Анализ поэзии Бродского

В статье рассматриваются способы представления центральных смысловых категорий поэзии Иосифа Бродского в рамках отдельного текста. В своих статьях и интервью поэт неустанно подчеркивает собственно лингвистический аспект поэзии. «Диктат языка, — говорит он, — это и есть то, что в просторечии именуется диктатом музы, на самом деле это не муза диктует вам, а язык, который существует у вас на определенном уровне помимо вашей воли.» Поэтому нам кажется правомерным обратиться к собственно лингво — семантическому аспекту анализа стихотворения Иосифа Бродского.

Задача эта тем более соблазнительна для языковедов, что сам поэт придает большое значение семантической организации поэтического текста. Так, анализируя стихотворение М. Цветаевой, он пишет, что «семантика настолько очевидно доминирует в тексте, что вполне может быть объектом самостоятельного исследования» и что «в плане «чистой мысли» в стихотворении происходит больше событий, чем в чисто стиховом плане».(.2)

Сколько-нибудь целостный семантический анализ можно осуществить только на материале очень короткого текста, тем более что вычленить один аспект и не касаться других енительно к художественному произведению невозможно. Малая форма обладает и рядом других достоинств в глазах исследователя. Небольшой объем требует высшей степени смысловой концентрации, максимальной отрешенности от всего частного; здесь человек — равно поэт и читатель — остается наедине с главными категориями бытия. По крайней мере, таковы большей частью короткие стихотворения Иосифа Бродского.

Известные высказывания Бродского о Времени как центральной категории его поэзии(.3) побудили нас выбрать стихотворение, в котором семантическое поле времени выполняет основообразующую роль в смысловой структуре текста. Оно включено в цикл «Осенний крик ястреба»* :

1 Как давно я топчу, видно по каблуку.
2 Паутинку тоже пальцем не снять с чела.
3 То и приятно в громком кукареку,
4 что звучит как вчера.
5 Но и черной мысли толком не закрепить,
6 как на лоб упавшую косо прядь.
7 И уже ничего не снится, чтоб меньше быть,
8 реже сбываться, не засорять
9 времени. Нищий квартал в окне
10 глаз мозолит, чтоб, в свой черед,
11 в лицо запомнить жильца, а не,
12 как тот считает, наоборот.
13 И по комнате, точно шаман, кружа,
14 я наматываю, как клубок,
15 на себя пустоту ее, чтоб душа
16 знала что-то, что знает Бог.
Центром, а вернее, стержнем лексико-семантического поля времени в стихотворении является ряд «как давно» — «как вчера» — «и уже» — «времени». Составляя семантическую парадигму, слова эти совершенно отчетливо организуют линейное развертывание текста. Доминанта парадигмы (времени) завершает и увенчивает синтагматический ряд. Каждое из этих слов занимает в строке выделенную позицию: три — инициальную, одно — конечную. Далеко от случайного и их общее расположение в строфической структуре текста. «Как давно» и «как вчера» обрамляют первое четверостишие (графически стихотворение не разделено на строфы, и это очень важно, но есть смысл в делении на четверостишия, обнаруживающем себя на других уровнях, «в глубине текста»). «Как давно» носит во всех отношениях векторный характер. Семантически это вектор, уходящий в неопределенное прошлое с точки зрения настоящего. Синтаксически предложение (и все стихотворение) начинается с подчинительного союза, с придаточной части, да еще с ее синтаксической периферии. И это лишает речь «точки отсчета»: синтаксически начала текста как бы и нет вовсе, он воспринимается как продолжение чего-то. Наконец, ритмический облик первого такта (—/) также затушевывает момент начала мягким двусложным приступом, как бы стирая грань между до-текстом и текстом. Такой зачин оставляет в пресуппозиции ничем не ограниченное прошлое.
«Вчера» завершает первое четверостишие, семантически заполненное прошлым. Нельзя не заметить развития темы времени от «давно» до «вчера»: время приобретает большую определенность, как нечто, к чему «Я» постепенно приближается.

В первом четверостишии (в отличие от двух последующих) синтаксическая и ритмическая концовки совпадают, а именно: на слове «вчера» сходятся все нити, как на последней вехе прошлого. Все это придает первому четверостишию семантическую, синтаксическую и ритмическую завершенность.

