Сочинения

(Еще не оценили)

Загрузка...

А пока Твен сочинял смешные очерки, заботясь скорее не об их содержании, а о том, чтобы придумать какой-нибудь особенно неожиданный поворот сюжета, особенно комичную реплику или забавную нелепость. В Сан-Франциско издавался литературный журнал «Калифорнией,», где с удовольствием принимали все, что он приносил. Возглавлял этот журнал писатель, который вскоре станет знаменитым,— Фрэнсис Брет Гарт.

Брет Гарт не забыт и сегодня, но трудно поверить, какой славой он пользовался в первые годы после Гражданской войны. Когда, заваленный приглашениями от крупнейших издателей и самых изысканных литературных клубов, он в 1871 году двинулся из Калифорнии в Нью-Йорк, это было событие национального значения. Целая свита репортеров сопровождала каждый его шаг.

За год до своей поездки он напечатал «Счастье Ревущего Стана» — превосходную новеллу об искателях счастья, побросавших дома и службу, чтобы устремиться в Калифорнию, к берегам неведомых ручьев с пышными испанскими названиями, но слухам прямо-таки искрящихся золотом. Этих людей Брет Гарт обрисовал правдиво, хотя немножко сентиментально. Сколько пролилось слез над этим рассказом про то, как у единственной на весь Ревущий Стан женщины родился младенец и старатели в едином порыве собрали для; ребенка целое состояние, заодно взяв па себя функции нянюшек и прачек.

Ту жизнь, о которой; шла речь в его книгах, Брет Гарт изучил досконально. Он ирис хал в Калифорнию вместе с золотоискателями, сам ставил заявочные столбы, а когда понял, что сокровищ ему не найти, сделался курьером почтового дилижанса, учительствовал, выпускал недолговечные газеты. И постепенно приобретал известность как литератор.

Природа не обделила его ни умом, ни чувством. В своей вилюйской ссылке Чернышевский прочел рассказ Брета Гарта «Мигглс» и отозвался об авторе очень точно, назвав ого «человеком необыкновенно благородной души», которому, впрочем, недостает запаса наблюдений и размышлений. Брет Гарт был убежден, что писателю надо изображать не выдуманных персонажей с их оранжерейными страстями и вычурными позами, а только такую действительность, которую он хорошо знает и любит, пусть даже кому-то она покажется непривлекательной и грубой. Необходимо, чтобы в литературу вошла живая жизнь в ее истинном облике, столь изменчивая, столь разная в бесчисленных отдаленных уголках просторной Америки.

Эти взгляды были близки и Твену, и другим начинающим писателям той поры. Возникло целое литературное движение противников шаблонной романтики и искусственности, приверженцев достоверного изображения будничной реальности, кото-рута художник наблюдал у себя дома в Калифорнии или на Юге, в глухом городке посреди прерии или на фабричной окраине Чикаго. Таких писателей называли «местными колористами». Для них впрямь было очень важно передать особые краски повседневности тех мест, где сами они прожили десятилетия. Врет Гарт был талантливее их всех.

В писательской биографии Твена он сыграл большую роль.

Когда они познакомились, Твен смотрел на редактора «Кали-форнийца» с восхищением и робостью. Брет Гарт был опытный, искушенный журналист и писатель, чьи идеи завораживали и увлекали. Твен был одарен, и Брет Гарт много с ним возился — правил стиль, объяснял промахи. Рассказывал, что сам он начал писать по чистой случайности: работа в типографии, уставал от скучных статей, которые приходилось набирать, и заменял их собственными заметками, обходясь без рукописей, — просто вставлял придуманный текст на полосу.

Поначалу Твену нравилась такая опека. Однако она быстро стала докучной. Брет Гарт уважал вкусы читателей «Калифорнийца», привыкших к гладкости изложения, слезливым эффектам и непременным назиданиям под конец всякого рассказа. Твена смешили и возмущали эти господствующим понятиям о литературе. Да и «местный колорит» для него был только одним из многих необходимых элементов повествования — важным, но не исчерпывающим его сущности, как порой случалось у Гарта.

Они поссорились и расстались на несколько лет. Когда оба перебрались на другой океанский берег, отношения былз! возобновлены. Затеяли даже совместно писать пьесу, но Брет Гарт под любым предлогом увиливал от дела, забывал о клятвах закончить свою часть к намеченному сроку. В итоге пьеса с треском провалилась. Твен рассердился не на шутку и в воспоминаниях, создававшихся четверть века спустя, обронил о Гарте несколько злых, несправедливых фраз.

На самом деле он был немало обязан этому беспечному острослову и поэту, трогательно воспевавшему калифорнийских аргонавтов, только так и не сумевшему для самого себя отыскать золотое руно. Брет Гарт помог Твену поверить в свое писательское будущее, развил присущий ему вкус к характерным подробностям и точным штрихам, по которым сразу же узнается атмосфера изображаемых событий, выучил его избегать перехлестов и небрежностей. Он сделал для Твена то, что мог. Просто силы Гарта и возможности Твена уж слишком явно не совпадали по масштабу, и дружба должна была смениться неприязнью, когда это выяснилось с полной очевидностью. Твен ушел, унося чувство обиды, но история рассудила иначе, и теперь отчетливо видно, что не кто иной, как Брет Гарт, взрыхлил почву, на которой вырастет и окрепнет могучее дарование творца «Тома Сойера»  и  «Гека Финна».

Одна калифорнийская газета предложила Твену съездить на Сандвичевы острова — теперь они называются Гавайскими — с условием, что каждую неделю он будет присылать очерк тамошнего быта, смеша читателей воскресных выпусков. Он с радостью согласился. В те годы беззаботное кочевое житье было ему по нраву; он говаривал, что человечество происходит от бедуинов, никогда не знающих, где их следующий ночлег,—тысячи лет люди привыкали к цивилизации, но все равно остались бродягами. Пройдет время, Твен станет семейным человеком, но страсть к вольным скитаниям у него не ослабнет. Клеменсы годами будут жить в Европе, переезжая с места на место, Марк Твен обогнет по экватору чуть не весь земной шар. А его любимые герои — Том, Гек и негр Джим — немало постранствуют и на плоту, и на воздушном шаре, и на своих двоих, только и норовя удрать от бестревожного, да уж больно однообразного житья у тети Полли и тети Салли.

На Сандвичевых островах перед Твеном открылась необычная жизнь. Формально острова считались независимой монархией, но здесь уже вовсю хозяйничали американцы. Понаехали тысячи   миссионеров,   отучавших   туземцев   поклоняться   богу Акуле и приобщавших их к христианству. Гавайцы привыкли жить привольно, как дети природы, и в церковь нередко приходили, не позаботившись о костюмах. Смущенный проповедник торопливо раздавал своей пастве припасенные для такого случая рубахи и юбки, которые прихожане надевали кто задом наперед, кто наизнанку.

