Сочинения

(Еще не оценили)

Загрузка...

Своеобразным итогом темы «Н. В. Гоголь и музыка» может стать общешкольный вечер, в программу которого войдут, например, отрывки из повестей «Сорочинская ярмарка», «Майская ночь», «Ночь перед рождеством» или «Тарас Бульба» и фрагменты из опер в грамзаписи. Использование музыки на уроках по изучению творчества Гоголя безусловно поможет более глубокому усвоению школьниками его творческого наследия, будет способствовать формированию их эстетических вкусов и склонностей, общему духовному развитию.

Современный урок литературы невозможно представить без использования произведений изобразительного искусства как одного из самых действенных средств наглядности в обучении. При изучении творчества Гоголя возникают в этом отношении самые благоприятные возможности.

Учителю следует начать разговор на эту тему с отношения самого писателя к живописи, которую он всегда горячо любил и в определенном смысле был ее знатоком: «Я всегда чувствовал маленькую страсть к живописи»,— признавался он в статье «Несколько слов о Пушкине». Гоголь обладал неплохими художественными способностями, глубоко понимал изобразительное искусство и сам рисовал не только в Нежинской гимназии, когда ему большое внимание уделял учитель рисования К. С. Павлов, но и на протяжении всей жизни. В книге Д. Иофанова «Н. В. Гоголь. Детские и юношеские годы» (Киев, 1951) помещены репродукции с его картин и рисунков: «Собор. Башня» (натурой, возможно, послужила одна из нежинских церквей), акварель «Передние и задние фасады дома в Васильевне», картина маслом «Сельский пейзаж», на которой очень профессионально изображен могучий дуб на фоне лесных далей. В статье о Пушкине писатель вспоминает, как он хотел в красках воспроизвести запечатлевшиеся в его памяти родные пейзажи. Гоголь нарисовал также «немую сцену» из «Ревизора», причем весьма тонко передал характеры героев комедии. В 1850—1851 гг. он пишет портрет сестры А. В. Гоголь, но называет его «Портрет неизвестной молодой женщины». Сохранились наброски к портрету Пушкина, в которых писателю удалось передать довольно правдиво задумчивый и страстный облик своего великого друга. Все эти сведения (даже при отсутствии книги Д. Иофанова) будут полезны и обогатят представление учащихся о личности изучаемого классика литературы.

Как отмечалось выше, большой интерес представляет статья Гоголя «Скульптура, живопись и музыка». Знаменательна также его статья «Последний день Помпеи» (1834 г.). Гоголь пытается анализировать знаменитую картину К- П. Брюллова, считая ее одним из самых ярких явлений живописи XIX века. По его мнению, конец XVIII — начало XIX века не дали «ничего полного и колоссального» в живописи, и тем значительнее выглядит творение Брюллова. В статье раскрываются взгляды писателя на живопись вообще, которая, по Гоголю, означает полное слияние человека с окружающей средой. Говоря же о картине «Последний день Помпеи», автор подчеркивает, что «она может быть названа полным, всемирным созданием. В ней все заключено, по крайней мере все захватывает и увлекает».

Гоголь был знаком с некоторыми русскими художниками и позировал им. Материал об этом учитель может найти в работе Н. Машковцева «Гоголь в кругу художников» (М, 1955). В книге Л. Динцеса и П. Корнилова «Герои Гоголя в изобразительном искусстве» (Л., 1937), которую очевидно, будет непросто найти учителю в связи с давностью издания, и в сборнике «Н. В. Гоголь в изобразительном искусстве и театре» (М., 1953), в статье Н. Машковцева «Гоголь в изобразительном искусстве» (журнал «Искусство».— 1959.— № 12), в сборнике «Н. В. Гоголь в портретах, иллюстрациях и документах» (М., 1960) собран и обобщен богатый материал по рассматриваемой теме. Называются портреты Гоголя, выполненные его современниками: А. Венециановым (1834 г.), А. Ивановым (1841 г.). Эти портреты следует показать в классе — репродукции можно найти в собраниях сочинений Гоголя, в отдельных изданиях его произведений. Писатель позировал А. Иванову для картины «Явление Христа народу».

(Еще не оценили)

Загрузка...

Композитор Н. В. Лысенко (1842—1912), основоположник украинской классической   музыки,   создал, как отмечалось, оперу «Тарас Бульба» — выдающееся произведение отечественной музыкальной культура. Ему превосходно удалось передать в музыке идейное содержание повести, создать запоминающиеся образы Тараса, Остапа, Дндрия, массовые сцены, особенно на Сечи.

В опере сочетаются монументальность и глубокий драматизм, углубленность психологических характеристик и лиризм, ярко выраженное героическое начало и точные приметы быта украинского народа XVI—XVII веков. Учитель должен организовать прослушивание лучших фрагментов из оперы: знаменитой увертюры, где звучит мелодия исторической песни «Засвистали козаченьки в поход з полуночь, песни Тараса «Гей лета орел…, трагической арии Остапа «.Що ти вчинив?..», финального хора,— по возможности [rkey]рассказать о ее постановках в театрах Советской Украины, назвать известных современных исполнителей главных партий: народных артистов И. С. Паторжинского и Б. Р. Гмырю (Тарас), М. И. Ли-твиненко-Вольгемут и Л. А. Руденко (Настя, жена Тараса), М. С. Гришко, А. А. Иванова и Д. М. Гнаткжа (Остап), Е. И. Чавдар и Е. С. Мирошниченко (панночка Марыльця), народных артистов М. И. Донца (Тарас), Ю. С. Кипоренко-Доманского и В. П. Борищенко (Андрий).

Н. В. Лысенко создал также оперу «Утопленница» на сюжет повести «Майская ночь», но это произведение крайне редко идет на сцене. Зато на концертах украинских хоровых капелл «Думка» и «Трембита» можно услышать прекрасный хор «Туман хвилями лягае» из этой оперы.[/rkey]

(Еще не оценили)

Загрузка...