Однако протяженность прошлого на этом не завершается, так как смысловой компонент «прошлое» есть и в третьем члене парадигмы — «уже». Вообще надо отметить семантическую диффузность всего ряда: «давно» и «вчера» маркируют прошлое по отношению к настоящему, а лексическая семантика «уже» сопоставима с грамматическим значением перфектности: здесь компоненты «прошлое» и «настоящее» практически равноправны.

Семантика всех этих слов определяет время не с точки зрения его собственных количественных или качественных характеристик, а в связи с изменением точки зрения. Иначе говоря, этот словесный ряд рисует не столько движение времени, сколько изменение позиции «Я» во временном континууме. Это общеязыковая семантика, отражающая национальное и общечеловеческое восприятие времени, но в тексте она усилена структурой словесного ряда и некоторыми другими факторами построения текста, о которых будет сказано позже. В результате время субъективно представляется неподвижным. (.4)

Итак, «уже», представляя план настоящего (прочие экспликации настоящего — только грамматические), является в то же время как бы узким мостиком между ПРОШЛЫМ и ВРЕМЕНЕМ, ибо будущее представлено в стихотворении только имплицитно.

Второе четверостишие семантически организовано словом «уже». Но, в отличие от первого, временная координата «уже» находится в середине четверостишия, создавая своеобразный центр смысловой симметрии, испускающий два разнонаправленных луча, два вектора времени. В то же время позиция этого слова создает и очень яркую асимметрию, отдавая прошлому половину четверостишия и оставляя настоящему только полстроки, ведь союз «чтоб» обозначает уже вектор будущего.

Слово «время» завершает лексическую парадигму и синтаксическую структуру, но начинает строку, что создает ощущение двунаправленности. В этой позиции Время выступает как некое итоговое состояние (.5), к которому стремится «все ускоряющееся движение мысли в стихе», но которым оно не исчерпывается.

Не исчерпано и семантическое поле времени: помимо центральной, осевой парадигмы, оно представлено еще и довольно обширной, иерархически организованной периферией.

Лингвистическая периферийность явлений, входящих в семантическое поле, определяется как их смыслом, так и способами его выражения. В частности, центральная смысловая парадигма («давно» — «вчера» — «уже» — «время») имеет ответвление в одиннадцатой строке: это сема «будущее» у глагола «запомнить», в семантике которого она занимает периферийное место. Компонент «будущее» является периферийным также в значении целевой синтаксической структуры с союзом «чтоб». Степень периферийности семантического компонента «будущее» в тексте отражает, по-видимому, степень периферийности категории будущего в философской системе Бродского. Насколько будущее поглощено Временем в его поэтическом мире, настолько сема «будущее» затушевана, «спрятана» за лексемой «время», центральной как в соответствующем семантическом поле языка, так и в индивидуальном тезаурусе поэта.

К центральной семантической категории времени ыкает семантический признак повторимости, выражаемый с помощью слов, в смысловой структуре которых он является периферийным: «топчу» (1)* , «тоже» (2), «кукареку» (3), «реже» (8), «глаз мозолит» (10), «в свой черед» (10). Идея повторения присутствует и в ритмической структуре первой строки, и в общем смысле фразы «То и приятно в громком кукареку, /что звучит как вчера» (3-4). Стихотворение от начала до конца насыщено семами повторимости, но везде они на периферии лексических значений. По мере развития эта тема все более явно сливается с темой круга: «кружа» (13), «наматываю, как лубок» (14).

С темой повторения часто пересекается семантический признак количества, занимающий существенное место в иерархии смыслов семантического поля времени. Он присутствует на периферии лексических значений слов «топчу», «реже», «кружа», «наматываю». В других случаях количественный признак пересекается с временем в понятии «длительность»: «давно» (1), «жильца» (11). В чистом виде количественный признак передается словом «меньше», у которого в синтагме «меньше быть» (7) актуализируется признак времени.

Количественные характеристики времени везде связаны с «Я». Но у них есть свой «сюжет», повороты которого заключаются во вступлении их в те или иные семантические микросистемы. В частности, «меньше быть» (7) — оценка количества времени с точки зрения кого- или чего-либо отдельного, но нерасчлененного и неповторимого, наер, индивидуальной жизни. «Реже сбываться» — с точки зрения повторимого, наер, отдельного события. Безличная конструкция «И уже ничего не снится (чтоб меньше быть), реже сбываться…)» предполагает существование расчлененных семантического субъекта (кому не снится) и семантического объекта (что не снится). По смыслу первая инфинитивная структура («чтоб меньше быть» — кому) соответствует семантическому субъекту, а вторая («реже сбываться» — чему) — семантическому объекту. Тогда 6-7-8 строки