Край этот был редкостно богат, и к Егему давно протянули свои жадные лапы американские промышленники и банкиры. В 1893 году здесь будут спровоцированы волнения, которые предварительно отрепетируют, как пьесу в театре,— американские войска, пользуясь случаем, высадятся на островах и не уйдут, иока Гавайи не сделаются штатом США. Твен предвидел такой поворот событий. Есть у него фельетон «Страшные Сандвичевы острова», в котором он с совершенно серьезной миной советует -соотечественникам поскорее завоевать Гавайи. Пусть туземцы уже сейчас приобщатся к прогрессу: например, узнают, как можно безнаказанно воровать миллионы казенных денег, как свалить вину на невиновного, предъявив задавленному поездом судебный иск за то, что своей кровью он испачкал рельсы, как подкупать чиновников, чтобы в отчетах правительству они изображали преступления благодеяниями.

Гавайский царек, сидевший в Гонолулу, не мешал такому прогрессу осуществляться стремительными темпами. Прежде туземцы жили племенами, где все было общее — и хозяйство, и дети, и пища. Миссионеры нашли, что это большой грех, и принялись успешно искоренять языческие порядки. Заодно искореняли и самих язычников. Не прошло и ста лет с того дня, как знаменитый мореплаватель-англичанин Джеймс Кук открыл Сандвичевы острова, а местное население успело сократиться: с четырехсот тысяч человек до пятидесяти пяти тысяч.

Гонолулу очаровал Твена, В тени громадных тропических деревьев прятались веселые домики из кремовых кирпичиков — смеси коралла и камешков; цветники переливались множеством оттенков, словно луг после летнего дождя; бродили по улицам разомлевшие от жары кошки. Гортанная речь туземцев звучала для Твена как музыка рая, простиравшегося вокруг.

Он исколесил острова вдоль и поперек. В своих очерках он писал, что Гавайи — это и сегодня земное святилище, как ни оскверняют его бизнесмены да церковники. Об этом он говорил и на своих публичных чтениях;, которые вскоре начнут собирать толпы слушателей.

Несомненно, Твен обладал ярким актерским талантом, хотя это выяснилось неожиданно для него самого. Вернувшись в Сан-Франциско, он опять сидел без гроша в кармане и решил попытать счастья на эстраде. Составил смешнуЕО афишу, где были обещаны и оркестр, и устрашающие дикие звери, и роскошный фейерверк, а мелким шрифтом сообщалось, что все это будет в другой раз и в другом месте, без его участия.

Выйдя на сцену, он предложил наглядно продемонстрировать публике обычаи дикарей, живьем съев у нее на глазах младенца, если какая-нибудь мамаша пожертвует для этой цели своим чадом. Своды зала затряслись от хохота. Твен вытащил из-под мышки связку обтрепанных листков, развернул их, потом, махнув рукой, засунул рукопись в карман и принялся просто рассказывать обо всем, что видел на островах. Он шутил, притворялся простачком и невеждой, расписывал ужасные нравы людоедов, которых на Гавайях не было и во времена капитана Кука. А когда слушатели вдосталь насмеялись, вдруг стал очень серьезным и гневно обрушился на коммерсантов, сахарозаводчиков, попов, которые кишели в Гонолулу, словно мухи, слетевшиеся на арбузную корку, и превращали цветущий архипелаг «в рассадник цивилизации и других болезней». С чтения Твена расходились в задумчивости. Он достиг своей цели.

Это было его прощание с Калифорнией. 15 декабря 1866 года Твен сел на пароход, следовавший к Панамскому перешейку, где была пересадка на Нью-Йорк. Рождество праздновали в пути, но праздник вышел нерадостный: двое пассажиров заболели холерой, вспыхнула эпидемия, и каждый день тела скончавшихся опускали за борт, зашив в парусиновый саван и привязав к ногам пушечное ядро. Один из пассажиров умер при входе в нью-йоркскую гавань; чтобы не попасть в карантин, записали, что он стал жертвой водянки.

Исхудавший от строгой диеты, потрясенный всеми этими смертями и мрачно настроенный калифорнийский юморист ступил на гудроновый причал Нью-Йорка — города, который ему еще предстояло покорить.

(Еще не оценили)

Загрузка...

В литературе русского зарубежья вырисовывается тенденция, объединяющая столь разных и по таланту, и по идеологическим, и по творческим установкам писателей — таких, как Е.Замятин, П.Краснов, И.Наживин, В.Набоков, позже — А.Зиновьев, Вас. Аксенов, В. Войнович, Ю.Алешковский, А.Гладилин и др. Мы имеем в виду утопические и антиутопические произведения. Недавняя наша история дала практику запрещения тех или иных авторов, отлучения их от читалелей. Более того: из сферы чтения исключались и целые литературные жанры, в их числе — антиутопия.
Многие жанровые черты антиутопии утвердились уже в романе Замятина «Мы». Одной из них является псевдокарнавал. Это — структурный стержень антиутопии. Принципиальная разница между классическим карнавалом, описанным М.М.Бахтиным, и псевдокарнавалом — порождением тоталитарной эпохи — заключается в том, что основа карнавала — амбивалентный смех, основа псевдокарнавала — абсолютный страх. Как и следует из природы карнавальной среды, страх соседствует с благоговением перед государственной властью, с восхищением ею. Благоговение становится источником почтительного страха, сам же страх стремится к иррациональному истолкованию.

Вместе с тем страх является лишь одним полюсом псевдокарнавала. Он становится синонимом элемента «псевдо» в этом слове. Разрыв дистанции между людьми, находящимися на различных ступенях социальной иерархии, вполне возможен, и даже порой считается нормой для человеческих взаимоотношений в антиутопии замятинского «Мы».

В основе антиутопии — пародия на жанр утопии либо на утопическую идею. Однако открытия, сделанные в классических произведениях, — образ псевдокарнавала, история рукописи как сюжетная рамка, мотивы страха и преступной, кровавой власти, неисполнение героем просьбы возлюбленной и вследствие этого — разрыв — все это » заштамповывается», составляя определенный метажанровый каркас. Отныне он будет повторяться, становясь как бы обязательным, и преодоление этой обязательности станет новаторством следующего порядка. То, что на сегодня представляется обязательными признаками жанра, завтра уже окажется лишь определенным, пройденным этапом его развития.

Сюжетный конфликт возникает там, где личность отказывается от своей роли в ритуале и предпочитает свой собственный путь. Без этого нет динамичного сюжетного развития. Антиутопия же принципиально ориентирована на занимательность, «интересность», развитие острых, захватывающих коллизий.

Антиутопия стала ЯЗЫКОМ ОБЩЕНИЯ сохранивших достоинство «тоталитарных человеков». Этот важнейший пласт нашей культуры до сих пор остается недостаточно исследованным.

В псевдокарнавале практически сняты, согласно карнавальным традициям, формы пиетета, этикета, благоговения, разорвана дистанция между людьми (за исключением Благодетеля). Тем самым устанавливается «особая карнавальная категория — вольный фамильярный контакт между людьми».

Правда, фамильярность эта имеет в своей основе право каждого на слежку за каждым, право доноса на каждого.

Мазохизм человека массы и садизм тоталитарной власти составляют важнейшую часть репрессивного псевдокарнавала, ибо карнавальное внимание к человеческому низу, к телу и телесным, чувственным, «низким» наслаждениям вырывается в репрессивном пространстве к гипертрофии садо-мазохистских тенденций.

