездействующими людьми.

«Идентификация музыканта в двенадцати эпизодах» — так А. Шипенко определил жанр пьесы «Смерть Ван Халена». Идентифицируется с известным гитаристом и композитором простой московский парень Коля, лежа на раскладушке в убогой коммуналке и общаясь с Эдди Ван Халеном по телефону. Причем то, что телефон давно отключен за неуплату, общению никак не препятствует; напротив, Коля обнаруживает полное совпадение своих взглядов не только на музыку, но и вообще на жизнь с суждениями своего кумира.

В конце концов процесс идентификации завершается появлением Ван Халена на пороге Колиной коммуналки, Коля же, в свою очередь, оказывается в далеком Нью-Йорке. Ошибочным было бы считать, что пьеса Шипенко — о рок-музыке или рок-музыкантах, фигура Ван Халена, избранная в данном случае для идентификации, сама по себе не имеет принципиального значения. Драматург выводит размышления своих героев на гораздо более обобщенный уровень: почему бы не свести вместе двух незнакомых людей и не вглядеться пристальнее, такие ли уж они чужие? Не случайно в финале пьесы, когда герои встречаются в последний раз, Коля рассказывает Ван Халену любимый эпизод из фильма «Мертвый сезон»: «А в конце фильма его обменивают. На другого разведчика, иностранного. Они засыпались оба, каждый в той стране, где разведывал. И вот эти страны обменять их решили. А дело на каком-то шоссе происходит — машины подъезжают, они выходят и идут навстречу… И когда встречаются на полосе на этой, на нейтральной, или как это там, — улыбаются. А потом расходятся. А может, и не улыбаются они вовсе — просто мне так показалось, захотелось так…» В этом Колином монологе — и сюжет, и композиция, и особое, неуловимое, импровизационное настроение этой нетрадиционной пьесы Шипенко.

После публицистического угара и стремления как можно более жестко и вызывающе обнажить все общественные язвы и социальные пороки, характерные для перестроечного и постперестроечного времени, в современной драматургии отчетливо обозначилась прямо противоположная тенденция. Вместо намеренно антиэстетичных, вызывающих подробностей современной жизни — стремление к изящно выстроенным, поэтичным картинам и образам прошлых эпох; вместо жестко определенного взгляда на мир — призрачная неуловимость очертаний и настроений, легкая имп-рессионистичность; вместо безнадежных и беспросветных финалов — светлая печаль и философское отношение к неизбежному «бегу времени»; вместо нарочито грубого языка — классически чистое русское слово.

Подобные красивые ретро-пьесы создаются всеми недавно заявившими о себе драматургами: М.Угаровым («Правописание по Гроту», 1992; «Газета «Русский инвалид» за 18 июля», 1993; «Зеленые щеки апреля», 1995), Е. Греминой («Колесо фортуны», 1990; «За зеркалом», 1994; «Сахалинская жена», 1996), О.Мухиной («Таня-Таня», 1995), О.Михайловой («Русский сон», 1994; «Жизель: Балет в темноте», 1995) и некоторыми другими авторами, которые очень и очень непросто находят сейчас дорогу к читателю и зрителю. Далеко не все произведения востребованы театром или хотя бы опубликованы. Большинство из них может заявить о себе только публикацией в драматургическом альманахе («Сюжеты», «Ландскроны») или в журналах «Современная драматургия» и «Драматург».

(Еще не оценили)

Загрузка...

Петербург занимает важное место в произведениях Ф. М. Достоевского. Сам писатель учился в этом городе и провел там большую часть жизни. В романе «Преступление и наказание» Достоевский не описывает архитектурных красот города и уделяет мало внимания его облику. Зато писатель прекрасно передает саму атмосферу города, ощущения людей, живущих в нем.

Сдавленное пространство примыкающих к Сенной площади кварталов, темные дворы, черные лестницы — таков Петербург Раскольникова. Герой просто не замечает города, он слишком поглощен своими тяжелыми мыслями.