И уже ничего не снится, чтоб меньше быть,
реже сбываться, не засорять времени
означают ерно следующее: время «Я» ограничено и исчерпывается по мере его наполнения» — «засорения» событиями, поэтому «Я» старается, подобно герою «Шагреневой кожи», чтобы ему «ничего не снилось», т. е. не желалось, а значит, и не сбывалось.
С другой стороны, оба предиката (быть, сбываться) синтаксически равноправны в целевой конструкции, что уравнивает их в семантическом плане. В результате они могут восприниматсья как равно отнесенные к одному субъекту и одному объекту: ничего не снится — чтоб меньше быть (мне), реже сбываться, (мне) (сны) не снятся — чтоб реже сбываться, меньше быть.

Благодаря синтаксической конструкции, на «Я» начинает распространяться сема повторимости; «Я» приравнивается к событию и попадает в разряд повторимых явлений. В таком случае в 7 строке это уже не совсем то «Я», что в первой, а «Я» — любое индивидуальное бытие вообще. В соседстве «быть» и «сбываться» начинает ярче ощущаться родство БЫТИЕ-СОБЫТИЕ; люди и события уже воспринимаются как близнецы, по крайней мере с точки зрения Времени. Бытие («Я») и событие в равной мере наполняют /засоряют время, поэтому оба стараются «сократиться».

Третий инфинитивный компонент этой фразы («не засорять /времени») содержит количественную оценку и события, и индивидуального бытия с точки зрения кого-то, кто стоит над тем и другим, «хозяина Времени». В целевой конструкции с общим союзом «чтоб» (7-8-9) он выглядит как итоговый по отношению к первым двум и семантически господствует над ними. Будучи равноправны грамматически, три части целевой конструкции представляют своеобразную семантическую иерархию: каждый последующий компонент выражает цель по отношению к предыдущему. Последний же сообщает внутренний смысл всей предыдущей части: «(ничего не снится), чтоб меньше быть — чтоб реже сбываться — чтоб не засорять времени».

Помимо значения «заполнять», у глагола «засорять» есть еще ряд оттенков, порождающих ассоциацию, с одной стороны, с засоренной трубой, с другой — с полем, заросшим сорняками. Возможна ассоциация и с узким горлышком песочных часов, засорив которое, человек лишает себя возможности «проскользнуть» из настоящего, сиюминутного, в особое состояние отрешенности от всего суетного и материального.

Заметим, что в строчках 7-8-9 Время начинает впервые в этом тексте сливаться с пространством — в «меньше быть», «не засорять времени» — и представать как нечто имеющее размеры. В процессе анализа нам не раз приходилось выделять слова, в которых смысловые компоненты категории времени пересекаются с компонентами категории пространства, наер: «топчу», «паутинку не снять с чела», «черной мысли не закрепить», «кружа». По мере развертывания текста время все яснее принимает образ круга, т. е. пространственного понятия. А.М.Ранчин напоминает о том, что и в античной философии окружность, орбита была традиционным символом вечности.(.6)

К образу круга автор подходит через образы квартала в окне и комнаты. Ясно, что пространство для него (в данном тексте) рисуется в виде вписанных друг в друга разноплоскостных прямоугольников и квадратов, передающих идею ограничения (особенно квартал в окне). Но затем круг (кружение по комнате, клубок) вписывается в квадрат комнаты; окончательно время и пространство сливаются в образе круга-клубка: «… я наматываю, как клубок, на себя пустоту ее (комнаты)», где квадрат комнаты, в свою очередь, обращается в круг клубка. можно предположить здесь и ассоциацию с фразеологизмом «квадратура круга» (квадратура круга — неразрешимая задача превращения круга в равновеликий квадрат), ставящую под вопрос достижимость цели.

Бесконечность времени соотносится с конечностью клубка, символизирующего предельность земной жизни человека. Быстротечность жизни и неумолимость времени побуждают человека к обогащению души тем, что вечно, «что знает Бог» и что переводит человека из времени земного во Время «по ту сторону», просто во ВРЕМЯ.

Синтагма «наматываю, как клубок, на себя пустоту» может быть также воспринята на фоне ассоциаций с античным мифом о Мойрах, или Парках, богинях, обладающих нитями человеческой жизни и судьбы.