Конфликт в антиутопии возникает там, где герой отказывается видеть мазохистское наслаждение в собственном унижении властью. Так произошло с замятинским 1-330, так происходит затем и с Уинстоном, героем Оруэлла в «1984».

Очень часто в антиутопии встречается рамочное, «матрешечное» устройство повествования, когда само повествование оказывается рассказом о другом повествовании, текст становится рассказом о другом тексте. Это характерно для таких произведений, как «Мы» Е.Замятина, «Приглашение на казнь» В.Набокова, «1984» Дж. Оруэлла, «Любимов» Абрама Терца, «Зияющие высоты» А.Зиновьева, «Москва 2042» В. Войновича, «Невозвращенец» и «Сочинитель» А.Кабакова.

Подобная повествовательная структура позволяет полнее и психологически глубже обрисовать образ автора «внутренней рукописи», который, как правило, оказывается одним из главных (если не самым главным) героев самого произведения в целом.

Само сочинительство оказывается знаком неблагонадежности того или иного персонажа, свидетельством его провоцирующей жанровой роли. Во многом сам факт сочинительства делает антиутопию антиутопией. Часто сочинительство оказывается проявлением деятельности запретной, нежелательной, с точки зрения властей, самостоятельным «мыслепреступлением». Рукопись становится средством сотворения иной — лучшей или худшей — действительности, построенной по иным законам, нежели те, что правят в обществе, где живет пищущий эту рукопись герой.

Для повествования в антиутопии весьма продуктивным оказывается мотив «ожившего творчества». События, описываемые в рукописи героя, становятся «сверхреальностью» для произведения в целом. Акт творчества возвышает героя-рассказчика над остальными персонажами. Обращение к словесному творчеству — не просто сюжетно-композиционный ход. Рукопись проявляется как ПОДСОЗНАНИЕ ГЕРОЯ, более того, как подсознание общества, в котором живет герой.

Вряд ли можно считать случайным то обстоятельство, что повествователем в антиутопии зачастую оказывается характерный, «типичный» представитель современного антиутопического поколения. Предчувствие усложненности мира, страшная догадка о несводимости философского представления о мире к догматам «единственно верной» идеологии становится главным побудительным мотивом для его бунта, и не имеет значения, должен герой сознавать это или нет.

Ясно, что антиутопия стремится убежать, скрыться от обыденной будничности. На каких основаниях устроена новая, предлагаемая ею реальность? Ведь она не может существовать вне времени и пространства. Пространство утопии полностью иллюстративно. Оно раскладывается, подобно детской книжке-«раскладушке». Путь героя — это прогулка по райскому саду, ознакомление с новыми видами растительной жизни.

Характерным явлением для антиутопии является квазиноминация. Суть ее в том, что явления, предметы, процессы, люди получают новые имена, причем семантика их оказывается не совпадающей с привычной. Переименование в этом случае объясняется либо сакральностью языка власти — и тогда получается «новояз», адекватно отражающий идеологию «двоемыслия» у Джорджа Оруэлла в «1984», либо является переименованием ради переименования, на первый взгляд — ненужным. Переименование становится проявлением власти. Власть претендует на божественное преднаначение, на демиургические функции. Миру даются новые имена; предстоит из «хаоса» прошлого создать светлую утопию будущего. Новый порядок жизни предполагает новые наименования. Тот, кто дает новые названия, становится на момент номинации равным Богу. Один из примеров квазиноминации — наименование Брат. Брат — запоминающееся для антиутопии наименование, например, Старший Брат — усатый челоек с плакатов Ангсоца у Джорджа Оруэлла в «1984». Конечно, Старший Брат намного ближе замятинского Благодетеля уже в силу своей «родственности». Он совсем иначе должен восприниматься атомизированной толпой. Но сущность этого родственного, «семейного» понятия радикально искажена. Родственностью наименования камуфлируется сущностная враждебность, маскируется репрессивная направленность власти.

Рукопись, которую пишет герой, можно рассматривать как донос на все общество. Дело в том, что рукопись героя лишь условно предназначена для саморефлексии. В действительности же, помимо самовыражения, она имеет своей целью предупредить, известить, обратить внимание, проинформировать, словом, донести до читателя информацию о возможной эволюции современного общественного устройства.

Карнавальные элементы проявляются еще и в пространственной модели: от площади — до города или страны, а также в театрализации действия. Иногда автор прямо подчеркивает, что все происходящее является розыгрышем, моделью определенной ситуации, возможного развития событий. Более всего это связано с карнавальным мотивом избрания «шутовского короля».

Разумеется, увенчание это — мнимое, отражающее карнавальный пафос резких смен и кардинальной ломки.

Герой антиутопии всегда эксцентричен. Он живет по законам аттракциона.

Собственно, в эксцентричности и «аттракционности» антиутопического героя нет ничего удивительного: ведь карнавал и есть торжество эксцентричности. Участники карнавала одновременно и зрители, и актеры, отсюда и аттракционность. Таким образом, аттракцион как сюжетный прием антиутопии вполне органичен другим уровням жанровой структуры.

Однако для читателя уже само сочинение записок человеком из антиутопического мира становится аттракционом. Аттракцион — это еще и излюбленное средство проявления власти. Антиутопия смотрится в утопию с горькой насмешкой. Утопия же не смотрит в ее сторону, вообще не смотрит, ибо она видит только себя и увлечена только собой. Она даже не замечает, как сама становится антиутопией, ибо опровержение утопии новой утопией же, «клин клином» — один из наиболее распространенных структурных приемов. Отсюда — МАТРЕШЕЧНАЯ КОМПОЗИЦИЯ антиутопии.

Уже в одной из ранних антиутопий — «Гибели главного города» Ефима Зозули (1918) — конфликт строился как противостояние сытого нижнего города рабовладельческим поползновениям города верхнего, дарующего сытость и спокойствие, но только за счет свободы. Этот конфликт верха и низа проходит в дальнейшем через всю историю антиутопического жанра в литературе ХХ века. Ибанск и Под-Ибанск у Зиновьева, подземный замаскированнй город Старопорохов у Ю.Алешковского («Маскировка»), подземное царство изобилия и сытости у Маканина, ожесточение замуровавшихся под землей строителей метро против оставшихся на поверхности людей в «Записках экстремиста» А.Курчаткина — все это различные проявления все того же конфликта верха и низа.

В жанре можно выделить и такую разновидность, как детективные антиутопии. Любопытен в этом отношении роман Анатолия Гладилина «Французская Советская Социалистическая Республика».

Антиутопия начинается там, где заканчивается детектив. Строго говоря, «Французская ССР» образована механическим сложением двух фрагментов, принадлежащих к разным жанрам. Начинается произведение именно как детектив, где есть обаятельный антигерой — «супермен», повествующий о своем «Ватерлоо»: установлении — в бытность разведчиком с неограниченными полномочиями — советской социалистической системы во Франции. Первая часть — и есть история о невидимой банальному взгляду борьбе разведок в Париже, педалировании тайных политических пружин.