Пушкин ориентировал поэтический сюжет «Моцарта и Сальери» на историческую реальность, полностью осознавая их внутреннее различие. В иных своих произведениях он откровенно распластовывал поэтическое и историческое, ставил их в позицию взаимоупора, извлекая глубокий смысл из их иронического столкновения (см., например, «Бахчисарайский фонтан», «Полтаву», «Героя» и др.). В «Моцарте и Сальери», как до этого в «Борисе Годунове», вымышленное принимает вид действительности, взаимоупор и игра планами поэзии и истории сменяется их взаимопроникновением, стремлением к неполному отождествлению, при котором их нераздельность воспринимается непосредственно, а неслиянность — аналитически. Оба способа соединения поэтического и исторического планов оказались возможными потому, что эти планы были для Пушкина по существу равноправны. Кроме того, в романтическую эпоху первой трети XIX в. особенно было заметно, что «искусство становится моделью, которой жизнь подражает» .

Поэтическая структура «Моцарта и Сальери» создается Пушкиным как дополнительная и независимая величина к исторической реальности, но таким образом, что эта реальность либо вытесняется за текст как фон, либо совсем замещается текстом. Она становится тем менее заметна, что приравнивается в аспекте фабулы к фабулам трех остальных драм цикла, соотнесенным исключительно с художественно-культурной традицией: с имитацией перевода («Скупой рыцарь»), версией легенды («Каменный гость»), трансформацией чужого текста («Пир во время чумы»). Однако скрытое присутствие реально-исторического плана, его постоянное вторжение и перекрещивание с поэтическим придает сюжету драмы ширококолеблющуюся и разветвленную семантику.

По Ю.Н. Тынянову, «в стиховой драме Пушкина после «Бориса Годунова» совершается то же, что и в эпосе: при небольшом количестве стихов дается большая стиховая форма. В эпосе это достигается энергетическим моментом переключения из плана в план, в стиховой драме — энергетической окраской речи со стороны драматического положения. Глубокий тезис Ю.Н. Тынянова указывает на пути наращивания у Пушкина семантической интенсивности при резком сокращении объема произведения. Жанровые преобразования выливаются в своеобразный жанровый коллапс, характерный как для «Евгения Онегина» (роман), так и для «Моцарта и Сальери» (драма). В обоих случаях свертывается и сжимается сюжет.

Если в «Евгении Онегине» семантическая насыщенность, сопровождающаяся возрастанием степени семантической неопределенности, зависит, наряду со многими другими факторами, от сюжетной многолинейности романа в ее неприкрытом виде (линия автора, линия героев), то в «Моцарте и Сальери» то же самое возникает при внешне однолинейном сюжете, который, однако, оказывается семантически полифоничным в связи с перекрещиванием и выходом друг в друга скрытых планов, о которых шла речь. Однолинейный и единственный сюжет «Моцарта и Сальери» после его аналитического расщепления предстает как имплицитно многоплановый, и эта многоплановость выступает в форме многофабульности. Это означает, что сюжетная полифония драмы обусловлена не столько возможностью различных интерпретаций одной и той же цепочки событий, сколько возможностью пересказать эту самую цепочку по-разному. Один сюжет имеет несколько фабул, как минимум две.

Коллаптированная структура сюжета «Моцарта и Сальери» неизбежно осложняет психологию и онтологию персонажей, внутренние мотивировки их поведения, выражающиеся в словесных и несловесных жестах. В особенности «начертан неясно» Сальери. Без выявления некоторых неочевидных возможностей его понимания интерпретация драмы затруднена и ограниченна.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Самая лаконичная пушкинская драма при своем появлении встретила решительное возражение П.А. Катенина, постоянно нападавшего на поэта с позиций нетерпимости и буквализма. Катенин обвинил Пушкина в искажении исторической правды и впоследствии написал об этом так: «Оставя сухость действия, я еще недоволен важнейшим пороком: есть ли верное доказательство, что Сальери из зависти отравил Моцарта? Коли есть, следовало его выставить на показ в коротком предисловии или примечании уголовной прозою; если же нет, позволительно ли так чернить перед потомством память художника, даже посредственного?»

Пушкину несомненно были известны суждения Катенина, и, скорее всего, именно ему ответил он в черновой заметке, которую легко представить неосуществленным примечанием: «В первое представление «Дон Жуана», в то время когда весь театр, полный изумленных знатоков, безмолвно упивался гармонией Моцарта, раздался свист — все обратились с негодованием, и знаменитый Салиери вышел из залы, в бешенстве, снедаемый завистью. Са-лиери умер лет восемь тому назад. Некоторые немецкие журналы говорили, что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении — в отравлении великого Моцарта. Завистник, который мог освистать «Дон Жуана», мог отравить его творца» (XI, 218).

На первый взгляд кажется, что поэт опровергает критика, отстаивая прямую достоверность преступления. Уверенно прочерчен характер завистника, четко выдержана трехступенчатая композиция заметки с ее пропорционально убывающими периодами вплоть до острой заключительной сентенции. По С.М. Бонди, «Пушкин считал факт отравления Моцарта его другом Сальери установленным и психологически вполне вероятным».