В романе «Преступление и наказание» Достоевский показал жизнь в

[smszamok]

Петербурге «маленького» человека, задавленного нищетой. Ведь в произведении даже не упоминается знаменитый Невский проспект — бедноте там нет места. А где обитают обездоленные? Мы видим, как, получив от Алены Ивановны деньги, Раскольников направляется в распивочную, расположенную в каком-то подвале. Отвратительная еда, смрад, и «все это до того пропитано винным запахом, что, кажется, от одного воздуха можно сделаться пьяным». Здесь же звучат отчаянные слова Мармеладова, чья жизнь загублена нищетой и пьянством: «А коли не к кому, коли пойти больше некуда?».

Действительно некуда, потому что условия, в которых живут эти люди, вряд ли можно назвать нормальными. Лишь раз, как в тумане, возникает Петербург перед Рас-кольниковым: «Необъяснимым холодом веяло на него от этой великолепной панорамы; даже духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина». Здесь Петербург уже выступает как самостоятельный персонаж, виновник разыгрывающихся драм, враждебная людям сила.

Под вечер парного июльского дня, незадолго до захода солнца, уже бросающего свои косые лучи, из жалкой каморки «под самой кровлей высокого пятиэтажного дома»

выходит в тяжкой тоске бывший студент Родион Школьников. Так начинается роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Уже в самом начале произведения автор показывает нам гнетущую обстановку, которая будет окружать героев на протяжении всего действия.

С этого момента — без передышки, без покоя и отдыха, в исступлении и задумчивости, в бреду и страхе — мечется по петербургским улицам, останавливается на мостах, заходит в грязные распивочные герой Достоевского Родион Раскольников. И все это время мы не перестаем ощущать присутствие рядом с ним неживого персонажа — огромного города.

Действие романа погружено в эпоху, прозванную «железным веком». И не случайно Петербург у Достоевского становится ее олицетворением.

Ведь было два Петербурга. Один — город, созданный руками архитекторов, Петербург Дворцовой набережной и Дворцовой площади, Петербург дворцовых переворотов и пышных балов, Петербург — символ величия и расцвета послепетровской России, поражающий нас своим великолепием и сегодня. Но был и другой, далекий и неизвестный нам, теперешним людям, Петербург — город, в котором люди живут в «клетушках», в желтых грязных домах с грязными темными лестницами, проводят время в маленьких душных мастерских или в смердящих кабаках и трактирах, город полусумасшедший, как и- большинство знакомых нам героев Достоевского.

Первый Петербург был воспет многими поэтами-лириками. Вот, например, бессмертные слова Пушкина о нем:

Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державноетеченье, Береговой ее гранит…

А вот как описан второй Петербург, увиденный Достоевским:   «На улице жара стояла страшная, к тому же духота толкотня всюду. Мрачен Петербург Достоевского. «…Духота, толкотня, всюду известна, леса, кирпич, пыль и… особая летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, — так описывает Достоевский царившую в городе атмосферу, — все это разом потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши».

Эти два Петербурга несравнимы: Петербург трущоб как будто выжат весь в пользу Петербурга дворцов. И это та цена, которую должен заплатить город за свое видимое процветание. Ведь не будь этого несправедливого деления, в среднем мы получили бы посредственный, серый город, который не смог бы вдохновить собой писателей и поэтов, опутывая их своей магической философией «двуличности».

При всем этом Петербург еще и поразительно замкнут. Живущий в нем «закрыт от солнца» и от других людей, каждый — в своем «шкафу», в своей каморке. Город болен, и чудовищно больны его обитатели. Сама окружающая обстановка создает у человека чувство безвыходности и озлобления. Она стимулирует возникновение самых невероятных и фантастических теорий: «Я тогда, как паук, в себе в угол забился. Я любил лежать и думать».