Для стиля этого произведения характерны сценарная отрывистость, перечислительная интонация, как будто описывается видеоряд: «Сплошные кафе и рестораны. Все столики заняты. Огни реклам сияют до верхних этажей. У входа в дорогие рестораны парни в матросской одежде вскрывают устрицы и продают всевозможные ракушки, крабы, креветки, омары. Рядом торгуют горячими каштанами, жарят блины. Масса лотков с восточными сладостями. И опять датские, испанские, итальянские, китайские и марокканские рестораны. Сквозь стеклянные витрины видно, как посетители сосредоточенно и со смаком едят»(1).

Но отрывистость у А.Гладилина — это еще и следствие могучего воздействия замятинских традиций — задыхающейся поспешности стиля романа «Мы», помноженной на импрессионистскую яркость картин. К тому же здесь проявляется и идущая от утопической традиции манера — как повествовать об устроении нового общества, так и показывать картины невиданной утопической жизни. Впрочем, сценарные планы непременно сопровождаются описанием личного восприятия всех событий:»…когда полиция стала теснить телевизионщиков, толпа взорвалась. На танки посыпались бутылки с зажигательной смесью. Бутылки лопались, как хлопушки. Вот один танк задымился, из-под гусеницы взметнулось пламя. Радостный рев десятков тысяч глоток заглушил рассыпавшуюся горохом пулеметную очередь. Стрелял пулемет подожженного танка. Первый ряд кожаных курток осел на мостовую. Девчонка, зажав голову руками, закружилась юлой и рухнула.

Грохот танковых моторов перекрыл вопли и визги. Танки двинулись на толпу, набирая скорость. Сквозь дым выхлопных труб, окутавший площадь, я заметил французского полицейского, который доставал из кобуры пистолет. Полицейский приставил пистолет к своему виску. Звука выстрела я не услышал».(2)

В этих муляжных зрелищах расправы очевидны элементы киносценария.

Ирония делает героя выше, интереснее и обаятельнее других персонажей. Политика превращается из «искусства возможного» в искусство «больших чисел». Что мы имеем в виду? Очевидно, что судьбы людей здесь становятся предметом редукции. Объемно изображенные судьбы могут быть только у функционеров, вершащих политику, например, у советского посла, у начальника агентства «Аэрофлот» во Франции, полковника госбезопасности. Остальные предстают лишь компонентами «больших чисел». Их биографии вводятся в лучшем случае в форме «вставной агиографии» (уместно вспомнить, как герой Дж. Оруэлла «счастливо» придумывает агиографическую агитку о » товарище Огилви, недавно павшем в бою смертью храбрых»).

Детективное повествование осложняется в романе А.Гладилина батальным и историко-политическим повествованием. Однако все эти повествовательные ухищрения остались бы невостребованными, не поддержи их авторская самоирония, постоянная насмешка повествователя над самим собой. Герой-повествователь установил советскую власть во Франции и теперь с поста начальника провинциального пароходства наблюдает в теленовостях за тем, как трудящиеся Франции стоят в очереди за свежей капустой — почти, как «наши люди». А в почетную ссылку отправили его по прихоти судьбы, и никакие заслуги в установлении советской власти в чужой стране ему не помогли. Зато он вывел одну банальную, но для себя очень важную истину, которую и излагает в конце антиутопии французскому коммунисту, ныне отбывающему срок в советском лагере: служение тоталитарному режиму к счастью не ведет… Впрочем, нельзя не согласиться с Норой Бюкс в том, что по своим художественным особенностям «ФССР» — «легкое чтиво для массового потребителя».(3)

Судьба главного героя романа В.Войновича «Москва 2042» — героя-повествователя — целиком зависима от судьбы прототипа — реального автора произведения. Но это в определенной мере и типический образ, который вбирает в себя черточки судеб многих авторов антиутопий 70-80-х годов — насильственно депортированных, официально не признанных на родине, хотя раньше печатавшихся: В.Аксенова, А.Зиновьева, Э.Тополя. Иронически сформулирована судьба «классика»: овации, аплодисменты и всенародное поклонение.

(1голосов, средний: 3,00 out of 5)

Загрузка...

Тема Великой Отечественной войны стала на долгие годы одной из главных тем литературы XX века. Причин тому много. Это и непреходящее осознание тех ничем не восполнимых потерь, которые принесла война, и острота нравственных коллизий, которые возможны лишь в экстремальной ситуации (а события войны это именно такие события), и то, что из советской литературы надолго было изгнано всякое правдивое слово о современности тема войны оставалась порой единственным островком подлинности в потоке надуманной, фальшивой прозы, где все конфликты, согласно указаниям «свыше», должны были отражать борьбу хорошего с лучшим. Но и правда о войне пробивалась нелегко, что-то мешало сказать ее до конца.

Сегодня ясно, что невозможно понять события тех лет, человеческие
характеры, если не учитывать, что 1941 году предшествовал страшный
1929 год «великого перелома», когда за ликвидацией «кулачества как
класса» не заметили, как ликвидировано было все лучшее в
крестьянстве, и 1937 год.

Одной из первых попыток сказать правду о войне стала повесть
писателя В.Быкова «Знак беды». Повесть эта стала этапной в творчестве
белорусского писателя. Ей предшествовали его произведения о войне,
ставшие уже классикой литературы XX века: «Обелиск», «Сотников»,
«Дожить до рассвета» и другие. После «Знака беды» творчество писателя
обретает новое дыхание, углубляется в историзм, прежде всего в таких
произведениях, как «В тумане», «Облава».

В центре повести «Знак беды» человек на войне. Не всегда человек
идет на войну, она сама порой приходит в его дом, как это случилось с
двумя белорусскими стариками, крестьянами Степанидой и Петраком
Богатько. Хутор, на котором они живут, оккупирован. В усадьбу
являются полицаи, а за ними немцы. Они не показаны В.Быковым как
намеренно зверствующие, просто они приходят в чужой дом и
располагаются там как хозяева, следуя идее своего фюрера, что всякий,
кто не ариец, не человек, в его доме можно учинить полный разор, а
самих обитателей дома воспринимать как рабочую скотину. И поэтому
так неожиданно для них то, что Степанида не готова подчиниться им
беспрекословно. Не позволить себя унижать вот исток сопротивления
этой немолодой женщины в такой драматической ситуации. Степанидаа
сильный характер. Человеческое достоинство вот главное, что
движет ее поступками. «За свою трудную жизнь она всетаки познала
правду и по крохам обрела свое человеческое достоинство. А тот, кто
однажды почувствовал себя человеком, никогда уже не станет скотом»,
так пишет В.Быков о своей героине. При этом писатель не просто
рисует нам этот характер, он размышляет о его истоках. Необходимо
задуматься о смысле названия повести «Знак беды». Это цитата из
стихотворения А.Твардовского, написанного в 1945 году: «Перед
войной, как будто в знак беды…» То, что творилось еще до войны в
деревне, стало тем «знаком беды», о котором пишет В.Быков.