Однако дело обстоит сложнее. В мнении С.М. Бонди бесспорна лишь вторая часть, и самозащита Пушкина в заметке основана не на исторически установленном факте, а на возможности преступления Сальери по психологическим мотивам. Исторической реальностью был лишь старческий бред Сальери. Отравление же Моцарта — легенда, а легенда для художника гораздо более притягательна, поэтична и истинна, чем эмпирический факт, потому что она то, чего не было никогда, но есть всегда. Описанный Пушкиным свист Сальери в театре очень впечатляет, но именно этот эпизод, как в свое время отметил М.П. Алексеев, «содержит в себе фактическую ошибку: Сальери не мог присутствовать на первом представлении «Дон Жуана», так как оно состоялось в Праге (29 октября 1778), а Сальери находился в это время в Вене» (3)*. Неотразимый напор начального эпизода, таким образом, отменяется, и вся вторая половина заметки обнаруживается как откровенно модальная («лет восемь тому назад», «некоторые немецкие журналы», «признался он будто бы»). Что же касается заключительного афоризма, то его двойное «мог» из формулы «сделал — способен сделать» превращается в ошибку, помноженную на недостоверность.

Как это ни странно, но как раз недостаточность аргументации Пушкина при отражении прямых нападок Катенина позволяет обнаружить его истинную защитную позицию. Пушкин не стремился в своей драме реконструировать событие как оно было на самом деле: эмпирическая действительность не столь проницаема, и поэт не был визионером. Главное заключалось не в том, что «было» или «не было», а в том, что «могло быть». Возможность трагической акции Сальери в психологическом и, главное, в онтологическом смысле была художественно гораздо значительней, чем воспроизведение исторически единичного факта — даже если был отравлен реальный Моцарт. Поэтому вовсе не случайно, что «уже первые читатели пушкинской драмы почувствовали за образами Моцарта и Сальери не реальных исторических лиц, а великие обобщения, контуры большого философского замысла». Пушкин вслед за Аристотелем хорошо знал, «что задача поэта — говорить не о том, что было, а о том, что могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости» (5)*.

По Аристотелю, «поэзия философичнее и серьезнее истории — ибо поэзия больше говорит об общем, история — о единичном». Однако в реальной практике Пушкина, и, в частности, в «Моцарте и Сальери», аристотелевское правило, в целом для него приемлемое, сильно осложнялось и сдвигалось в своем значении. Пушкин вполне сознательно воспользовался в пьесе историческими именами, ибо поэзия и история были для него одинаково важны. Обращаясь в драматическом цикле к самым потаенным глубинам бытия, Пушкин искал там не только общего и вечного ритма закономерностей, но и неожиданного, непредсказуемого их нарушения. «Ум человеческий <…> видит общий ход вещей, — писал он, — и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия провидения» (XI, 127). Вот почему в «Моцарте и Сальери» Пушкину нужна была не та возможность, которая вытекает из «общего хода вещей», а та, которая, высвобождаясь из обозримой нами необходимости, вызывает к жизни событие, возникающее вот в этот, единственный в мировой истории раз. Сама возможность непредсказуемости события и есть его провиденциальность. История награждает его уникальностью, Поэзия — вечностью.

Проблема возможности была для Пушкина едва ли не важнее осуществленности. На непредвидимости и неразвернутых возможностях построен роман в стихах «Евгений Онегин», вся его композиционная структура, сюжет, судьбы героев. Игрой возможностей обусловлено многоплановое развертывание сюжета «Графа Нулина», где Пушкин пародировал историю и Шекспира: «Что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась. Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те» (XI, 188).

Масштабы художественного задания Пушкина в «Моцарте и Сальери», структурное напряжение между поэтическим и историческим планами, между остановившимся прошлым и незавершенной современностью, сила эстетического впечатления — все это в высшей мере зависит от использования реальных имен для персонажей драмы. Перевод реального существования Сальери в его грандиозное поэтическое пребывание, ощутимый зазор между историческим и художественным аспектами персонажа сами собой оправдывают Пушкина, отклоняя критику Катенина. В конце концов, способность устанавливать различие между историческими и поэтическими представлениями является функцией знания тех, кто устанавливает такое различие. Естественно, что степень адекватности или расхождения этих представлений может сильно колебаться, и то, что казалось недопустимым Катенину и ему подобным, вероятно, не ставило нравственных преград Пушкину. Он, скорее всего, интуитивно хотел стать первооткрывателем нового «вечного» сюжета о завистнике, как бы предлагая впоследствии варьировать его, как это обычно делается с мифами, сказками, легендами о Дон Жуане, Фаусте и т. п. Следует заметить, впрочем, что по художественным моделям, в силу их структурированности и суггестивной способности, свободно строятся концепции не только исторического, но и многих других уровней действительности, и поэтому посмертные репутации исторически реальных лиц преимущественно определяются апологетическими или уничижительными литературными оценками.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Закон об автокефалии украинской православной церкви был издан 1 января 1918 г. контрреволюционной Директорией, возглавляемой Винниченко и Иетлюрой, которые преследовали цель «отгородить Украину стеной унии от Москвы раз и навсегда». Но Директорию изгнали с Украины, и планы создания церковной автокефалии и украинского патриархата оказались неосуществленными.

После окончания гражданской войны буржуазно-националистические элементы разработали новый план организации украинской автокефальной православной церкви (УАПЦ). Они создали «инициативную группу искренне верующих людей», которые обратились к правительству Советской Украины с просьбой разрешить созыв собора для обсуждения вопроса о церковном самоуправлении на основах автокефалии. Разрешение было получено, и в октябре 1921 г. в Киеве собор был созван.

Собор избрал руководящий орган УАПЦ — «Все-украинский православный церковный совет», объявивший Василия Липкивского митрополитом УАПЦ, а Нестора Шараевского — архиепископом Киевской епархии. И тот и другой были посвящены в епископы в нарушение всех канонических церковных правил. участники собора, на котором не было ни одного епископа, возложили руки на головы Липкивского и Шараевского, «наделив благодатью преемственности», за что последних прозвали самосвятами. Самозванцы в свою очередь посвятили в сан епископов.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Были ли канонизированы в русской православной церкви новые святые после 1917 г. После победы Великой Октябрьской социалистической революции русская православная церковь заняла неприкрыто антинародные позиции, явилась центром контрреволюционных настроений и действий. Заседавший в 1917 — 1918 гг. в Москве Поместный собор русской православной церкви продолжил процесс канонизации новых святых. Канонизированы были два иерарха церкви: митрополит Астраханский Иосиф и епископ Иркутский Софроний. Почему же именно они были объявлены образцами для верующих в это время? Поближе познакомимся с их жизнью.