Разработка темы времени в виде иерархически организованного поля с центром и несколькими ярусами периферии позволяет создать в семантике текста нечто подобное перспективе в живописи или многоголосию в музыке. Если в основной теме Время предстает в диалектике субъективного поступательного движения и объективной неподвижности, то «во втором голосе», на втором плане нам открывается механизм этой диалектики в образе бесконечного повторения, движения по кругу. И здесь нам приходится вспомнить слова Бродского о диктате языка. Ведь, собственно, русский язык и не представляет идею Времени иначе, чем в единстве нерасчлененного континуума, субъективно поступательного движения «прошлого» — настоящего — будущего» и бесконечного повторения / кружения(.7) суток, месяцев, зим, весен, лет, веков и т. д.

Важную роль в тексте играет «поддержка значимости тех или иных идей, образов или эмоций на графическом, звуковом, морфологическом и синтаксическом уровнях…».(.8) Категория времени в рассматриваемом тексте, по нашим наблюдениям, имеет такую поддержку.

С семантическим полем времени отчетливо соотносится синтактическая и ритмическая организация текста. Так, идея нерасчлененности Времени отражается в том, что 7 из 16 строк начинаются с союзов, концовки 9 строк не совпадают с границами синтаксических единиц. Несоответствие синтаксических и строфических швов, крепление «внахлест», как в кирпичной кладке, усиливает ощущение монолитности текста.

С другой стороны, укороченная четвертая строка, перебивки ритма создают впечатление нервозности, спешки; то и дело кажется, что нить клубка уже кончается. Но движение возобновляется опять, пока окончательную точку не ставит последняя строка, семантически и ритмически закрытая словом «Бог».

Замечательна перекличка ритмов первого и последнего четверостиший. Их объединяет завершенность во всех отношениях, а также симметрия первой и последней строк. Первая строка ритмически, синтаксически и фонетически («давно» — «видно», «топчу» — «по каблуку») распадается надвое, рисуя как бы два коротких круга «топтания». Последняя тоже содержит два коротких круга с намеком на зеркальную симметрию: «знала что-то,/что знает Бог».

Тема зеркальности, симметрии, отражения или — шире — отношения составляет очень важный, хотя и скрытый пласт в общем смысле стихотворения. Мы уже затронули отношения «Я» и Времени. Но не менее важны отношения между «Я» и «не-Я», того, что Бродский называет «вовне». Намек на эти отношения возникает уже в первой строке: предикат «видно» предполагает два возможных субъекта (видно мне или видно кому-то, кто вне меня, «вовне»). Возникает неясное ощущение взгляда со стороны, извне, и, следовательно, отношения: Я топчу, а извне кому-то это видно. Синтагма «Паутинку… не снять с чела», в которой реализуются одновременно метафорическое и прямое значения («паутинка» — морщина), создает образ на грани «Я» и «не-Я». Но паутина — это еще нечто липкое и навязчивое (как взгляд?), от чего хочется, но невозможно освободиться. В этом «не внять» — хочу, но не могу — более активное отношение с обеих сторон. Соединяет обе фразы союз «тоже», который, на первый взгляд, неуместен: ведь, судя по синтаксической конструкции, он должен связывать «паутинку» с каким-то другим объектом (взглядом?), от которого субъект «тоже» не может свободиться.

Активность/пассивность «Я» и «не-Я» переменная: в первой строке активно «Я», а тому извне, только видно; во второй активность «Я» преодолевается липкостью паутины. Они даже меняются местами в строке:

Как давно я топчу, видно по каблуку.
Паутинку тоже пальцем не снять с чела.
В третьей строке извне приходит громкий звук, отмеряющий время и как бы снимающий скрытый антагонизм:
То и приятно в громком кукареку,
что звучит как вчера.
Как видим, активность извне возросла, но попытка сопротивления «Я» сменилась приятием. Скрытой пружиной всех этих отношений оказывается Время: «Я» во Времени меняется — каблук стачивается от топтания (м. б., бессмысленного), морщины возникают и воспринимаются субъектом как паутина, т. е. нечто внешнее, навязанное извне, вызывают неосуществимое желание «снять с чела». Вовне, напротив, Время ничего не меняет; если для «Я» Время — необратимость, то вовне Время — повтор, «звучит как вчера». Необратимость страшна, повторимость обнадеживает.
Во втором четверостишии возникает коллизия более сложная, поскольку отношения обнаруживаются внутри «Я».