Степанида Богатько, которая «шесть лет, не жалея себя, надрывалась в
батрачках», поверила в новую жизнь, одной из первых записалась в
колхоз недаром называют ее сельской активисткой. Но вскоре она
поняла, что нет той правды, которую она искала и ждала, в этой новой
жизни. Когда требуют новых раскулачиваний, опасаясь подозрения в
потворстве классовому врагу, именно она, Степанида, бросает гневные
слова незнакомому мужчине в черной кожанке: «А справедливость не
нужна? Вы, умные люди, разве не видите, что делается?» Не раз еще
пытается вмешаться Степанида в ход дела, заступиться за арестованного
по ложному доносу Левона, отправить Петрока в Минск с прошением к
самому председателю ЦИК. И всякий раз ее сопротивление неправде
натыкается на глухую стену. Не в силах изменить ситуацию в одиночку,
Степанида находит возможность сохранить себя, свое внутреннее
чувство справедливости, отойти от того, что творится вокруг: «Делайте
что хотите. Но без меня». В предвоенных годах источник характера
Степаниды, и не в том, что она была колхозницейактивисткой, а в
том, что сумела не поддаться всеобщему упоению обманом, словами о
новой жизни, страху, сумела пойти за собой, за своим врожденным
чувством правды и сохранить в себе человеческое начало. И в годы
войны оно определило ее поведение. В финале повести Степанида
погибает, но погибает, не смирившись с судьбой, сопротивляется ей до
последнего. Один из критиков заметил иронически, что «был велик
урон, нанесенный Степанидой армии врага». Да, видимый
материальный урон не велик. Но бесконечно важно другое: Степанида
своей гибелью доказывает, что она человек, а не рабочая скотина,
которую можно покорить, унизить, заставить подчиниться. В
сопротивлении насилию проявляется та сила характера героини,
которая как бы опровергает смерть, показывает читателю, как много
может человек, даже если он один, даже если он в безвыходной
ситуации.

Рядом со Степанвдой Петрок показан как характер если не
противоположный ей, то, во всяком случае, совсем иной, не активный,
а скорее робкий и мирный, готовый пойти на компромисс.
Бесконечное терпение Петрока основано на глубоком убеждении, что
можно с людьми поговорить добром. И лишь в конце повести этот
мирный человек, исчерпав весь запас своего терпения, решается на
протест, открытый отпор. Насилие побудило его к непокорности. Такие
глубины души раскрывает необычная, экстремальная ситуация в этом
человеке. Народная трагедия, показанная в повести В.Быкова «Знак
беды», раскрывает истоки подлинных человеческих характеров.

(1голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

Говоря о замысле и цели своего будущего произведения, Тургенев признавался: «Меня смущал следующий факт: ни в одном произведении нашей литературы даже намека не встретил на то, что мне чудилось повсюду». Заслуга писателя состоит в том, что он первый в России поднял эту тему в литературе и впервые попытался создать образ «нового человека», представителя разночинцев. Двойственное отношение автора к своему герою сказалось в романе, но Тургенев, несмотря на противоречивость изображенного образа, верил, что за этими людьми открывается будущее. «Вся моя повесть направлена
против аристократии как передового класса», писал он.

Роман «Отцы и дети» показывает борьбу мировоззрений двух
политических направлений: дворянлибералов и революционеров
демократов. На противопоставлении представителей этих направлений,
разночинца Базарова и дворянина Павла Петровича Кирсанова,
построен сюжет романа. Кроме этой основной проблемы, Тургенев
поднимает ряд других вопросов, связанных с нравственным,
культурным, социальноэкономическим развитием России в 60е годы
XIX века. Итак, вновь поднимается тема дворянства и его роль в жизни
общества.

По мнению Павла Петровича Кирсанова, аристократы движущая сила
общественного развития. Их идеал конституционная монархия, а путь
к идеалу либеральные реформы, гласность, прогресс. По мнению
Базарова, аристократы не способны к действию, от них нет никакой
пользы, поэтому Базаров отрицает способность дворянства вести
Россию к будущему. Следующий вопрос касается нигилизма, роли
нигилистов в жизни. Павел Петрович считает их бессильными
«циниками, нахалами и плебеями», они не уважают народ и традиции,
но он утешает себя тем, что их мало. Базаров веско замечает: «От
копеечной свечи Москва сгорела». Что утверждают нигилисты? Прежде
всего необходимость революционных действий, поэтому критерием для
них является народная польза. Базаров считает, что народ пока темен и
невежественен, он полон предрассудков, но всетаки по духу он
революционен.

Павел Петрович умиляется патриархальности русского народа, не
понимая его по сути. Считая себя либералом, он тем не менее,
разговаривая с мужиком, нюхает английский одеколон Это
немаловажная черта, характеризующая его как личность Делая выводы,
можно сказать, что споры велись не по частным вопросам. Они
касались настоящего и будущего России Во всех спорах последнее
слово оставалось за Базаровым.

Компромисс между героями Тургенева невозможен, подтверждением
этого является дуэль. Главная причина, вызвавшая ненависть старшего
Кирсанова к Базарову, заключалась в том, в чем он вряд ли
признавался даже самому себе: Базаров перечеркивал всю его жизнь.
Павел Кирсанов полагал, что ведет жизнь благородную, что он достоин
уважения. А с точки зрения Базарова его жизнь бессмысленна.

Расхождение во взглядах главных героев заключается в их биографии.
Павел Петрович сын генерала, блестящий офицер, который растратил
все свои душевные силы в погоне за любимой женщиной. Когда она
умерла, он покинул свет, оставил карьеру и поселился у брата, чтобы
доживай век. Он пытается внести изменения в свое имение и
хозяйство, считает себя либералом только потому, что в их имении не
бьют крепостных кнутом, но он не в состоянии понять требований
новой эпохи, взгляды молодого поколения ему глубоко чужды. О
прошлом Базарова мы знаем мало, но понимаем, что путь его это
типичный путь разночинцатруженика. Годы упорнейшего труда
сделали его образованнейшим человеком. Он с гордостью заявляет:
«Мой дед землю пахал». Родители Базарова весьма религиозны,
интересы их ограничены. Базаров воспитывал себя сам. Сколько
предрассудков, сколько привычек, укоренившихся с детства, должен
был побороть Евгений, чтобы себя воспитать. Базаров человек
сильный по уму и характеру. Немало таких Базаровых знала Россия:
ведь и Белинский, памяти которого посвящен роман, и Добролюбов
прошли тяжелую жизненную школу. Братья Кирсановы аристократы.
Тургенев писал: «Они лучшие из дворян именно поэтому они
выбраны мною, чтобы доказать их несостоятельность». Очень горько,
что их жизнь проходит столь никчемно, хотя они обладают
несомненными достоинствами. Павел Петрович очень благородно
относится к брату, к Фенечке, он честен, постоянен в любви, понимает
искусство. Николай Петрович, его брат, очень чуткий человек, он
доброжелателен, мягкосердечен, увлекается музыкой, но жизнь его
однообразна и скучна. Базаров вносит свежий воздух в «родовое гнездо»
Кирсановых. Евгений предстает перед нами как человек нового
поколения, которое пришло на смену «отцам», не способным решить
основные проблемы эпохи.