В житийной справке митрополита Иосифа Астраханского говорится, что «земная жизнь» этого иерарха оборвалась 11 мая 1671 г. в Астрахани. Что же это за дата? Это время Крестьянской войны под руководством Степана Разина, в которой народные массы выступали и против духовных феодалов. Когда войска Степана Разина подошли к Астрахани, то митрополит Иосиф именем бога призывал горожан не впускать крестьянские войска, бороться против «антихристов», не подчинившихся царской воле, призывал к жестокой расправе с «бунтовщиками», «врагами православия» и «изменниками веры отцов». Восставшие сбросили этого адепта царизма со стен Астраханского кремля. Современные же богословы умалчивают о действительных причинах смерти первого митрополита Астраханского. В Настольной книге священнослужителя читаем: «11 мая 1672 года, во время восстания горожан, святитель Иосиф принял мученическую кончину в Астрахани». Впоследствии останки святителя были захоронены в Астраханском соборе и на протяжении столетий распространялся миф о чудотворениях, якобы совершавшихся при «помощи» этих святых мощей.

Второй новоявленный святой — епископ Иркутский Софроний (1704 —1771) — был ничем не выделявшимся из многих архиереев XVIII в. иерархом, более 20 лет занимавшим кафедру в Сибири. Что же нашли в деятельности этого человека достойным для причисления к лику святых иерархи православной церкви в 1918 г.? Обратимся вновь к истории. 50—70-е гг. XVIII в. были временем усиления крепостной зависимости русского крестьянства и расширения прав помещиков, которые отныне могли своевольно ссылать их на поселение в Сибирь за малейшую провинность и даже без таковой, отправлять их на каторгу. Установлен был запрет под угрозой самых строгих наказаний жаловаться крестьянам на своих господ. В эти годы крепостнические порядки распространялись и за Урал, ужесточались формы закабаления малых народностей Сибири, самодержавие пыталось укрепить свои позиции и в этом когда-то вольном крае. Православной церкви предоставлялось право проведения здесь самой широкой и разнообразной миссионерской деятельности, обращения «инородцев» в православие. Миссионер епископ Софроний, служа верой и правдой самодержавию, воздействовал на народные массы традиционными для церкви методами: где силой, где уговорами и посулами, обманом и шантажом. Вот эти «заслуги» и признавались за ним. Зато в материалах, представленных на Поместный собор, епископ Софроний описывается как «любвеобильный пастырь и милостивый отец», «сиявший подвигами аскетизма». Сообщалось, что зафиксировано было 65 случаев чудес, происшедших возле нетленных останков Софрония. Хотя в апреле 1917 г. гробница — рака, где почивали мощи святителя, сгорела, это не остановило соборную комиссию, представлявшую материалы о канонизации на заседание собора.

Итак, Поместный собор русской православной церкви, работавший в условиях, когда молодая Советская власть напрягала все силы для борьбы с контрреволюцией, причислил в апреле 1918 г. к лику святых активных крепостников, тем самым демонстрируя свое отношение к новым политическим условиям в России, показал верующим массам, кто для церкви является верным сыном православия и отечества, призывая следовать их примеру. Немаловажно подчеркнуть, что против Советской власти «действовала» и география земной деятельности этих святых. Ведь и в Сибири, и в Астраханском крае складывалась чрезвычайно сложная обстановка, и фигуры новоявленных святых становились знаменем контрреволюции в этих регионах.

Следует еще иметь в виду, что Поместный собор восстановил общецерковное празднование дня памяти всем русским святым, ранее носившее местный характер. Учитывая, что абсолютное их большинство, как мы видим, представители господствующих классов, празднование этого дня тоже несло в себе лишь слегка завуалированный контрреволюционный смысл.

В 20—30-х гг. в условиях дестабилизации православного церковного института, кризиса религии в социалистическом обществе русское православие вынуждено было не столь широко пропагандировать культ святых. К тому же в обновленческом движении, захлестнувшем православие, было достаточно широко распространено мнение о необходимости пересмотра обоснованности причисления к лику святых тех лиц, за которыми стояло самодержавие; раздавались и упреки в чрезмерности распространения культа мощей. И еще, немаловажное значение имели скандальные разоблачения культа мощей «святых угодников» в ходе массового их вскрытия, проводимого по требованию верующих. Оказалось, что вместо «благоухающих, исцеляющих, нетленных останков» святых в золотых и серебряных раках сохранились груды рухляди, истлевшие кости. Вот, например, что обнаружили в гробнице особо почитаемого святого Сергия Радонежского: «Изъеденные молью тряпки, вата, полуразвалившиеся человеческие кости, масса мертвой моли, бабочек, личинок. В черепной коробке в провощенной бумаге недавнего происхождения — русо-рыжеватые волосы». А в раке недавно причисленного к святым епископа Тамбовского Пи-тирима: «металлическая кукла, ящик — футляр в форме человеческого тела и длиною в средний рост человека…» По мере нормализации отношений русской православном церкви с Советским государством, изменения социально политического курса русского православия постепенно «нозпращается» и культ святых. В годы Великой Отечественной войны церковь пропагандирует тех святых, чью деятельность православие традиционно связывает с защитой Отечества, борьбой с иностранными завоевателями. Много шпорилось в проповедях, писалось в церковной периодике о Сергии Радонежском, патриархе Гермогене. Совсем не случайно танковой колонне и авиаэскадрилье, построенным на собранные среди верующих деньги и переданным Советской Армии, присвоены были имена Александра Невского и Дмитрия Донского. Последний хотя и не был причислен к сонму общерусских святых, но почитается как «князь-воин», давший образец любви к ближним и отечеству.