Город — прекрасный материал для раздумий, он подталкивает мысль в определенном направлении и заражает человека идеями, больше похожими на бред. Чертой, по которой мы узнаем зараженного «болезнью большого города», является навязчивый желтый цвет. Желтые обои и мебель в комнате у старухи, желтое от постоянного пьянства лицо Мармеладова, желтая, «похожая на шкаф или сундук», каморка Раскольникова, желтоватые обои в комнате у Сони, мебель из желтого отполированного дерева в кабинете Порфирия Петровича. Эти детали подчеркивают безысходную атмосферу существования главных действующих лиц романа, являются предвестницами недобрых событий.

Город, как зловещий демон, ищущий грешные души, опутал все вокруг своими черными сетями, в которые попадают его обитатели. Он как бы отыгрывается на своих жертвах, высасывая из них недостающую ему энергию. И в эти мастерски расставленные ловушки попадают герои романа: Мармеладов спивается в грязной распивочной, Раскольников привязан нуждой к старухе-процентщице, Сонечка попала в когти Дарьи Францевны, «женщины злонамеренной и полиции многократно известной». Раскольников, совершив свое преступление, пошел не только против человеческой морали и своей совеети, он невольно нанес рану и городу, обрубив одно из его щупалец.

Многие блуждания главного героя происходят на закате. Это странная, призрачная пора, грань дня и ночи, самое болезненное время суток в Петербурге. Несоответствующей географическому расположению Петербурга описана жара, которая усиливает вонь распивочных, лето не превращает столицу в город «Солнца», а только усиливает ее гнетущее воздействие на душу. Описание жары, невыносимой духоты приобретает символический смысл. Человек задыхается в этом городе.

В душных темных комнатах погибают надежды и мечты о счастье и рождаются зловещие теории, разрешающие «кровь по совести». На грани безумия оказывается Раскольников, кончает с собой Свидригайлов, сходит с ума Катерина Ивановна. Трагическое ощущение бессмысленности и враждебности жизни отличает описание Петербурга — города одиночества в романе «Преступлениеи наказание».

Нигде нет теплоты человеческого общества, домашнего уюта. Необъяснимый холод чувствует в столице Раскольников. Несчастье обитателей Петербурга ломает судьбы героев, приводит их к предельному отчаянию. Не случайно действие романа отнесено к городу белых ночей, особенно располагающих к снам наяву. Именно сном кажется автору эта неестественная, призрачная жизнь столицы, так разительно не похожая на норму человеческого бытия. Возрождение души Раскольникова немыслимо

в такой обстановке, недаром совершенно иной пейзаж возникает в эпилоге романа.

Это — иной, неведомый Расколышковумир, мир вечно обновляющейся Природы, и здесь, вместе с весною, охватывает его «необъятное ощущение полной и могучей жизни». Начинается его новый путь, свободный от своеволия и бунта, путь любви и человеколюбия. И тут мы видим, что каторга — место, предназначенное по своей сути для ограничения человеческой свободы, оказывается местом более пригодным для свободного проявления человеческой личности, чем реальная «воля» большого города.

Ф. М. Достоевский считал, что большой город — дьявольское создание цивилизации — имеет на душу человека пагубное влияние. Настойчиво и подробно писатель исследует в романе закоулки и грязные улицы, их мерзость и смрад, запыленный городской камень, от которого нигде нет спасения. Город — трагическая судьба человека. Петербург, который так изумительно чувствовал и описывал Достоевский, порожден человеком в его отщепенстве и скитательстве.

История преступления и наказания Раскольникова происходит в Петербурге. И это не случайно: самый фантастический на свете город порождает самого фантастического героя. В мире Достоевского место, обстановка, природа неразрывно связаны с героями, составляют единое целое. Только в мрачном и таинственном Петербурге могла зародиться «безобразная мечта» нищего студента, и Петербург здесь не просто место действия, не просто образ — Петербург участник преступления Раскольникова.