Добролюбов писал о людях базаровского типа еще до появления образа
Базарова, утверждая, что они решаются «ступить на дорогу
беспощадного отрицания для отыскания чистой истины». Их конечная
цель это «принесение возможно большей пользы человечеству».
Формирование их идеологии не обходилось без крайностей, они верили
исключительно в науку, но именно они двигали прогресс в России.
Закончить сочинение мне хотелось бы словами: Конфликт «отцов» с
«детьми» Залог тех непрерывныx изменений, В которых чтото ищет
Бог, Играя сменой поколений.

(Еще не оценили)

Загрузка...

На языке литературоведов подобное изображение называется гротеском. Но и гротеск бывает самый разный по-своим формам да и по сущности. Мы читаем, как у коллежского асессора Ковалева исчез нос. Бедный Ковалев увидел свой нос — подумать только! — в экипаже, который катит по улице. А когда на почтовой станщии подозрительного путника задержали, выяснилось, что нос уже успел обзавестись паспортом. Выдумка? Конечно. Все это чистая фантазия. Гоголь вовсе и не хочет, чтобы читатель даже па секунду заподозрил, будто имеет дело с событием, хоть отдаленно правдоподобным. Условность исходной ситуации он обозначает уже первой фразой своей замечательной повести: «Марта 25 числа случилось и Петербурге необыкновенно странное происшествие».

Может быть, все это только страшный сон несчастного Ковалева, может быть, его бред, наваждение («черт хотел подшутить надо мною») или просто какая-то необъяснимая загадка Для Гоголя это не так уж существенно. Важнее то, что вся ,  какой она представлена в «Носе», нелепа и пугающая до последнего предела. Перевернута с ног на голову.

Впрочем, гротеск совсем не обязательно требует нарушения логики, так, чтобы перед нами возникал мир наизнанку. «Путешествия Гулливера» — тоже гротеск, очень последовательный: „(Ы понимаем, что автор придумал и страну лилипутов, и страну великанов, и страну разумных и добрых лошадей-гуигнгнмов, Причем не поскупившись на подробности совсем уж сказочные, невероятные, если судить по меркам реальной жизни. Однако сама по себе каждая из книг Гулливера вполне логична, надо только осознать и освоить условность самой ситуации, в которую нас переносят. Для читателей XVIII века в этой цниге за условностями проглядывали вещи вполне узнаваемые. Доктор Свифт был человеком желчным, наблюдательным и непримиримым ко всяческим порокам, каких не требовалось искать днем с огнем в Англии его времени. Он описывал в «Гулливере» несуществующие государства и их вымышленных обитателей, а современники различали за этими масками английские нравы, английские порядки.

Гротеск способен опрокидывать привычные пропорции и отношения, делая их почти неузнаваемыми, и может сохранять эти отношения, эти пропорции, но только непременно их укрупняя, чтобы острее выступила сущность того мира, который в них воплощен. Удивительно многоликое явление этот гротеск, он может страшить и забавлять, внушать отчаяние или чувство освобождения от пут осмеянной, уничтожаемой им действительности, он создает самые разные художественные формы — философскую трагедию и фарс, притчу и сатиру, нравоучительную сказку и утопию, изображающую желанный справедливый мир будущего. Он никогда не уйдет из литературы, обогащаясь все новыми и новыми творческими возможностями, когда к нему обращаются художники действительно великие — и Свифт, и Гоголь, и Марк Твен.

В гротескную литературу Твен внес свою особую интонацию, свою неповторимую ноту.

Однажды его спросили: какое качество всего нужнее литератору, который хочет писать смешно? Твен ответил не задумываясь: «Способность говорить о смешном, сохраняя непоколебимую важность тона, не подавая и виду, что тебе самому забавно то о чем повествуешь». Этот секрет он открыл очень рано, еще в первые годы писательской работы. И хотя тогдашним литературным авторитетам казалось, что он просто издевается над нормами изящной словесности, всегда следовал правилу, установленному для самого себя.

Эффект   оказывался   сильным   и   порой   непредсказуемым.

 «Еще не было случая,— писал Твен,— чтобы кто-нибудь по поверил моей самой беспардонной лжи, как не бывало, чтобы кто-нибудь не счел ложью чистейшую правду, вышедшую из моих уст», Это, конечно, тоже шутка. Но не такая уж веселая. По крайней мере, Твену но пришлось бы долго искать подтверждений этому ироничному комментарию к собственному творчеству. Их набиралось с избытком после любого его рассказа.

Здесь вся суть была в том, что американская публика ко привыкла к такому юмору. В Америке и до Твена было великое множество юмористов, а гротеск, не признающий никаких ограничительных продолов, для этих писателей служил едва ли не основным художественным средством. Еще в типографии Амен-та, на той своей давней службе, Сэмюзл Клеменс не раз с жадностью набрасывался на очередной номер тощего журнальчика «Дух времени» , издававшегося в Нью-Йорке,— провинциальные газеты перепечатывали из него целые полосы, «Дух временно был чужд претензий — ол хотел смешить любой ценой, и только. На его страницах публиковались рассказики и зарисовки самых остроумных литераторов той поры.

Остроумные? Посмотрим. Вот что мог прочитать в «Духе времени»  Сэм  КломеЕгс, пятнадцатилетний наборщик у Амента. Дальний Залад — место, ничего не скажешь, замечательное. Есть там один городишко, о котором жители говорят, что у них «малость шумновато». Вчера я в нем побывал и стал свидетелем двух уличных драк, а также повешения. Трех бродяг прокатили па шесте, потом палили по йпдюшкам и затеяли собачий бокс. Заезжий циркач прочел им проповедь, перед тем как залезть па самый высокий столб и помахать оттуда ногой. А тамошний судья, проиграв в покер свое годовое жалованье, сначала прикончил: партнера по карточному столу, а затем помог линчевать собственного дедушку, которого уличили в краже свиней».

Сейчас подобный юмор покажется нам весьма грубоватЕ,1М, даже покоробит. Американцам во времена молодости Твена он нравился. Окружающая их жизнь изяществом и утонченностью не отличалась. Жестокостей в ней было через край. И хотелось осмеять эту малопривлекательную повседневность, эту будничную жестокость. Чтобы уже не чувствовать себя их пленниками.

(Еще не оценили)

Загрузка...

К середине XIX века в русской поэзии стали намечаться два направления: демократическое и направление «чистого искусства». Сторонником и идеологом «чистого искусства» был А. А. Фет. Фет, так же как и все приверженцы этого направления, считал, что искусство должно существовать только само для себя, без никакой практической пользы. Поэтому в его поэзии совершенно отсутствуют гражданские мотивы и какие-либо связи с общественными проблемами того времени. Долгое время критики обвиняли поэтов «чистого искусства» в узости мышления. Лучшим ответом на такого рода обвинения будет высказывание Писарева: «Замечательный поэт откликнулся на интересы века не по долгу гражданина, а по невольному влечению, по естественной отзывчивости». Ведь не зря столь многие стихи Фета стали романсами: «Сияла ночь. Луной был полон сад…», «В дымке-невидимке…»,» «О, долго буду я, в молчаньи ночи тайной…», а также знаменитое «На заре ты ее не буди,..». В последнем стихотворении слиты в поэтическом мире Фета и неотделимы друг от друга вечные понятия: любовь, музыка и природа. Здесь присутствует героиня, но Фет не раскрывает ее внутреннего мира, не описывает ее, а как бы из отдельных моментов плетет целостную картину. В большинстве стихотворений Фета образы расплывчаты и неопределенны, но поэт через них передает свое собственное ощущение.