В послевоенное время процесс объявления новых святых набирает силу. В 60 — 70-х гг. нынешнего столетия канонизированы еще три человека: митрополит Московский Иннокентий, архиепископ Японский Николай и архиепископ Харьковский Мелетий. Митрополит Иннокентий сорок пять лет занимался миссионерской деятельностью в Якутии и Хабаровском крае, на Камчатке, Алеутских островах и в Северной Америке, где заслужил звание апостола Америки. Архиепископ Николай явился фактическим основателем японской православной церкви, большая часть его жизни, с 1861 по 1912 г., прошла в Японии. Его почитание в качестве «молитвенника и праведника» началось почти сразу же после смерти. В месяцеслов русской православной церкви включены некоторые святые, «прославленные» другими православными церквами: солдат Иоанн Русский (элладская церковь), монах Герман Аляскинский (американская православная церковь), епископ Богемский Горазд (сербская церковь).

Вопрос о канонизации новых святых стал одним из основных в деятельности русской православной церкви в преддверии тысячелетия «крещения Руси». В составе Юбилейной комиссии работала специальная группа историков и богословов, которые скрупулезно исследовали историко-церковный и иной материал о жизни и деятельности кандидатов на канонизацию. В их числе уже в начале 80-х гг. назывались Дмитрий Донской, Андрей Рублев, Максим Грек. На поместном соборе, состоявшемся 6 — 9 июня 1988 г. в Троице-Сергиевой лавре, кроме вышеназванных лиц к лику святых были причислены митрополит Московский Макарий, преподобный Паисий (Величковский), блаженная Ксения Петербургская, епископ Кавказский Игна-, тий (Брянчанинов), преподобный Амвросий (Гренков), епископ Тамбовский Феофан  (Говоров).

К 1000-летию «крещения Руси» утверждены новые церковные ордена, которые носят имена Андрея Первозванного, княгини Ольги и московского князя Даниила. О последнем сегодня церковь говорит много и охотно, особенно в связи с восстановлением Данилова монастыря. Здесь уже покоятся и мощи святого, переданные в 1986 г. в дар митрополитом Феодосией — главой православной церкви в Америке, проводятся торжественные службы, стекаются почитатели заслуг основателя этого монастыря.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Первенство княжеской власти в X —XII вв. отразилось и в культе святых. Не случайно первыми общерусскими святыми стали князья Борис и Глеб — братья Ярослава Мудрого, погибшие в междоусобной княжеской борьбе и канонизированные в 1072 г. Церковь лишь зафиксировала «нетленность» и «чудодейственность» мощей. Да и рассматривались первые русские святые как «небесные» заступники княжеской власти, а впоследствии и всей Руси, находящейся под властью самодержца.

В период феодальной раздробленности на Руси в каждой из «отчин» формировался особый пантеон. Епископы, находившиеся в прямой зависимости от своих князей, поддерживали их притязания на власть и даже обожествление. Князья самолично определяли «необходимость» канонизации тех или иных деятелей, которые становились

пятыми патронами». Во Владимире канонизируется 1 и ксандр Невский, в Суздале — княгиня Евфросиния, Твери князь Михаил. Эта практика распространяется и пи Чернигов, и Рязань, и Муром, и Ярославль, и Псков, и Новгород… О «подвигах» одного из святых — Михаила Тверского — в многотомной «Истории русской церкви» митрополита Макария читаем: «пожег весь город (речь идет о военном походе на Торжок.— Авт.), и была великая пагуба христианам: одни погорели в своих дворах над (поим имуществом, другие бежали в церковь св. Спаса и там или сгорели, или задохлись от пламени, третьи бежали от огня к реке Тверце и потонули. Добрые жены и девицы, иноки и чернецы, которых тверитяне обдирали до последней наготы,— чего не делают и поганые,— те от срамоты и беды потопились в воде. Бесчисленное множество мужей и жен отведено в плен, св. церкви пожжены, город весь опустел. Трупами людей убитых, огнем сожженных и утопших наполнены пять скудельниц (общая могила.— Авт.)».

В XIII—XIV вв. в связи с возникновением все новых и новых монашеских обителей причисляются к лику святых и представители церкви — основатели наиболее древних и почитаемых монастырей. Каждый монастырь, имея теперь своего «заступника», стремился обзавестись «чудодейственными» мощами или иконой святого, чтобы привлечь как можно большее число паломников.

К XVI в. на Руси насчитывалось уже более 60 местно-чтимых и 5 общечтимых святых. Образование централизованного государства повлекло за собой и централизацию культа святых, возникла традиция общерусской канонизации святых на соборах русской церкви. Систематический характер она приобрела в середине XVI в. и связана с именами Ивана Грозного и митрополита Московского и всея Руси Макария. «Обретено» было 50 новых общерусских святых. При этом в их состав уже не вошли многие мест-ночтимые удельные князья,  а приоритет отдавался лицам из монашеской среды. Тем самым культ святых «помогал» централизации политической власти в руках Москвы.

И в последующие века самодержавие использовало канонизацию в политических целях. За первые семнадцать лет XX в. было канонизировано святых больше, чем за два предыдущих столетия. Николай II и его окружение искали опору в культе святых, рассматривая его в качестве испытанного средства для укрепления царской власти и повышения авторитета церкви. Торжества в честь новых святых рассматривались как «предохранительный клапан» в условиях нарастания недовольства народных масс, роста революционного движения, позволяющий переключить внимание, прежде всего крестьянских масс, на духовно-религиозные проблемы, подогреть религиозные чувства. Посмотрим, кто же был причислен к святым:

• 1903 г.— иеромонах Серафим Саровский 1909 г.— княгиня’Анна Кашинская 1911 г.— епископ Иоасаф Белгородский
• г.— патриарх Гермоген
• г.— епископ Питирим Тамбовский 1916 г.— митрополит Иоанн Тобольский.