Это относится и к описанию Достоевским природы. Мир, окружающий человека, всегда дается как часть личности этого человека, становится как бы внутренним пейзажем человеческой души, в немалой степени определяет человеческие поступки. В душе Раскольникова-убийцы так же «холодно, темно и сыро», как в Петербурге, и «дух немой и глухой» города звучит в Раскольникове как тоскливая песня одинокой шарманки.

Мир героев романа «Преступление и наказание» тревожно непривычен. Почти все центральные фигуры романа — социально отверженные, главный герой и его избранница — это «убийца и блудница». Это живые, но изуродованные люди, они страдают так мучительно, что читать об этих страданиях больно.

В романе почти все — «бывшие». Раскольников — «бывший студент», Мармеладов — бывший чиновник, Соня -бывшая барышня, малыши Катерины Ивановны — бывшие «дворянские дети», которых нищета выгоняет на улицу просить милостыню. Вполне естественно, что герои Достоевского отторгнуты, нет у них нормального семейного очага, своего крова, все люди в романе — осиротевшие обломки распавшихся семей. Все они Мармеладовы: Соня, Раскольников, Дуня, Пульхерия Александровна — существуют на чужом месте и временно. Мы встречаем их на постое в номерах, в углах, на временном пристанище у знакомых. Многие из них бывают изгнанными и с того случайного места, почти все они вольные или невольные «вечные странники». Нет у них и душевного покоя. Настрой у большинства героев отрицательный.

Перед нами на миг приоткрывается дверь в чужую жизнь, полную безысходного отчаяния. Вот женщина бросается с моста в реку. Вот пьяный, опустившийся, полубезумный, но тем не менее ясно понимающий ужас и безвыходность своего положения Мармеладов. Вот Катерина Ивановна с детьми на улице. Нищие, они вынуждены просить милостыню.

[/smszamok]

То и дело страшные картины сменяются еще более ужасными.

Эти картины — неизбежная принадлежность петербургской жизни. Герои Достоевского попадают в такие жизненные тупики, из которых есть только один выход — смерть. Зловещая тень города накрывает его обитателей -героев романа Достоевского, подавляет и порабощает их, заставляя жить по своим законам.

(5голосов, средний: 4,40 out of 5)

Загрузка...

В отличие от критиков, которые по возрастному признаку зачисляли в лагерь «детей» и Аркадия Кирсанова, и Ситникова, и Кукшину, Писарев четко разграничил этих героев. Он отнес к лагерю «детей» только одного Базарова, и это верно. Аркадия Кирсанова критик истолковал как типичного либерального барича, человека слабохарактерного, подверженного разным влияниям, как временного попутчика Базарова. Он даже сравнил Аркадия с куском чистого и мягкого воска: «Вы можете сделать из него все, что хотите, но зато после вас всякий другой точно так же может сделать с ним все, что этому другому будет угодно».

Писарев определил точно и отношение Базарова к Аркадию, и перспективы развития подобных «нигилистов на час»: «Базаров видит своего так называемого друга насквозь и нисколько его не уважает. Но иногда, как мыслящий человек и как страстный скульптор, он увлекается тем разумным выражением, которое его же собственное влияние накладывает порою на мягкие черты его воскового друга».

Самым решительным

[smszamok]

образом отделил Писарев от Базарова карикатурных нигилистов Ситникова и Кукшину. Критик понял, что в образах этих пустых подражателей Базарова Тургенев высмеивал «искажения великих и прекрасных идей».

В-третьих, Писарев категорически возражал критикам, которые считали, что нигилизм является чужеземной теорией и ничего русского в себе не заключает. Автор «Реалистов» с удовлетворением отмечал, что именно в русском обществе выработалось совершенно самостоятельное направление мысли — критическое, и вот оно-то присуще новым людям типа Базарова. Писарев прямо заявил: «…наш теперешний литературный реализм не выписан из-за границы в готовом виде, а формируется у нас дома».

В-четвертых, Писарев во всех своих статьях энергично боролся против критиков и публицистов, близких к реакционному журналу «Русский вестник», считавших роман «Отцы и дети» родоначальником так называемых антинигилистических романов.