Смысловой параллелизм первого и второго четверостиший осуществляется с помощью интересной системы скреп, которую стоит рассмотреть отдельно.

Первый сигнал связи — союзное сочетание «Но и…» Оно связывает и противопоставляет одновременно. Диалектична и вторая скрепа: повтор «не снять» — «не закрепить». Внутри грамматического повтора заключена лексическая антонимия (снять — закрепить). Наконец, лексические синонимы «с чела» (2) и «на лоб» (6) противопоставлены стилистически и по грамматической форме. А соотносятся с помощью всех этих скреп два образа, содержащихся в 3 и в 5-6 строках:

(2) Паутинку тоже пальцем не снять с чела.
(5) Но и черной мысли толком не закрепить,
(6) как на лоб упавшую косо прядь.
В обоих случаях — несбыточное желание или неудачная попытка, но содержание и направленность действия противоположны. Паутинка — образ статики, не преодолеваемой движением, мысль — неостановимое движение. В сущности, в 5-6 строках — два движения: движение мысли, которую гипотетический субъект не может «закрепить», и физическое движение того же гипотетического субъекта, метонимически представленное сравнительной конструкцией в образе пряди, в спешке все время падающей на лоб.
Мы не случайно назвали субъект гипотетическим. В первой строке «Я» достаточно определенно: это субъект речи и движения (топтания). Следуя традиционной терминологии, его можно счесть тем, что обычно называют «лирическим героем». Но на протяжении всех последующих строк определенность субъекта размывалась безличными синтаксическими конструкциями, так что упавшую прядь захваченный ритмом топтания читатель чувствует уже на собственном вспотевшем лбу. Упавшая прядь, конечно, продолжает тему физического движения, топтания, поддерживая тем самым и единство субъекта, но впечатление размытости, неопределенности все же создано. Тем более что субъект мысли и человек, которому принадлежит прядь, как бы раздваиваются. Мысль внутри «Я», прядь — снаружи, но и то, и другое не вполне повинуются ему. И если прядь падает от движения, субъектом которого все же остается физическое «Я», то источник движения мысли где-то вне сферы контроля субъективного сознания (не закрепить!).

Итак, паутинка, прядь и мысль связаны единым зрительным образом. Немалую роль в его создании играет эпитет «черной», объединяющий паутинку и прядь по цвету.

Эти три компонента противопоставлены по крайней мере по двум признакам:

физическое (паутинка, прядь) — нефизическое (мысль);
статика (паутинка) — динамика (прядь, мысль). Создается трехчленная оппозиция, которую можно осознать и как триединство.(.9)
«Я» — субъект речи, движения и неудачных попыток (снять, закрепить) предстает как единство внешнего и внутреннего. «Я» как бы зажато между еще более внешним и неподвластным ему (паутинки не снять), с одной стороны, и еще более внутренним и тоже неподвластным (мысли не закрепить) — с другой. С внешней стороны на «Я» воздействует физическое «вовне», весь материальный мир, а с внутренней — некий источник всего духовного. «Я» — как среднее звено в системе передач часового механизма, и это единственный способ «со-бытия» всех частей целого.
Стержнем дальнейшего развития коллизии внутри «Я» оказывается повтор отрицательных глагольных конструкций «не снять» — «не закрепить» — «не снится» — «не засорять». Связи в этом ряду неоднородны. Первые три члена обозначают несостоявшиеся действия и объединяются ярко выраженной модальностью: невозможность у первых двух компонентов и непроизвольность у третьего. Четвертый член («не засорять») более близок к первым двум по грамматической форме и по позиции в строке. Цепочка из четырех повторов напоминает, таким образом, логическую задачу с двумя возможными решениями: по семантическим признакам логически лишним оказывается четвертый член («не засорять»), а по формальным — третий («не снится»). Оба варианта решения («не снять» — «не закрепить» — «не снится» и «не снять» — «не закрепить» — «не засорять») — создают определенный смысловой эффект. Смысловой осью каждой триады является отношение: «Я» и «нечто не зависящее от меня», причем противостояние «Я» — «не-Я», яркое в первых двух компонентах, в третьем снимается. Но концовка второй триады («чтоб … не засорять») отличается от концовки первой (не снится) семантикой целенаправленности, в которой интенция «Я» соединятеся с интенцией высшего порядка.