Как видим, за исключением Анны Кашинской, вновь прославленные святые — представители церкви. Все они при жизни проявили себя ревностными защитниками самодержавия, сторонниками «крепкого единения» церкви и государства. Посредством их почитания делалась попытка оживить монархические настроения в народных массах, укрепить иллюзию о «царе-заступнике» народа. Синод, извещая о прославлении Серафима Саровского, надеялся, что верующие «примут сие явление нового заступника и чудотворца яко новое благословление на царствование августейшего монарха». О патриархе Гермогене, объявленном покровителем царского дома, известный монархист И. Восторгов писал: «Он служил царям и верен был им, как власти от бога: не отвращался от них, когда видел их недостатки… Это был монархист не за страх, не за корысть, В за любовь и совесть». Скандально поспешными были торжества в честь епископов Иоасафа Белгородского и Пи-тирима Тамбовского, а митрополит Иоанн Тобольский попал в святцы по протекции известного авантюриста Григория Распутина, пожелавшего видеть среди русских святых своего земляка.

Итак, основная часть русских святых — лица монашеского звания: руководители и основатели монастырей; всякого рода «подвижники», «молчальники», «затворники» и т. п.; представители высшей церковной иерархии. К ним добавляются выходцы из княжеских родов и царских фамилий, то есть в пантеоне святых мы видим представителей того же класса, что правил и на земле. Это свидетельствует о стремлении использовать культ святых в политических целях, в достижении господства церкви в духовной жизни общества. Следовательно, объявление тех или иных лиц святыми имело весьма «земные», а не «сверхъестественные» причины, как об этом любят говорить современные богословы. И еще, вся история формирования культа русских святых не дает оснований говорить об их «народности», все святые заносились в святцы в угоду светским и духовным властям, все они ни в коей мере не представляли народные массы.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Прежде всего, мало общего в содержащемся в них образе богов. Так, в Новом завете он «един и троичен» — в трех лицах: бог-отец, бог-сын и бог — дух святой. А в Коране бог един. Согласно возводимому к пророку Мухаммеду изречению, что одной четверти Корана равна короткая 112-я сура, содержащая всего четыре аята: «Скажи: «Он — Аллах — един, Аллах, вечный; не родил и не был рожден, и не был ему равным ни один!» (Здесь и далее перевод Корана академика И. Ю. Крачковского.— Авт.) И Коран критикует тех, кто допускает, что у бога, не имевшего жены, мог родиться сын; наравне с Аллахом могли появиться другие боги.

Согласно Корану тот, кого «обладатели писания» выдают за сына бога, всего лишь один из пророков и посланников Аллаха, первым из которых был Адам. Наряду с Адамом и такими пророками, как Идрис, Зу-ль-Кифль, Худ (Гуд), Салих, Шухайб, Зу-ль-Карнайн (Искандар, Александр Македонский), которых нет в Библии, в Коране есть образы, имеющие общие черты с библейскими патриархами, царями, пророками. Это пророки Корана Нух (соответствующий образ в Библии именуется Ноем), Иб-рахим (соответствует Аврааму), Лут (Лот), Исмаил (Измаил), Исхак (Исаак), Йакуб (Иаков), Йусуф (Иосиф Прекрасный), Муса (Моисей), Харун (Аарон), Йу-нус (Иона), Айюб (Иов), Дауд (Давид), Сулейман (Соломои),   Илйас   (Илия),   Иса   ибн   Марйам   (Иисус,   сын Марии).

Иса ибн Марйам назван в Коране предшественником последнего пророка, иначе «печати пророков», Мухаммеда. Однако ошибется предположивший, что его «жизнь» изображена здесь в соответствии с Новым заветом, что Иса «бог-сын», «спаситель», переживший распятие и смерть на кресте, погребение и воскресение. Нет, в 4-й суре Корана (аяты 156—157) читаем осуждение иудеев за их слова: «Мы ведь убили мессию, Ису, сына Марйам, посланника Аллаха» (а они не убили его и не распяли, но это только представилось им; и, поистине, те, которые разногласят об этом,— в сомнении о нем; нет у них об этом никакого знания, кроме следования за предложением. Они не убивали его,— наверное, нет, Аллах вознес его к себе… И поистине, из людей писания нет никого, кто бы не уверовал в него до его смерти, а в день воскресения (на страшном суде.— Авт.) он будет свидетелем против них!)» А в суре 5-й (аяты 116 и 117) добавлено: «И вот сказал Аллах: «О Иса, сын Марйам! Разве ты сказал людям: «Примите меня и мою мать двумя богами кроме Аллаха?» Он сказал: «Хвала тебе! Как можно мне говорить, что мне не по праву?.. Я не говорил им ничего, кроме того, о чем ты мне приказал: «Поклоняйтесь Аллаху, господу моему и господу вашему!»

Из приведенного хорошо видно, что представления Корана существенно расходятся с Библией. Троица понимается как некое объединение Аллаха, Марйам и ее сына — Исы, отрицается убиение и распятие Исы, сына Марйам, и т. п. С Новым заветом если и имеются параллели, то лишь с отвергаемыми христианской церковью апокрифическими евангелиями (например, с Евангелиями детства, евреев) или с объявленными ересью докетиз-мом и близкими ему гностическими учениями, а также с испытавшим его влияние манихейством. Кстати, в доке-тизме было развито представление о призрачности человеческой природы Иисуса Христа, воображаемости его мучений в земной жизни и т. п. А в манихействе, религии, возникшей в Иране в III в., было разработано представление о посланниках бога, проповедовавших божественную истину, которую люди искажали. Основатель этого учения Мани объявлен последним из таких вестников истины — «печатью пророков». То есть Мани назван так, как спустя три-четыре столетия определен пророк Мухаммед в Коране (33:40).