Отделив роман Тургенева от антинигилистических романов 60-х годов, Писарев в то же время сблизил его с романом Чернышевского «Что делать?». В статье «Новый тип», переименованной позднее в «Мыслящий пролетариат», критик отнес к Лопухову и Кирсанову — героям романа «Что делать?» — и тургеневского Базарова как «очень яркого представителя нового типа». Одно из существенных различий между старыми и новыми людьми Писарев видел во взгляде на труд как на необходимое условие жизни человека. Он, вслед за Чернышевским, утверждал, что для разночинцев-демократов «труд и наслаждение сливаются в одно общее понятие, называющееся удовлетворением потребностей организма».

Писарев оценил Тургенева как великого художника, для которого, правда жизни стоит выше его собственных классовых симпатий. «Тургенев… прежде всего художник… его образы живут своею жизнью; он любит их, он увлекается ими… Вглядываясь в своего Базарова, Тургенев, как человек и как художник, растет в своем романе, растет на наших глазах и дорастает до правильного понимания, до справедливой оценки созданного типа». Все позднейшие критики и исследователи, которые писали о противоречиях в мировоззрении Тургенева, о несовпадении творческого замысла писателя и результата, несомненно исходили из этого важного и верного наблюдения Писарева.

Общая оценка Писаревым явлений русской действительности 60-х годов, его взгляд на Базарова как на типичного русского естественника-реалиста той поры, на творчество Тургенева в целом были наиболее объективными. Не случайно мысли Писарева о романе «Отцы и дети» разделял Герцен. Он прямо писал о статье «Базаров»: «Статья эта подтверждает мою точку зрения. В своей односторонности она вернее и замечательнее f чем о ней думали ее противники». Здесь же Герцен замечает, что Писарев «в Базарове узнал себя и своих и добавил, чего недоставало в книге», что Базаров «для Писарева — больше чем свой», что критик «знает сердце своего Базарова дотла, он исповедуется за него».

Герцен солидарен с Писаревым и в характеристике поступков Базарова, и в объяснении условий, породивших людей практических, людей дела. Не соглашается Герцен с Писаревым только в понимании «отцов». Для Герцена подлинными отцами Базаровых, их идейными предшественниками были либо декабристы, либо люди типа Бельтова и Рудина, к которым он с гордостью причислял и самого себя.  Обращаясь к шестидесятникам,

Герцен спрашивал о декабристах: «Как у молодого поколения недостало ясновидения, такта, сердца понять все величие, всю силу этих блестящих юношей, выходящих из рядов гвардии, этих баловней знатности, богатства, оставляющих свои гостиные и свои груды золота для требования человеческих прав, для протеста, для заявления, за которое — и они знали это — их ждали веревка палача и каторжная работа?».

Говоря о декабристах, Герцен тонко улавливал преемственность поколений от дворянских революционеров к разночинцам. Поэтому он так высоко оценил Чацкого, в котором видел тип декабриста, и сожалел, что ни Базаров, ни Писарев не поняли своей близости к этому типу. Здесь Герцен был прав.

Что же касается Бельтова и Рудина как духовных предшественников Базарова, то Герцен здесь продолжал старый спор, начатый еще в начале 60-х годов, с Чернышевским, в котором последний был ближе к истине. Герцен призывал не «стравлять Базарова с Рудиным, разобраться, в чем красные нитки, их связующие, и в чем причины их возникновений и их превращений?» Он не видел, что Базаровы и Рудины стояли по разные стороны баррикад, что цели и задачи у них были разные.

Роман Тургенева всколыхнул все слои русского общества. Полемика о нигилизме, об образе естественника, демократа Базарова продолжалась целое десятилетие на страницах почти всех журналов той поры.