Прозвучало над ясной рекою, Прозвенело в померкшем лугу, Прокатилось над рощей немою, Засветилось на том берегу.

В этом стихотворении показана картина природы. Тема природы — преобладающая в лирике Фета. Его природа одухотворена, и это роднит его с Тютчевым:
Как майский глубокий Зефир, ты, мой друг, хороша.
Поэзия для Фета — высший род художества. Поэт наделяет свое слово и музыкальными звуками, и красками, и пластическими формами. Картины природы, нарисованные им в стихах, играют всеми цветами радуги, а сами стихи звучат как музыка:

Смотри, красавица, на матовом фарфоре, —
Румяный русский плод и южный виноград.
Как ярко яблоко на лиственном узоре!
Как влагой ягоды на солнышке горят!

Образы природы яркие и впечатляющие. В нескольких словах поэт рисует такую точную картину природы, что она воспринимается нами как живая:
Уснули метели С печальной зимой, Грачи прилетели, Пахнуло весной. Широкая карта Полночной земли Чернеет, и марта Ручьи потекли. Природа у Фета — целая и законченная картина, которую поэт создает при помощи противоположных образов. В стихотворении «Какая холодная осень!..» поэт вносит слова о пожаре, которые придают картине законченность. Ведь именно осень ассоциируется с пожаром:
Какая холодная осень! Надень свою шаль и -капот, Смотри: из-за дремлющих сосен Как будто пожар восстает. Сияние северной ночи Я помню всегда близ тебя, И светят фосфорные очи, Да только не греют меня. Поэта влекут неуловимые, загадочные и не вполне ясные ощущения, навеваемые на него природой, любовью, созерцанием прекрасного. Фет — поэт непосредственных переживаний. Лирика Фета выражает то, что скрыто в душе. Фет более всего ценил в искусстве живую естественность влечения сердца.

Поэт стремится выразить невыразимое через мгновенную лирическую вспышку, навеять читателю охватившее его настроение. Лирическое переживание не может быть длительным, и Фет создает короткие, в две-три строфы, стихотворения.
Фет тонкими ненавязчивыми штрихами устанавливает родство между природой и человеком. Здесь звучат одновременно умиротворение и тревога:
Какая ночь! Как воздух чист, Как серебристый дремлет лист, Как тень черна прибрежных ив, Как безмятежно спит залив. Однако Фет не только жизнерадостный поэт красоты, любви, но и трагический поэт.

В его душе живет разлад между художником, пробивающим путь к идеалу, и проповедником, который добывает истину. Фет постоянно бился над разрешением загадок бытия. Он верил в свои могучие творческие силы и в то же время сомневался в них. Человек и Вселенная для него две равнозначные силы. Его не пугает смерть, а жизнь, по его представлениям, измеряется лишь творческим огнем:
Не жизни жаль с томительным дыханьем, Что жизнь и смерть? А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем, И в ночь идет, и плачет, уходя. Несмотря на то что критики того времени не жаловали поэта, его популярность в России была велика. • Это свидетельствует о большом таланте Фета. Популярность его не уменьшается и в наши дни.

(Еще не оценили)

Загрузка...

С именем Лермонтова открывается новая страница русской литературы. Жизнь и творчество этого замечательного поэта протекали в самое тяжелое и мрачное для России время, время засилия «голубых мундиров» и жесточайшей реакции. Поэтому его стремление к прекрасному оправдывается огромным желанием воспеть Родину, какой бы жалкой она ни была. Именно изза этого тема Родины является одной из ведущих тем в творчестве Лермонтова. Еще в 16 лет поэт записал в своем дневнике: «Я Родину люблю. И больше многих». Но еще более важную мысль Лермонтов высказывает уже в позднем возрасте: «Люблю Отчизну я, но странною любовью» В чем же заключалась эта странность? Почему любовь к своей родной стране носила у поэта столь противоречивый характер?

Прежде всего, с одной стороны, для него Россия его Родина, где он родился и вырос. Такую Россию Лермонтов любил и прославлял. С другой стороны, он видел
Россию как страну, в которой правит грубая, жестокая власть,
подавляющая все человеческие стремления, а главное, народную волю.
Это двоякое понимание России и отразилось в стихотворениях
Лермонтова.

Тема Родины прозвучала в стихотворениях «Родина», «Дума», «Прощай,
немытая Россия», «Бородино», «Русская мелодия» и многих других.
Стихи этого цикла лишний раз доказывают, что Лермонтов был глубоко
национальным поэтом, потому что такие произведения мог написать
только человек большого и глубокого ума, патриот своей Родины.
«Люблю Отчизну я, но странною любовью. Не победит ее рассудок мой,
ни слава, купленная кровью, ни полный гордого доверия покой»,
писал Лермонтов в стихотворении «Родина». «Поэт понимает любовь к
отечеству истинно, свято, разумно», писал Добролюбов. А Белинский
восклицал: «Что за вещь! Пушкинская, то есть одна из лучших
пушкинских!»

Литература всегда стремилась исправить жизнь, в которой многое
выглядит уродливо, кажется пошлым и жалким. А для этого
необходимо писать искренне и достоверно, так, как это делал
Лермонтов. Его всегда волновала судьба России, поэтому поэту было
больно осознавать, что его Родина погрязла в бесчеловечности,
жестокости и непонимании. «Иди в огонь за честь Отчизны, за
убежденья, за любовь!» призывает поэт. Счастье и слава Отчизны, вера
в ее освобождение вот о чем мечтал М.Ю. Лермонтов. И
осуществлению своих мечтаний поэт отдал всю свою жизнь. Его
знаменитое «Бородино» воспело силу русского духа, оно известно всем.
Помоему, главная мысль этого произведения заключена в том, что
русский народ достоин луч шей участи, лучшей Родины, которая
должна быть не мачехой, а матерью. Чем питаются лучшие русские
характеры, откуда столько силы, откуда этот поразительный дух
русского народа? Я думаю, страдание дает силы и закаляет дух. «Да,
были люди в наше время, могучее, лихое племя: богатыри. не вы»,
бросает Лермонтов упрек современному поколению. Куда же делось это
«могучее, лихое племя», почему мельчает герой и его время, на что
тратятся его силы? На все эти вопросы, поставленные в «Бородине»,
Лермонтов дает ответ в «Думе», «Поэте», в «Герое нашего времени».

Поэт не просто любил и уважал русский народ, он понимал, что
именно простые русские мужики спасли Россию во время войны 1812
года. Они всегда были готовы умереть за Родину: Ребята! Не Москва ль
за нами» Умремте ж под Москвой, Как наши братья умирали!
Поэт явно разделяет патриотическое чувство героя своего
стихотворения. «Бородино» было написано через четверть века после
великой битвы. Но, к сожалению, поэта окружают люди, не способные
отстоять даже собственное «я». И все же Лермонтов умеет разглядеть
здоровые силы нации, увидеть в народном характере такие элементы,
которые свидетельствуют о жизнеспособности России.