Конечно, от оформления Библии как книги до Корана прошло значительно больше времени, чем до написания священных книг манихейцев. Влияние Библии в данном случае определялось, как мы уже говорили, более всего устной традицией. При отсутствии перевода допускались, естественно, значительные отклонения и искажения, даже утверждения, будто у иудеев, по их словам, «Узайр — сын бога»; подобно-де христианам, у которых «мессия — сын Аллаха» (9:30). Под «Узайром» усматривают Ездру, кодификатора Пятикнижия и автора ветхозаветной Книги Ездры.

Вместе с тем в изложении сходных рассказов, например о творении богом в шесть дней мира, земли, флоры и фауны, имеющих общесемитические основы, видны и принципиальные отличия, связанные с характерными для арабов моральными нормами, психологическими аспектами. Так, в Ветхом завете, потрудившись шесть дней, бог устраивает себе отдых. Коранический же Аллах, тоже имеющий немало человекоподобных черт, после тех же шести дней творения поступает иначе. Аллах изрекает в Коране: «И сотворили мы небеса, и землю, и то, что между ними, в шесть дней, и не коснулась нас усталость» (50:37); «не овладевает им (Аллахом.— Авт.) ни дремота, ни сон…»   (2:256).

Иная в Коране интерпретация и сцены и последствий грехопадения. Здесь нет угрозы за грехопадение «в поте лица» добывать хлеб свой и в муках рожать детей. Жена Адама по имени вообще не названа, и нет рассказа о ее создании из ребра Адама. Сказано лишь о том, что Аллах «простил» Адама и «повел прямым путем». Путь этот, Прочем, начался с грозного повеления Аллаха: «Низвергнитесь из него (из рая. — Авт.) вместе, врагами друг другу!» И еще низвергаемые услышали суровое предупреждение Аллаха: «А кто отвратится от воспоминания обо мне, у того, поистине, будет тесная жизнь! И в день воскресения (на страшном суде.— Авт.) соберем мы его слепым» (20:120-121, 123-124).

В Коране творец предстает, с одной стороны, великодушным, с другой — тщеславным. По его словам, «джиннов и людей» он создал только для того, чтобы они ему поклонялись. И одновременно заявляет: «…Не желаю от них никакого надела и не желаю, чтобы они меня кормили»  (51:56-57).

Библия и Коран весьма объемистые произведения, каждое из них вобрало в себя и отражает представления, чувства и думы многих поколений, разных сословий и классов обширного региона. В то же время создатели этих книг не могли не привнести в них и свои своеобразные черты.

Коран, история его составления и редакций, а также мусульманское предание не содержат данных, которые оправдывали бы домысел фон Грюнебаума, будто «большая часть идей и представлений… в проповеди Мухаммеда — иудейского или христианского происхождения» (Грюне-баум Г. Э. фон. Классический ислам. Очерк истории. (600 — 1258), с. 38). Между тем подобные утверждения, по-видимому, побудили некоторых арабистов и исламоведов на Западе вновь заняться подбором доисламских иудейских и христианских апокрифических текстов, выдаваемых за истоки и основу Корана. «Заимствования», якобы обнаруженные в Коране, дают повод для высокомерного принижения его создателей — арабов и других народов Ближнего и Среднего Востока.

Все это не имеет отношения к подлинно научной оценке Корана — сложной по содержанию книги, первого значительного произведения арабской прозы, остающегося небезразличным и для многих миллионов людей нашего времени. Всесторонняя оценка Корана требует выяснения не только (а порой даже не столько!) характера его отношения к Библии — иудаизму и христианству, но и к религиям и культурам соседних стран Востока, и прежде всего к Ирану и к зороастризму.

(1голосов, средний: 1,00 out of 5)

Загрузка...

Теперь, приложив каждое из этих определений к тексту «Сна Татьяны», попробуем установить меру их соответствия с его сюжетно-композиционной структурой.  «Сон Татьяны» поддерживает в «Онегине» колоссальное смысловое напряжение за счет прямых и символических перекличек с романным контекстом. Но этому напряжению неоткуда было бы взяться, если бы сам «Сон» внутри себя не нес собственного заряда, излучающего смыслы во все стороны. Как же выглядит он со стороны своей «вырезанности», суверенности, вненаходимости? Как устроил его автор?

Есть нечто необъяснимое в том, что полифонический сюжет «Онегина» развертывается в главах прихотливо и непредсказуемо (взять, например, хотя бы изысканнейшее сарriccio четвертой главы), между тем как «Сон» жестко упорядочен по классическим правилам пушкинской соразмерности и сообразности. Его сюжет прост, стремителен, линейчат. Кажется даже, что для «Сна» он слишком строен, слишком логичен, хотя именно эта логика в конечном итоге и опрокинет его в провалы иррационального. Но сначала мы захвачены непрерывным фабулярным движением, нигде не отклоняющимся в сторону, не осложненным параллельными мотивами. Правда, движение событий аритмично, оно то застревает, то вновь ускоряется, и лишь позже выяснится, что эта аритмия тоже подчиняется ритму. В принципе, динамика сна Татьяны демонстрирует все черты новеллистической техники.