Критики XX века В. В. Боровский и А. В. Луначарский считали роман «Отцы и дети» значительным явлением не только литературы, но и всей общественной жизни, крупным фактом идейной борьбы 60-х годов. Анализируя этапы русского освободительного движения, В. Боровский писал: «…Базаров был ранним представителем разночинской (мелкобуржуазной) интеллигенции того периода, когда она во всеоружии мысли и воли готова была силой знания создать новые миры из туманности народной массы».

А. В. Луначарский считал Базарова человеком огромного ума и воли. Но в то же время его не удовлетворяло то, что Тургенев привел своего героя в тупик, изобразил его «упершимся в стену, не видящим в жизни никакого смысла». И тем не менее А. В. Луначарский так определил значение романа Тургенева для наших дней: «И сейчас, несмотря на то, что мы не похожи на людей тогдашнего времени, «Отцы и дети» — еще живой роман, и все споры, которые вокруг него велись, находят известный отклик в наших душах».

Споры вокруг философских и этических проблем романа «Отцы и дети» продолжались и в XX веке. С особенной остротой они вспыхнули в 50—60-х годах прошлого столетия. Развернулась дискуссия, вызванная статьей В. А. Архипова «К творческой истории романа И. С. Тургенева «Отцы и дети». В этой статье автор пытался поднять на щит и развить раскритикованную ранее точку зрения М. Антоновича. В. А. Архипов писал, что роман появился в результате сговора Тургенева с Катковым — редактором «Русского вестника («сговор был налицо») и сделки того же Каткова с советчиком Тургенева П. В. Анненковым («В кабинете Каткова в Леонть-евском переулке, как и следовало ожидать, состоялась сделка либерала с реакционером»).

Против столь вульгарного и несправедливого истолкования истории романа «Отцы и дети» еще в 1869 году решительно возражал сам Тургенев в своем очерке «По поводу «Отцов и детей»: «Помнится, один критик (Тургенев имел в виду М. Антоновича) в сильных и красноречивых выражениях, прямо ко мне обращенных, представил меня вместе с г-м Катковым в виде двух заговорщиков, в тишине уединенного кабинета замышляющих свой гнусный ков, свою клевету на молодые русские силы… Картина вышла эффектная!»

[/smszamok]

Попытка В. А. Архипова реанимировать точку зрения, осмеянную и опровергнутую самим Тургеневым, вызвала оживленную дискуссию, в которую включились журналы «Русская литература», «Вопросы литературы», «Новый мир», «Подъем», «Нева», «Литература в школе», а также  Литературная газета». Итоги дискуссии были подведены в статье Г, Фридлендера «К спорам об «Отцах и детях» и в редакционной статье «Литературоведение и современность» в «Вопросах литературы». В них отмечается общечеловеческое значение романа и его главного героя. На этих же позициях стоим и мы, современные читатели романа.

(Еще не оценили)

Загрузка...

В 1866 году Достоевский пишет роман «Преступление и наказание». В названии обозначена тема, названы те нравственные категории, о которых будет рассуждать автор. Проблема совершения человеком преступления давно волновала Достоевского. Как же она решается в романе? Сюжет романа таков: молодой студент Родион Раскольников, сам бедствующий и страдающий от сознания бедствий матери и сестры, решается на убийство старухи-процентщицы. Во время расследования его вина остается недоказанной, но под влиянием жизненных обстоятельств он признается в совершении убийства и попадает на каторгу.

Из-за чего же Раскольников решился на преступление? Не из-за бедности и голода. Его умом владела

[smszamok]

идея «разрешения крови по совести». Весь роман есть движение этой идеи.

Теория Раскольникова возникла как протест против несправедливости действительности, против царящего порядка ЖИЗНИ в Петербурге. Несчастные судьбы матери, сестры, Сонечки Мармеладовой толкнули его на преступление. «Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя служению всему человечеству и общему делу», — размышлял Раскольников. Человек необыкновенный, по мысли Раскольникова, имеет право переступить «через иные препятствия» для блага человечества.