Стихотворение «Родина» (1841 год) стало одним из шедевров не только
лирики Лермонтова, но и всей русской поэзии. Ощущение тупика, в
который зашла жизнь, породило трагическое мироощущение. Родина
оказывается целительницей этой тяжелой болезни духа. Ничто,
кажется, не дает такого умиротворения, такого ощущения покоя, даже
радости, как это общение с деревенской Россией.

Именно здесь отступает чувство одиночества. Если стихотворение «Бородино»
наполнено чувством патриотизма, разбуженным эпизодами военной
истории России, то в «Родине» появляется иной, до той поры, может
быть, не встречавшийся в русской поэзии оттенок. Лирическое
переживание вызвано простым пейзажем, неброским, но посвоему
живописным, способным затронуть самые тонкие струны души. Поэт с
первых же строк говорит о «странной» любви к отчизне. У Лермонтова
несколько иное патриотическое сознание. Он сразу же отличает чуждые
ему формы патриотизма. Поэт равнодушен к славе, купленной кровью,
к заветным преданиям. Лермонтов выдвигает нечто настолько по тем
временам необычное, что приходится несколько раз подчеркнуть эту
необычность: «Люблю Отчизну я, но странною любовью», «но я люблю
за что, не знаю сам», «с отрадой, многим незнакомой». Это какаято
исключительная любовь к России, до конца как будто не понятая и
самим поэтом. Ясно, однако, что любовь эта к России народной,
крестьянской, к ее просторам и природе. Патриотическая тема в этом
стихотворении приобрела уже лирический характер. Поэт все больше
переходит от обобщенной мысли к конкретной. На мой взгляд, это
стихотворение предвестник тютчевской и блоковской России. Можно,
наверное, говорить и о России некрасовской, впервые здесь заявившей
о себе: соломенные крыши, печальные деревни, проселок, говор
пьяных мужиков. Любовь поэта к России настоящая, взыскательная,
глубокая. Он далек от умиления, он не прощает ей недостатков. Его
позиция сродни позиции Чаадаева, которую он высказал в «Апологии»
сумасшедшего»: «Я не научился любить свою родину с закрытыми
глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что
человек может быть полезен своей стране только в том случае, если
ясно видит ее… Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня
любить его. Мне чужд… этот блаженный патриотизм, этот патриотизм
лени, который приспосабливается, все видит в розовом свете и носится
со своими иллюзиями…»

В стихотворении «Прощай, немытая Россия» слышится горький упрек в
адрес терпеливого народа, покорившегося «мундирам голубым».
Лермонтов называет Россию «страной рабов, страной господ». Однако
таким образом он не хотел выразить свое презрение к Родине,
наоборот, автор стремился показать свою горечь и обиду за такое
глупое бездействие народа. Позже, такое же ощущение появится и у
Некрасова: «Ты проснешься ль, исполненный сил?» Чернышевский
скажет еще более резко: «Нация рабов. Сверху до низу все рабы».
Такую же безрадостную картину рисует поэт и в стихотворении
«Монолог», созданном в 1929 году. Здесь автор воспроизводит гнетущую
атмосферу, царящую в России в конце 20х годов XIX века, где
одаренный человек не может развивать свои дарования, поскольку в
атмосфере страха, подозрения, доносительства хорошо живут лишь
ничтожества, а умный, сильный человек чувствует пустоту и
бесцельность своего существования: И душно кажется на Родине, И
сердцу тяжко, и душа. тоскует…, Не зная ни любви, ни дружбы
сладкой…

Лермонтов по праву стал преемником А.С. Пушкина, великого
национального поэта. К великому сожалению, жизни таких
выдающихся людей были слишком короткими. Как мало времени было
отпущено М.Ю. Лермонтову, но сколько он успел сделать! Гордится,
поистине гордится Родина такими сынами. Дни идут, месяцы сменяют
годы, годы превращаются в столетия, а имя Лермонтова помнят все. И
как бы ни развивалась наша культура, в каком бы духовном вакууме ни
находилось наше общество сейчас, имя Лермонтова никогда нс будет
забыто. Целая плеяда талантливых поэтов и писателей подхватила
прогрессивные мысли этого поэта и приняла эстафету борца.
Маяковский навек запечатлел Лермонтова в своей звонкой, четкой,
бронзовой поэзии ритма: «К нам Лермонтов входит, презрев времена».
Он писал для нас, открывая глубины иной жизни, где дух личности
выше обстоятельств, потому что впереди вечность. Лермонтов это знал.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Чили — государство в Латинской Америке. Название на языке индейцев араваков означает «холод, зима», что связано с их восприятием заснеженных вершин Анд. Интересно знать, что покорив страну давних инков, Перу, испанские завоеватели отправились к ее южным границам. Здесь они поинтересовались у местных индейцев, указывая на юг горы, что за страна расположена за ней. Индейцы, думая, что этот вопрос касается высоких заснеженных вершин Анд, ответили: «Там чили», «Там холод». Гордые идальго, не понимая хорошо их язык, решили, что именно так и называется соседняя южная страна. С того времени появилось на карте название страны Чили.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Каменная Могила — геологическая и археологическая памятка возле с. Терпенье Мелитопольського района Запорожской области. Это каменное накопление: гранит, сиенит и другие твердые породы, которые вышли благодаря денудации на поверхность равнинной местности и представляют собой остаток разрушенной более высокой поверхности. Такие изолированные холмы называют могилами. Интересно знать, что с этим местом связано много легенд. Одна из них рассказывает о богатыре Богуре, который чем-то провинился перед Аллахом, и тот придумал ему наказание: вырвать голыми руками каменья из горы и построить из них на берегу реки Молочной огромный холм. Он должен был быть таким высоким, чтобы с него во все стороны была видна степь. Выполняя волю Аллаха, Богур рвал из горы огромные камни, переносил их и ставил друг на друга. Но, для того, чтобы поскорее закончить трудную работу, он обратился к ухищрениям: складывал каменья неплотно, на расстоянии. Больше половины работы было уже выполнено, когда Богур оступился. Он провалился в щели, которые сам оставил между каменьями, и застрял. Не смог освободиться богатырь из каменной ловушки и умер там от голода. Такое наказание постигло его за желание ввести в заблуждение Аллаха. Аллах приказал ветрам засыпать песком все щели и похоронить тело Богура, кости которого и поныне находятся там.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Албания — государство в западной части Балканского полуострова. В основе топонима название одного из племен, которые населяли в древности страну, албан — «житель гор». Сами албанцы называют свою страну Шкиперия от самоназвания албанцев — шкипитар.

Алжир — страна в Северной Африке. Получила название от города Алжир, основанном в X столетии, и сначала располагалась на четырех прибрежных островах, которые и определили его арабское название Эль-Джезаир — «острова», хотя город уже в XI столетии вышел на материк и сейчас протягивается на 15 км вдоль берега моря. «Островное» название сохраняется и является доказательством истории города.

Афганистан — государство в юго-западной части Центральной Азии. Название образовано от соединения этнонима афгани и иранского слова «страна, земля».