То же следует сказать о композиционном членении. «Сон Татьяны» -цепь из нескольких ситуаций, четко обозначенных и крепко спаянных. Он весь укладывается в десять строф, точнее, в десять строф плюс шесть стихов из одиннадцатой, в итоге получается, как всегда у Пушкина, слегка сдвинутое композиционное равновесие. Строфа XI — зачин и одновременное включение фабульного движения: Татьяна уже в пути и лишь в конце строфы — первая остановка «пред шумящею пучиной». Затем перед нами разворачиваются четыре строфы (ХII-ХV) «медвежьего сюжета»; следующие четыре строфы (ХVI-ХIХ) переносят действие в лесную хижину; наконец, строфа XX, переступающая в XXI, завершает «сон» внезапными переломами развязки и концовкой. Таким образом, композиционная схема «Сна Татьяны» по ситуации и строфам выглядит как 1+4+4+1. Заметим также, что смена трех ситуаций сопровождается троекратной сменой локусов магического пространства «Сна» — от разомкнутых к замкнутым (равнина — лес — хижина), а ситуация развязки и концовки зависит от нескольких последовательных прорывов замкнутости.

Итак, «Сон» действительно «обладает простой фабулой с одной фабулярной нитью». Б.В. Томашевский замечает, что «простота построения фабулы нисколько не касается сложности и запутанности отдельных ситуаций». Остается добавить, что уточнение Томашевского об «одной центральной смене ситуаций» полностью соответствует специфической роли «поворотного пункта» в новелле. Такой центральной сменой ситуации или поворотным пунктом в «Сне Татьяны» безусловно является «доставка» медведем Татьяны в лесную хижину.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Разговаривая с иностранными дипломатами, я был всегда настороже по следующей причине: их обыкновенно сопровождал специально состоявший при управлении Государственных театров молодой человек по фамилии Штейнгель (бывший барон), прекрасно говоривший по-французски и по-немецки и обладавший хорошими светскими манерами, а неофициально бывший агентом ГПУ. Миссия этого бывшего барона заключалась в том, чтобы следить за всеми разговорами послов с теми из представителей театров, с которыми они встречались, и, если нужно, доносить по начальству о характере разговоров. Предупрежденный о том, кем является Штейнгель, я всегда осторожно взвешивал каждое сказанное мною дипломатам слово и развлекался тем, что называл Штейнгеля «барон», против чего он не только не протестовал, но даже улыбался какой-то   подленькой   улыбкой».

Сопоставим это с сообщением М. Чудаковой о том, что «19 декабря (1933 г.—Л. П.) сын Елены Сергеевны Женя Шиловский передает ей для Булгакова вырезку из «Вечерней Москвы» — сообщение о том, что американский посол Буллит был на «Днях Турбиных» и записал в книге отзывов: «Прекрасная пьеса, прекрасное исполнение».

Добавим к этому, что, согласно дневнику Е. С. Булгаковой, в середине 30-х годов они систематически бывают у иностранных дипломатов и принимают их у себя, бывают в посольстве и, кроме посла США, знакомы также с послами Франции и Турции. Учитывая, что Штейгер долгие годы не вылезал из дипломатических и театральных кругов, осталось бы только поразиться, если бы они не встречались. Именно это я и сделал — поразился, прочитав в ее дневнике, что, когда Булгаковы уже утром уезжали с приема в одной из посольских машин, «с нами в машину сел незнакомый нам, но известный всей Москве и всегда бывающий среди иностранцев, кажется, Штейгер».

Занятное сочетание: «известный всей Москве» и «незнакомый нам»? Это с ее-то бесчисленными светскими связями?! Это барон-то с его изысканными манерами вперся в машину к незнакомым людям?! Да и ехать им совсем не по пути: Булгаковым от Арбата направо, а Штейгеру от Арбата налево. И как все это увязать с тем, что сцена казни барона была написана Булгаковым еще в конце 1933 года?

Интуиция подсказывает, а опыт показывает, что, когда какой-то вопрос не находит ответа, можно ожидать, что за ним кроется что-то серьезное. В нашем же случае возник целый узел из четырех плотно связанных вопросов, так что подозреваю, мы на пороге нового исследования и нового открытия. А барон…

С бароном Штейгером картина несколько прояснилась после того, как друзья привезли мне из Греции листочек бумаги, на котором был записан рассказ барона Штейгера бывшему личному помощнику министра иностранных дел СССР Боголепову в камере внутренней тюрьмы НКВД, где они вместе сидели.

Штейгер рассказал ему о своей работе в качестве секретного сотрудника НКВД, о характере выполнявшихся им заданий, в число которых, оказывается, входило не только информирование об услышанном и увиденном, но даже фотокопирование секретных дипломатических документов. У нас осталось невыясненным место работы Штейгера и его контакты с Енукидзе (а ведь они проходили по одному уголовному делу). Поскольку и в списках работников управления гос. театрами он не значился, пришлось по энциклопедии, словарям и справочникам устанавливать род занятий лиц, осужденных вместе со Штейгером. Выяснилось, что большинство из них работало в Наркомате иностранных дел, однако барона и там не оказалось. Не значится он и в аппаратах ЦИК СССР, ВЦИК, ВСНХ. Тысячелистные справочники молчали. Нельзя же смотреть вообще все подряд…

Можно! Колонка за колонкой, страница за страницей, том за томом. Это непрофессиональное метание — дело в принципе безнадежное, но я все-таки наткнулся: «Уполномоченный Коллегии Наркомпроса РСФСР по внешним сношениям Штейгер Бор. Серг.» Господи, как все, оказывается, просто! Енукидзе — член Коллегии Наркомпроса, Штейгер — его подчиненный.

Теперь все цепочки и узлы связывались: Булгаков, «Мастер и Маргарита», великий бал у Сатаны, барон Майгель, попугаи, посольство США, Штейгер, Енукидзе, Нар-компрос, Чистые пруды, Комиссия по руководству театрами, Большой и Художественный театры, Аркадий Аполлонович Сем-плеяров… и выстрелы. Жуткая мысль сверкнула вдруг у меня —роковая пуля была «выпущена» Булгаковым за четыре года до гибели барона!!!

Вот так, спустя много-много лет, спаиваются воедино как будто не имевшие никакого отношения друг к другу звери, птицы, дома, люди и пули…