После убийства старухи и Лизаветы, которая случайно оказалась в квартире, Раскольникова охватило «мрачное ощущение мучительного бесконечного уединения и отчуждения». Нравственные страдания Раскольникова нельзя назвать раскаянием. Он не признает свой поступок преступлением; третья часть романа повествует о борьбе Раскольникова и Порфирия Петровича, пристава следственных дел, который догадался, что именно Раскольников совершил убийство. Но, как мысленно восклицает Раскольников: «нет улик!».

Что же привело Родиона Раскольникова к признанию своей вины? Конечно, это мировоззрение Сонечки Мар-меладовой, которая относилась ко всем с состраданием и которая смогла открыть Раскольникову путь к новой, другой жизни, к возрождению.

Достоевский — певец «униженных и оскорбленных» -получил всемирное признание как великий писатель-гуманист. Однако гуманизм Достоевского отличен от традиционного   «человеколюбия».

Уже первый идеолог русской литературы В. Г. Белинский отстаивал: крестьянин — тоже человек. Совокупность социально-исторических и духовно-нравственных причин (Отечественная война 1812 года, движение декабристов, проблемы крепостничества, осознание роли народа в историческом движении) делает народ центральным понятием русского национального самосознания и, естественно, самосознания русской литературы XIX века. Значимость самой личности определяется теперь ее отношением к народу. Гуманизм включается в более широкую систему общественно-исторических и духовно-нравственных ценностей,

Достоевский как великий гуманист думает не только о народе вообще, но и о человеке, об отдельной личности. Он поднимает образ человека в литературе до философии человека. Гуманизм не благодушие, а боль. Герой Достоевского будет уважать себя, лелеять свою чистоту и добропорядочность до тех пор, пока случай не поставит перед его совестью зеркало. С этого момента считавший себя гуманистом будет ускорять шаги, чтобы не откликнуться на крик о помощи, проклинать себя за это, исповедоваться в недобрых мыслях, бичевать душевные слабости, проводить «пробу».

Мучительные духовные поединки, страстные монологи, обнажающие изнанку души, — все это было непривычным для «традиционного» гуманизма.

Целью Достоевского было вывести сферу подсознания, где правят смутные эмоции и инстинкты, в мир жизненного действия. Его автор «Преступления и наказания» называл «фантастическим». Фантастический реализм Достоевского предстает в двух слагаемых. «Реализм» оттого, что это верно соответствует психологии бытия человека. «Фантастический» — оттого, что скользящие тени в текущей жизни Достоевский представил как явь.

В жизни люди говорят и ведут себя иначе, чем говорят и поступают в романах Достоевского. Но они так думают наедине с собой, инстинктивно так чувствуют. И этот мир тайных эмоций писатель выводит в свет как неоспоримую реальность. И будто не люди разговаривают, а общаются их души, спорят их идеи. В будущем оказалось, что разговоры эти не были выдуманы Достоевским: идеи, мысли, инстинкты и эмоции стали нагляднее и острее отзываться в действительности XX века — в образе жизни, социальных конфликтах.

В сущности, вся гениальная серия романов Достоевского, от «Преступления и наказания» до «Братьев Карамазовых», относится к эпохе 60—70-х годов, эпохе отмены крепостного права в России. И все вопросы, связанные с владением людьми, «живыми душами», как и ответственность за выбор страной новых путей, — все это больные «русские» вопросы. Достоевский недобро отзывался о революции 1789 года, но лозунг «свободы, равенства, братства», по-особому читавшийся в русских условиях, всегда был для него главным средоточием горячо разделяемых или яростно отвергаемых им идей.

Достоевский был величайшим защитником идеала свободы, понимаемого им как беспрепятственная свобода личности. В пору реформ 1861 года это не было отвлеченной теорией. Но он подверг этот идеал свободы мучительному экзамену, угадав в нем противоборство добра и зла. Будет ли счастлив человек, если получит свободу? Как распорядится ею? Чем обернется для него эта свобода? Вот лишь часть ядовитых вопросов, адресованных

Достоевским человеку, который желал бы, хотя бы и вопреки всему свету, пожить «по своей волюшке». Раскольников хочет быть свободным и доказать, что он «не тварь дрожащая» и «власть имеет». Но эта власть — свобода для себя при несвободе для других. Она и есть путь к преступлению.