Третий компонент ряда осуществляет синтагматическое сцепление с начинающейся в этой строке целевой семантической иерархией («не снится, чтоб меньше быть…»), четвертый сам включен в целевую конструкцию («чтоб… не засорять»). Таким образом осуществляется как бы двойное тематическое сцепление между первой половиной стихотворения, насыщенной структурами с отрицательной модальностью, и второй, в которой господствует идея целенаправленности.

Целевая иерархия многослойна. Мы уже рассмотрели первую целевую трехкомпонентную структуру, завершающую первую половину текста. Она, в свою очередь, входит как первый член в более широкую и тоже трехкомпонентную целевую парадигму, охватывающую всю вторую половину стихотворения: «чтоб… не засорять» — «чтоб… запомнить жильца» — «чтоб душа знала что-то…».

Семантическая линия целевой модальности поддерживаетяс ключевыми словами, стоящими у истока парадигмы (ничего, не засорять) и при завершении ее (пустота). Обладая общим семантическим признаком «отношение к наличию/отсутствию», все три слова в то же время семантически противопоставлены друг другу, причем по-разному. «Ничего» и «пустота», объединенные признаком «отсутствие», вступают в оппозицию по признаку «отсутствие ограничения/ограничение в пространстве»; кроме того, «пустота», в отличие от «ничего», связана с понятием материальности. «Засорять» противопоставлено этим двум словам значением «наличие, чрезмерная заполненность (чем-либо вредным, ненужным)», но, в свою очередь, признаком «материальное» смыкается со словом «пустота».

Именно от ключевого слова «ничего» начинается развитие словесного ряда «снится» — «быть» — сбываться» — «засорять», соединяющего внутреннее (снится) с внешним, материальным (сбываться). С этим рядом переплетается другой: «ничего» — «меньше» — «реже», где количественное нарастание от НИЧЕГО к МЕНЬШЕ переводится в план времени: РЕЖЕ. Наконец, в «не засорять» из внутреннего «ничего (не снится)» получается уже нечто чрезмерно реальное, избыток внешнего, засоряющий время.

От конца первой половины стихотворения (1-8 строки) мысль начинает двигаться в обратном направлении: от материального к духовному. В конце текста тоже из ничего возникает нечто, но теперь уже из материальной пустоты комнаты — духовное «Что-то, что знает Бог». Таким образом, ничто и нечто, а также материя и дух оказываются взаимообратимыми.

Развитие линии отношений «Я» и «не-Я» также связано с идеей обратимости. В третьем четверостишии «Я» и «не-Я» как бы поменялись местами. Вместо активного субъекта «Я» появляется «жилец», поставленный в позицию объекта. То, что вовне («нищий квартал»), напротив, стало субъектом и заняло инициальную позицию в предложении. Его «действие», по содержанию не изменившись, из пассивного «видно» превратилось в активное «глаз мозолит». В этом смысле содержание третьего четверостишия зеркально противоположно содержанию первого.

В последнем четверостишии разрешаются все коллизии: нарастание мотива целенаправленности (от «топчу» и «не снять») увенчивается формулировкой конечной цели, в стремлении к которой сливаются «Я» и «не-Я», время и пространство, все материальное обращается в духовное, «Я», пустота, движение и душа — все сходится в конечной точке, последнем слове — Бог.

Это слово как-то выпадает из зеркальной симметрии последней строки: «знала что-то,что знает Бог», нарушает равновесие в строке своей значительностью и звучанием. Его «вес» не для отдельной строки, а для целого, и только в симметрии целого оно может занять достойное место.

Идея симметрии представляется нам одной из центральных в этом тексте; к ней нас подводил анализ ряда тематических линий. Имея в тексте только две словесные экспликации, она и в них все же представлена в двух разновидностях: в виде отражения («наоборот») и повторения («в свой черед»).

Все это вместе взятое субъективно ассоциируется у авторов статьи с образом песочных часов, донышками которых можно представить симметричные по звуковой и ритмической организации первую и последнюю строки. Если следовать этой ассоциации, то, повернув часы и поменяв донышки местами, мы превратим конечную цель в первопричину и увидим в первой строке то главное слово, то начало, которое так красноречиво отсутствовало в зачине.

Так на основе семантического анализа может быть воспринят язык описания той картины мира, которую рисует Иосиф Бродский. Известная доля субъективизма неизбежна в такой работе, но, как отмечают специалисты по лингвистике текста, «…процесс восприятия является даже в чем-то более сложным, чем процесс его (текста) порождения. Изучая восприятие текста, мы тем самым изучаем и его порождение». (.10)