Такой же проверке подвергает Достоевский идеал равенства. В социальном равенстве его отпугивает покушение на индивидуальность, погибель для яркого цветения жизни. Если в будущем все сильные умы будут «погашены в зародыше», а таланты приведены к общему знаменателю, то нужно ли людям такое равенство? А что если равенство вообще не совместимо со свободой, поскольку все неравно в природе?

Но что влечет Достоевского сильнее всего и как бы разрешает для него противоречия свободы и равенства — это братство. Люди все разные по своей природе, но они изменяются больше, переступив порог совести, заглушив в себе голос справедливости и добра. Палачами не рождаются. Несмотря на незавидную судьбу добра в мире, велика ответственность всякого человека за себя. Обуздать в себе силы природы, а они дремлют в каждом, — немалый душевный труд и духовная задача.

Ф. М. Достоевский открыл новый этап истории и во многом определил ее лицо, пути и формы ее дальнейшего развития. Подчеркнем, что Достоевский не просто великий писатель, но и огромной важности событие в истории духовного развития человечества. Едва ли не вся мировая культура суммированно присутствует в его творчестве, в его образах, в его художественном мышлении. И не просто присутствует: она нашла в Достоевском своего гениального преобразователя, открывшего собой новый этап художественного сознания в истории мировой литературы.

Произведения Достоевского и сегодня остаются остросовременными, потому что писатель мыслил и творил в свете тысячелетий истории. Он был способен воспринять

каждый факт, каждое явление жизни и мысли как новое звено в тысячелетней цепи бытия и сознания. Ведь если любое, даже «малое» сегодняшнее событие или слово воспринимается как звено в практическом и духовном движении истории, это событие и это слово приобретают абсолютное значение и становятся достойным предметом творчества. Знаменательно, что западная литература осваивала соотношение понятий «индивид» и «нация», а Достоевский поставил перед русской литературой реальности — «личность» и «народ».

Исключительная острота и внутренняя напряженность мысли, особая насыщенность действием, которые свойственны его произведениям, созвучны внутренней напряженности жизни нашего времени. Достоевский никогда не изображал жизнь в ее спокойном течении. Ему свойствен повышенный интерес к кризисным состояниям и общества и отдельного человека, что является на сегодняшний день самым ценным в писателе.

Художественный мир Достоевского — это мир мысли и напряженных исканий. Те же социальные обстоятельства, которые разъединяют людей и порождают в их душах зло, активизируют, согласно диагнозу писателя, их сознание, толкают героев на путь сопротивления, пробуждают у них стремление всесторонне осмыслить не только противоречия современной им эпохи, но и итоги и перспективы всей истории человечества, пробуждают их разум и совесть, их гуманизм.

Произведения писателя насыщены философской мыслью, столь близкой людям нашего времени, и родственны лучшим образцам литературы XX века.

Достоевский необычайно чутко, во многом пророчески выразил выросшую уже в его время и еще больше возросшую сегодня роль идей в общественной жизни.

Одной из главных проблем, мучивших Достоевского, была идея воссоединения народа, общества, человечества, и вместе с тем он мечтал об обретении каждым человеком внутреннего единства и гармонии. Он мучительно осознавал, что в мире, в котором он жил, необходимые людям единство и гармония нарушены — и во взаимоотношениях людей с природой, и во взаимоотношениях внутри общественного и государственного целого, и в каждом человеке отдельно.

[/smszamok]

Эти вопросы, занимавшие центральное место в кругу размышлений Достоевского-художника и мыслителя, приобрели особое значение в наши дни. Сегодня особенно остро встала проблема о путях межчеловеческих связей, о создании гармонического строя общественных и нравственных отношений и о воспитании полноценного, здорового духовно человека-гуманиста.